На пороге счастья?

Рецензия на повесть Ксении Кривошеиной «Недоумок»: «Христианская библиотека», Нижний Новгород, 2006 г.

С живущей в Париже Ксенией Кривошеиной — литератором, художником, и общественным деятелем — я лично не знакома, а поискав справку в интернете, я узнала, что Ксения родилась в Ленинграде в художественно-актерской семье.

Ее дед Иван Ершов был оперным тенором, о котором многие ценители высокого искусства вспоминают и сегодня. В Ленинграде Ксения работала иллюстратором детских книг. В Париже она написала автобиографический роман «Русская рулетка» и исследование «Красота спасающая» — о жизни, творчестве и судьбе матери Марии (Скобцовой). И совсем недавно вышла ее повесть «Недоумок» в журнале «Звезда», а потом и книжкой. Читать этот текст горько. Но тем, кто хочет знать правду о разнородном составе нашей эмиграции, и особенно — эмиграции времен перестройки — стоит ее прочитать. Тем более, что написана она талантливо и всецело захватит ваше внимание с первых же строк.

Мне кажется, особую пищу для размышлений даст эта книга людям, которые в серьезных поисках Истины только-только приблизились к осознанию, сердцем почувствовали, что жизнь без веры, без Бога пуста и бессмысленна. Иногда ведь полезно идти от противного! Многие из нас способны прозреть, постараться во что бы то ни стало вырваться из морока нестроений, отчетливо увидев на примере других, как не надо жить, чтобы не погрязнуть в суете-сует, не растратить бесценные мгновения на лихорадочные поиски славы, денег и роскоши. Такого рода прозрение, которое дорогого стоит, и дарит нам встреча с героями «Недоумка».

Можно ли жалеть Шурика, чья мать — красивая, элегантная, благоухающая дорогими духами женщина — практически отказалась от ребенка, подбросив его своим родителям? Мягкосердечной бабушке и деду, злобно требовавшему у мальчонки называть себя отцом, а за малейшую провинность прохаживавшемуся по спине худосочного подростка ремнем… И этот дед — «спец» на заводе, завпарткомом, заслуженный и медалированный ветеран — на поверку оказывается похотливым сластолюбцем и умирает позорной смертью!

Да, на первых порах испуганного «недокормыша», что чувствовал себя в безопасности лишь в огромном шкафу за ворохом бабушкиных платьев, дедовых костюмов и за коробками со старыми носками, действительно, по-человечески жалко. Но когда маленькая червоточинка, поразившая его душу, быть может, с младых лет, разрастается, то мы видим человека с прогнившим нутром, и жалеть такого становится трудно.

А ведь в детстве у него, кроме той червоточинки, чуть позже давшей страшные метастазы бездушия, беспринципности, был и зачаток добра. Только он так и остался в зародышевом состоянии… Хотя мог развиться на новом витке жизни, когда Шурика после смерти деда-«отца» забрал в Ленинград, в свою новую семью, настоящий отец, известный артист театра и кино. В той семье подростка приняли сердечно, окружили вниманием и заботой. Но как ни прискорбно, атмосфера любви не исцелила его запуганную, затюканную душонку, а родила в ней чувство всепожирающей зависти. Он завидовал славе отца, любимца публики. Завидовал веселой общительности и начитанности единокровной сестры. И это низкое чувство быстро привело его в тупик, откуда он уже выбраться не смог, потому что был слаб, ленив и безволен. А завышенная самооценка своей личности толкнула к подлости и предательству.

Вначале Шурик предал семью отца, ответив злом на добро. Вскоре, без особых угрызений совести, он предал жену и собственного ребенка. И, наконец, предал Родину, отправившись с хваткой оборотистой возлюбленной-еврейкой Мирой вначале, как предполагалось, в Израиль, но потом очутился в Германии. Предательство заключалось не столько в самом факте выезда из СССР (хотя тогда отъезд за границу воспринимался именно так), сколько в лживых рассказах этого «непризнанного гения» о том, как его в Советском Союзе травили, не давали возможности проявить свой талант, запрещали петь романсы. В интервью журналисту радиостанции «Немецкая волна» он густо поливал грязью всех — отца, бывшую жену, друзей, коллег из мюзик-холла. Унижался, пытался «давить на жалость», но даже немецкий корреспондент, ожидавший заполучить для своей передачи признания советского инакомыслящего, диссидента, не смог не почувствовать фальши в его словах. И, порывшись в карманах, он небрежно бросил этому жалкому человечку несколько смятых долларов…

