Печать обители

Палатки поставить нам уже разрешили, но мне нужны печати на всех наших двенадцати миграционных карточках, поскольку, если будем возвращаться в Харьков без регистрации, российские погранцы-удальцы выпьют в Нехотеевке всю нашу кровь. И ни капли ее не останется родным хохлам-таможенникам.

Я жду игумена, поглядывая на старый дом, в котором останавливались литераторы Лесков, Апухтин, а также живописцы Шишкин, Куинджи, Рерих, Клодт, Васильев, приезжавшие сюда на пленэр. И, что особо удивительно, здесь бывал авантюрный романист Дюма, оказывается, молодец, посетивший немало русских обителей.

С «возвращенным» трепетом, который я хотел «отложить» на потом, ан нет! — прохаживаюсь по ступеням, ведущим наверх, к монастырю.

А то — спускаюсь к деревянной пристани, где трудники с баржи сгружают и сгружают мешки с цементом. Носят и носят, носят и носят…

И на них нисколько не обращают внимания огромные миролюбивые собаки, валяющиеся кверху лапами. Натурально — эти псяры спят на спинах. Там и сям глазу попадаются также лениво прохаживающиеся упитанные коты, иногда позволяющие себя погладить. Сей валаамский зверинец создает ощущение, что ты находишься воистину в саду эдемском, где у людей — полная гармония в отношениях с братьями меньшими. Как не вспомнить поговорку «радость Валаамская», которая в былые времена означала «радость радостей», радость всему! Как не вспомнить «мысленный рай», жития святых, подвижников, где прочитываем о воплощенных ими небывалых для мира сего нормах бытия, подобных райским. Это лишь в раю хищники с овцами пребывали в мире. Как не вспомнить известные эпизоды из жизни преподобного Сергия Радонежского в изобилующих хищниками дебрях. Или житие его ученика Павла Обнорского, которого однажды увидели в обществе медведя и других зверей, кормящим птиц, обсевших его по плечам… Вспомянем и батюшку Серафима Саровского с его медведушкой, слизывавшим сухарики с ладони преподобного. Памятен нам и преп. Корнилий Крыпецкий, который сказал: «что птицы говорят, я и то знаю…».

На этой дороге, за километр до монастыря, обойдя пол-острова, но бодро шагая от Воскресенского скита, мои дети, Аня и Саша, встретят послезавтра лосиху с лосенком и замрут, чтоб не спугнуть.

Иван Шмелев век назад писал: «На Валааме строго запрещено даже замахиваться кнутом на лошадей! Тут даже и кнута не найти, как говорил мне о. Антипа: «У нас все лаской, и лошадка ласку понимает и слово Божие… заупрямится или трудно ей, у вас в Питере сейчас ломовик ей в брюхо сапогом или кнутом по глазам сечет, а у нас слово Божие: скажешь ей — «ну, с Господом… отдохнула, теперь берись», — она и берется весело…»

Блажен, иже и скоты милуяй…

Я снова поднимаюсь — по цельным плитам дикого камня — более полутораста лет тому назад уложенным под руководством настоятеля, о. Вениамина. О, этот трепет узнавания мест или строений, о которых прежде читал и слыхивал!

Справа, за открытой каменной часовенкой… - старинное здание той самой гостинцы: нынче часть дома — жилая. А посему меж нею и монастырем — волейбольная площадка. Полуголые подростки и молодые мужики пинают мяч через сетку и притом приветливо кивают проходящим мимо монахам. Молодой инок останавливается, целует в плечо (или кажется, что целует?) знакомца из играющих. Хочется ему, поди, стать под сетку или на подачу да ахнуть ладонью по кожаному пузырю! Ох.

Здоровенный, тоже молодой, рыжебородый монах, ожидающий кого-то или чего-то меж монастырской аркой входа и деревянной торговой лавкой, на моих глазах съедает три порции мороженого. Цены в магазинчиках здесь на все товары, в том числе на хлеб, разумеется, выше материковых, поскольку все привозное. Эти два магазина, расположенных прямо у входа в обитель — эдакий нонсенс: праздная туристическая толпа ходит сюда за водкой и сигаретами, торгующие девицы одеты уж очень фривольно — в весьма откровенных майках.

Келарь о. Владимир с колоритной седой бородой (как мне потом скажут, профессиональный кинооператор), стоя на мостовой в проходе, под сводами святых ворот (под церковью Петра и Павла) беседует сразу с тремя поколениями женщин: мать привела к нему красивую молодую дочку, у которой на руках крутится малышка-непоседа. На сторонний взгляд, от общения получают удовольствие все, кроме вьюна.

Я жду епископа Панкратия, но его нет как нет: в сей день, Смоленской иконы Божией Матери «Одигитрия», он убыл в восстанавливаемый Смоленский скит.

В 1858 году, за 101 год до моего появления на свет, Император Александр II с императрицей Марией и сыновьями, в сопровождении сестры государя, великой княгини Ольги Николаевны с супругом посетили Валаам. А в 1862 году в память об этом посещении по проекту архитектора Горностаева здесь, где я сейчас прохаживаюсь, возведена часовня во имя иконы Божией Матери «Знамение». Вот она, Матушка, выложенная мозаикой, выглядывает на меня из-за колонн-арок часовенки…

На братском кладбище, куда попадаю, миновав обитель, — благодатно. А по молодости лет — было б неуютно. Молодость не хочет думать о смерти, отторгает ее. В молодом организме первоочередно живет другая программа — продолжения рода, да? А чем ближе к закату, тем больше сердце приходит в соответствие с главной закатной мыслию о жизни вечной, и находишь теперь отдохновение среди кладбищенских плит. Любовь к отеческим гробам. И к святоотеческим — тож, знамо дело. И вот ходит зрел-человек, попав на кладбище, среди плит, да порой и размыслит: а где же его тело обретет себе земную лунку, в которую его опустят как семечко-зернышко, посадят, как растеньице.

Это потом, следующим утром, мне приведется читать поминальный синодик, куда внесены эти вот, написанные на сих плитах имена…

Здесь, «под густою сенью развесистых кленов», нахожу могилу схимонаха Григория, который был шведским королем Магнусом II Смеком, и коего в 1371 году, через несколько лет после заключения Дерптского мира, спасли валаамские иноки, выброшенного ладожскими водами на берег острова. Буря в щепки разбила корабль, на котором он со своим войском решил предпринять очередной завоевательный поход на наши земли. Трое суток волны носили на своих хребтах венценосного шведа. В несчастии короля старцы увидели особый Промысел Божий, призвавший его в лоно Православной Церкви, подобно гонителю Савлу. Составив завещание и сменив царскую порфиру на простую одежду инока, король Магнус принял великую схиму с именем Григорий. А через три дня после чудесного спасения — скончался.

Направляюсь в нижний сад, к месту послушания и, наверное, сердечной радости главного монастырского садовника о. Григория. Дивно! Видать, кто-то памятливый приставил к садовому труду монаха с таким именем. Ведь как у Шмелева в этом же, валаамском очерке: «Сады-то наши не видели еще? Посмотрите. Все монах Григорий, великим тружением своим. Через него и смородина у нас, и яблока сколько собираем, и слива есть, и вишня, во славу Господа. Двадцать лет на себе землю таскал, сыпал на голый камень, на ржавую луду, а теперь вся братия радуется, и богомольцев радуем. У нас даже восточная травка произрастает».

И вот — вновь садовод Григорий, через век. Даже так: из Х? Х в ХХ?.

В садах здесь — еще не доспевшие, поздние северные яблоки.

Уже жолт и сладок крыжовник (я не могу в этой фразе написать «жёлт», мне обязательно нужно писать жолт… крыжовник — и созвучия ради, и потом, крыжовник ведь округл, как «о»). Я попробовал одну ягоду с мучительной мыслью, что отнимаю часть урожая, который тут и так скуден. Некто в домике (келлии о. Григория) откликнулся на чей-то стук в дверь. Кто-то, как водится в обителях, сказал: «Господи, помилуй!» Ответствовали: «Аминь!». (Иногда же в обителях приветствуют развернутой Иисусовой молитвой: «Господи Иисусе Христе, помилуй мя, грешного!» Монастырский этикет позволяет входить только после отклика «Аминь!». Шмелев в своем очерке неоднократно повторяет приветствие в таком виде: «Молитвами святых отец, Господи Иисусе Христе Боже наш, помилуй нас!..»)