У кого-то из проповедников я прочитала, что Божья защита — это твердая скала. Не было такой защиты, такой твердой скалы, способной уберечь от бурь и ненастий, от неприглядных поступков, у Шурика. Не было ее и у другого героя повести — более благородного в мыслях и делах — режиссера-документалиста, чьи телевизионные фильмы были отмечены Государственными премиями и который по-настоящему любил свою работу. Отсутствие веры часто приводит к отсутствию стержня в человеке, пусть по своей сути и неплохого, не желающего и не делающего зла окружающим. Но без стержня ему самому ох как трудно жить! Он вряд ли справится с депрессией, которая рано или поздно накроет его девятым валом так, что окружающий мир предстанет в пугающе-черном свете. Ему захочется спастись от этой сплошной черноты бегством. Только куда? В небытие — покончить с собой, оставить сей бренный мир, как это было в спутанных мыслях Александра Сергеевича Голицына, но, к счастью, случайная встреча на кладбище у могилки мама с верующим стариком спасла его от непоправимо-страшного шага. Тот старик, потерявший жену и дочь, сказал ему проникновенно: «Моя Аннушка была светло души человек, все о смирении гордыни рассказывала. Всем существом я чувствую, что она молится обо мне с того света и этим мне помогает. Вот и твоя мать, она как ангел хранитель для тебя. Ты не должен черные мысли копить, отбрось их, вся суета пройдет, а любовь к ней и к Богу тебя согреет».

И все же мысли о бегстве от обрыдшей жизни, где нет настоящих друзей, а есть нелюбимая властная жена и не понимающий его сын, не оставляли героя, недавно перешагнувшего 60-летний рубеж. Он порывался «сбежать» в длительную командировку на Байкал, в заповедные места, где часами бы спорил с рабочей группой, правильно ли выбран кадр, и на какое-то время — на месяц, два или три — это стало бы для него спасением. Однако судьба распорядилась иначе: один из руководителей ТВ пафосно сообщил ему, что его, режиссера — высокого профессионала — направляют в Париж снимать эмиграцию: дескать, это политический заказ, и решение принято на государственном уровне. И это сообщение, способное осчастливить любого из его коллег, у Голицына вызывало острый приступ страха — сродни тому всепоглощающему страху, какой всю жизнь испытывала его мама, пытаясь скрыть свое аристократическое происхождение. Терзаемая страхом, она переезжала с сыном с места на место, чтобы не выделяться, слиться со всеми — в общем, выжить.

«Нет, не хочу я ехать в Париж! Что мне до парижских красот? Да и зачем себя разбазаривать на глупые темы об эмиграции? Кому это нужно? Все в прошлом, а история сама рассудит», — такие мысли роились в голове у раздавленного сообщением режиссера. «Хотелось убежать, скрыться куда-нибудь подальше, отсидеться и переждать тяжелые времена», — пишет автор повести. А тяжелые времена — это ни что иное, как памятные для многих из нас годы перестройки, которую острые на язык люди назвали перестройкой-перекройкой…

И все-таки он поехал в «не нужный» ему Париж! Деваться было некуда: приказ руководства, решение на государственном уровне… Поехал, и непрошеные, крамольные мысли о бегстве — от себя, своей внутренней неустроенности, особенно остро ощущаемой в последнее время, от властной жены и далекого по духу сына, от страны, где хамство в конце концов добило мягкотелого интеллигента — вызрели в неожиданный для него самого поступок. Александр Сергеевич Голицын решил просить политического убежища во Франции. На встречу со Светлейшим князем Михаилом Кирилловичем Голицыным, предположительно его родственником, режиссер отправился с твердым намерением сказать об этом старому эмигранту. Когда Светлейший, выслушав горячую, сбивчивую речь гостя, спросил, верующий ли тот человек, Голицын ответил, что иногда ему кажется — да. Но всю жизнь он рос без веры. «Мама была церковной, меня в детстве в храм водила, а я сплоховал… Предал я собственную веру, она во мне еще с юности тлела, а потом совсем погасла, покрылась панцирем. Только недавно опять в церковь потянуло». Потянуло его после смерти любимой дорогой мамы, которую отпевали в маленькой кладбищенской церкви, где Александру Сергеевичу в тот момент захотелось встать на колени и молиться, молиться бесконечно. Но суета будней сожрала этот душевный порыв — осталось лишь в памяти удивительное чувство, которое он в те минуты испытал.