Время тянется, но мне некуда больше спешить, и хорошо на сердце!

…Но вот к монастырю со стороны верхнего сада подкатывает джип, из которого выходит игумен Валаамского монастыря. К нему приближается монах с большой папкой (словно для чертежей или каких листов), и они вместе направляются мимо Спасо-Преображенского собора, по ступенечкам, в церковь Валаамской иконы Божией Матери; здесь в 1897 году и была обретена чудотворная Богородичная икона.

Я остаюсь ждать. Привратник Алексий охотно отвечает на мой вопрос: на Валааме и теперь есть старцы. Во Всехсвятском скиту (куда никому нет входу, лишь один раз в году ворота скита открываются для паломников мужеского полу) подвизается схииеромонах, лет пятидесяти, обладающий даром слезоточивости — во время службы, говорят, все время слезы у него текут. Я думаю: текут-то — от умиления или от сострадания ко всему живому, что пришло расцвесть и умереть?

Через полчаса решаюсь подняться по лестнице.

Вот он каков, епископ Панкратий (Жердев), с 1993 г. возглавляющий братию Спасо-Преображенского Валаамского монастыря, прежде состоявший в Свято-Троицкой Сергиевой Лавре на послушании эконома. Строг во взгляде и слове.

…Отец игумен обители достает из глубин рясы мобильник, большим пальцем правой руки быстро набирает номер и говорит: «Ты где? Тут к тебе харьковчанин подойдет, паломник, поставь ему печать обители, ему нужно». Я заканчиваю восхищенно глазеть на уже готовые иконы и фрески, внутри себя, «тайно» памятуя, что написал их мой друг, москвич Антон Яржомбек, зыркаю на антоновы эскизы, которые игумен держит в левой руке, и не без сомнений вручаю отцу настоятелю маленькую иконку Харьковского Спаса Нерукотворенного, «от харьковчан».

Спускаюсь со второго храмового этажа, прохожу вблизи джипа «Чероки», на котором прочитываю желто-золотистую надпись по черному блистающему боку: «В дар Валаамскому монастырю от компании «Северсталь».

Получаю у казначея, на все свои бумажки, «печать обители» — круглую, с профилем Спасо-Преображенского храма в центре.

И, как давным-давно сказал грамотный сапожник Артемий, «манием Вседержителя, стал я немного в себе размышлять…»

Я думаю о деятельных Валаамских игуменах — Дамаскине, и подхватившем его пас через столетие Панкратии. Вспоминаю о тракте на Всесвятский скит, где при игумене Дамаскине врезана в скалу надпись: «Сделана сiя дорога 1845 г.». Вспоминаю огромные гранитные поклонные Кресты, расставленные по острову стараниями о. Дамаскина. «Леса темные, кресты гранитные, церковки среброглавые, святы места… Тишина, покой душе. А который человек с воли, дух в нем и ходит непокойный, и нет в мира в костех его».

Нет ведь. Нет мира.

Потому и прибываем мы сюда, «человеки с воли», чтоб обрести хоть чуточку здешнего мира и привить своим душам.

И костям, стало быть.

Крепко сказано, про кости-то.

Отчего все не так благодатно, вернее, совсем безблагодатно в миру? Нынче в скиту как в миру, а в миру как в аду, — говорят старцы. С их правотой не поспоришь. Конец времен. И тянет нас сюда, ко святым местам, заповеданным ко святости Самим Господом и освящаемых молитвенниками-подвижниками. Тянет тех, у кого душа заныла-запросила.

«Словно Сам Иисус здесь, — сказал кто-то, — на молитве — накануне грядущей тьмы. А рядом, на горе, — светлая часовня во имя Вознесения Господня. Священные места. В начале XX века о. Маврикий воздвиг на Валааме Новый Иерусалим. Вознеслись над заливами гора Сион с Воскресенским скитом на ней и гора Елеон, у подножия которой — Гефсимания. Прорезали лес Кедронский поток и река Иордан, через луга пролегла Иосафатова долина. Сам же Спасо-Преображенский монастырь увенчал гору Фавор». Уверяют даже, что некто сличил здешний план местности с картой Иерусалима и подивился совпадению. Мне такое сличение довести до конца не удалось. Припомним в этой связи реформатора Русской Церкви Патриарха Никона, основавшего на реке Истре Ново-Иерусалимский монастырь, в коем он воссоздал образ Святой Земли с ее главными реликвиями — Храмом Гроба Господня, Гефсиманским садом, рекой Иордан.

Я размышляю о делании и неделании. О том, что индейцы неделанием считают всю нашу суетную мирскую возню, то есть всё, что мы как раз зовем «делами». Я думаю о двух крылах русского иночества, о двух современниках, почти ровесниках, Ниле Сорском (около 1433−1508) и Иосифе Волоцком (1439−1515), основоположниках нестяжательства и иосифлянства.

Нестяжатели выступали против «вещелюбия» (а в иконописи отрицали «гладкие женовидные лица», говоря, что красота иконы не должна вступать в противоречие с ее идеей). В тот период Кирилло-Белозерский монастырь, где подвизался преподобный Нил, почти не приобретал новых земель и даже приостановил почти всякую строительную деятельность. Впрочем, с начала следующего века среди братии становятся более популярны идеи иосифлян, основной смысл учения которых состоял в том, что церкви наращивать свое материальное благосостояние нужно и должно.

А сам Нил Сорский уже в 1450 г. покинул богатый Кирилло-Белозерский монастырь и основал в 18 километрах к северу собственную обитель. Поначалу это был лишь уединенный скит среди разреженного леса из берез и елей, неподалеку от речки Соры… Могила преподобного Нила у юго-восточного угла Сретенского храма Нило-Сорской обители сегодня никак не отмечена. Место, где стоял скит преподобного, поросло кустарником. Пустынь эта ныне — довольно уединенное и оторванное от цивилизации место. Вокруг бывшего монастыря теплится крохотная деревенька, куда дважды в день — утром и вечером — приходит автобус из Кириллова. Белье полощут в сильно обмелевшей Соре, превратившейся с годами в узкий заболоченный ручек. А ведь когда-то она давала большие уловы, вращала мельничные жернова…

Иосифляне тоже отнюдь не были сторонниками личного обогащения. Однако защищали право монастырей владеть землями и крупной собственностью, видя в том залог действенного общественного служения: помощи беднякам, голодающим, больным. Стоит ли говорить, что монастыри всегда становились центрами просвещения, а также духовными и военными крепостями русского православного государства. У игумена Волоколамского монастыря Иосифа слова с делом не расходились. К примеру, во время голода в окрестных районах он распорядился кормить голодающих и устроил в монастыре приют для сирот.

Мне, грешному, странно, что восприявший старческое окормление преп. Иосиф Волоцкий считал, что частое обращение за духовным назиданием сказывается отрицательно на внешней монастырской дисциплине. Впоследствии, к сожалению, этот взгляд восторжествовал, и устав, в котором не было отведено места старчеству, сделался до поры нормой монастырской жизни.

Как носится на «Чероки» епископ Панкратий по острову! Там восстанавливается скит — к примеру, полностью разрушенный Коневский, а там — храм. А там — камнем при обвале снесен Поклонный крест. Везде игумену обители нужно успеть, всему наставление и ум дать.

Глядя на летающего епископа Панкратия, я понимаю, что на сегодняшний «буднишний мирный-военный день» инициативную промежуточную победу одержал Иосиф Волоцкий (в сущности, за его идею сложил голову деятельный Филипп Колычев, некогда Соловецкий игумен, затем митрополит). Но мне хочется думать, что разговор этот не окончен в веках, что эти полтысячи лет — всего лишь миг. И что нет ничего окончательного, а итог подведен лишь промежуточный.