Для меня одним из главных героев повести является и мама Голицына. Размышляя над ее судьбой, можно понять, почему ее сын вырос, как уже говорилось, мягкотелым интеллигентом. Человеком, ценившим бессобытийность в своей жизни, а еще — железную хватку жены, охранявшей его от нападок начальства, от нежеланных гостей. Мама, тяжело пережившая арест мужа, выходца, как и она, из аристократической семьи, напуганная до конца своих дней всесильностью и вездесущностью советской власти, все же тайно ходила в церковь, исповедовалась и причащалась. Она давала уроки французского языка за чисто символическую плату молодой паре слепых учеников, подкармливала одиноких женщин с детьми. Однако об этой стороне ее жизни Александр Сергеевич не знал. В детстве мама оберегала его, боясь репрессий: записала в школу под своей девичьей фамилией Карпова, чтобы никто не догадался из какого он рода. А в шестнадцать лет сын получил паспорт с отцовской, но чуть измененной благодаря хлопотам мамы фамилией — Галицын. И когда при нем начинали шутливо петь куплеты «поручик Голицын, корнет Оболенский…», он всегда поправлял, что никакого отношения к князьям его фамилия не имеет, что пишется она через «а» и происходит от слова «галлы», а может, и просто «галицких».

Детство прошло, сын вырос, стал работать на Центральном телевидении, а мама по-прежнему его оберегала. Когда он женился, мама совсем перестала напоминать о вере. «Голицыну отчасти от этого было стыдно, но так жилось спокойнее», — читаем мы. Бедная женщина, видимо, думала, что делает это во благо, не мешая горячо любимому сыну жить той жизнью, какой жизнью жили миллионы советских людей. А получилось — во зло. Не спасла его материнская молитва от зияющей пустоты в сердце, от наболевших вопросов: где справедливость? Где любовь? Во что верить? Взбунтовалось инфантильное сознание, и этот всегда осторожный человек вдруг совершил прыжок в неизвестность, оставшись в чужой стране. Только что это ему дало? Прогулки по бульварам, набережным и «статус» нахлебника Светлейшего князя? Многочасовые разглагольствования «о жизни и вере» с редактором газеты «Русская мысль»? Хождения в гости, знакомства с эмигрантами, многие из которых, оказывается, ненавидят друг друга? Он чувствовал, что и здесь, в полюбившемуся ему городе, где есть красота и гармония — в городе, который способен целебным бальзамом лечить душу, складывается все не так, как предполагалось.

Два совершенно разных героя — беспринципный, завистливый Шурик и внутренне порядочный Александр Сергеевич — оба пребывают в недоумении: почему заграница не дала им счастья? Оба они недоумки. И в это слово, в название повести ее автор Ксения Кривошеина вкладывает глубокий смысл: перед нами предстают люди без исторической памяти, лишенные воли. С Шуриком мы расстаемся в тот момент, когда он со своей спутницей жизни Мирочкой обворовывает своего дальнего родственника, престарелого князя, и, дабы не попасть в руки правосудия, парочка с ворохом купюр и украденными ювелирными изделиями «залегает на дно» в небольшом курортном городке Испании, где в декабре одиноко, холодно, неуютно… Со вторым героем — Александром Сергеевичем Голицыным — прощаемся тогда, когда он радостно, с чувством наконец-то обретенной свободы, окунается в мир французских бездомных, чтобы остаться в нем навсегда…

Когда я писала эти заметки, то невольно думала о самой Ксении Кривошеиной и ее муже Никите — внуке последнего министра земледелия царской России. И Ксения, и Никита тоже ведь эмигранты. Она — в первом поколении, он — во втором. У них две Родины — Россия и Франция. Не знаю, терзала ли бы их «раздвоенность», мешала ли бы им жить, если бы их мысли не были устремлены к Небесному Отечеству. (Кстати, являясь прихожанами храма преподобного Серафима Саровского и Покрова Пресвятой Богородицы — того самого, где в годы войны монахиня Мария спасала человеческие жизни, а затем сама погибла в фашистском концлагере, супруги Кривошеины приложили немало сил, чтобы весь православный мир узнал о ее высоком подвиге). Да, эмиграция по своему составу и главное — по настроению и устремлениям разная. Об этом писал и святитель Иоанн (Максимович) ныне канонизированный Русской Православной Церковью Заграницей. Люди с внутренним стержнем, в какой бы уголок планеты судьба их не забросила, стараются остаться людьми, потому что у них есть вера, надежда, любовь. А такие, как персонажи повести «Недоумок» (о которых автор сообщает, что и они, и сами события вовсе не вымышленные), такие живут никчемно, теряя — кто стремительно, кто постепенно, медленно — человеческий облик.
Впервые опубликовано в газете «Православная Москва», октябрь 2007 г.