Себя я вижу приткнувшимся средь лопухов и репейников к стене Нило-Сорской обители, которая ох как далеченько отсюда на восток!, и словно различаю, как по озеру плывет тихая лодочка — в тени Секирной горы, что на Соловках, которые тоже далеки, но на севере, — а в лодочке сидит, будто в молитвенной полудреме-бдении старенький инок с удочкой, и тишь, и золотистый плёс, а-а-а, это же соловецкая картина моего любимого Нестерова! Ну ничего, пусть и так.

В Интернете, на сайте Валаамской обители, теперь можно найти такие новшества, прежде невиданные: «Валаамский монастырь принимает по Интернету поминовение о здравии и упокоении. Также совершается неусыпаемое чтение Псалтири. Чтобы заказать поминовение, нужно отправить пожертвование почтовым переводом… Номер монастырского счета надо указать правильно. Вам обязательно будет послано извещение (о том что имена Ваших близких внесены в монастырский синодик) от братии монастыря. Также пожертвования можно отправить на монастырский счет в системе «Яндекс.Деньги» любым удобным Вам способом — например, переводом через Сбербанк РФ или банковским переводом. Пожертвование (минимальное) направляйте из расчета: чтение псалтири сроком на 1 год 1 имя — 500 руб; проскомидию сроком на 1 год, 1 имя — 500 руб; проскомидию сроком на 40 дней (сорокоуст), 1 имя — 150 руб. Вечное поминовение не совершается. Записки присылайте на е-mail монастыря, обязательно укажите, когда был отправлен перевод, а также сумму перевода. Просите операционистов Сбербанка указывать назначение платежа полностью при передаче данных Банку-получателю…».

О, — думаю я, — кто-то из братии вполне владеет банковским делом, вхож и в систему web-money, и как-то эти конкретность и прагматизм непросто вяжутся с привычным образом «Святой Руси», но что делать, таковы нынче времена: эпоха тотальной компьютеризации. Так ведь и хорошо, что теперь цивилизация позволяет кому-то, прикованному к постели или просто живущему очень далеко, обратиться напрямую к молитвенной помощи Валаамской братии. А что, в 1588 году царь Иоанн Васильевич, чувствуя приближение кончины и сокрушаясь о невинных жертвах своего гнева, прислал ведь на Валаам синодик для вечного поминовения.

«…Для тех, кто не в состоянии оплатить перевод: братия помолится о Ваших близких без всякой платы. Но только одно имя. Оно будет помянуто на проскомидии один раз. Годовые поминовения и сорокоусты бесплатно не принимаем…».

«Труд является органичным элементом человеческой жизни. В книге Бытия говорится, что вначале «не было человека для возделывания земли» (Быт. 2, 5); создав райский сад, Бог поселяет в нем человека, «чтобы возделывать и хранить его» (Быт. 2, 15). Труд — это творческое раскрытие человека, которому в силу изначального богоподобия дано быть сотворцом и соработником Господа. С христианской точки зрения труд сам по себе не является безусловной ценностью…»

Так-то! И никакого человека труд ни из какой обезьяны вовсе и не создал!

Священное Писание свидетельствует о двух нравственных побуждениях к труду: трудиться, чтобы питаться самому, никого не отягощая, и трудиться, чтобы подавать нуждающемуся. Апостол пишет: «Лучше трудись, делая своими руками полезное, чтобы было из чего уделять нуждающемуся» (Еф. 4, 28). Всем памятны слова апостола Павла: «Если кто не хочет трудиться, тот и не ешь» (2 Фес. 3, 10).

Святитель Василий Великий утверждал, что «намерение благочестия не должно служить предлогом лени и бегства от работы, а побуждением к еще большим трудам». А святой Иоанн Златоуст призывал считать «бесчестием не работу, но праздность».

В самом деле, на Руси во все века иноки являли пример трудового подвижничества. Их хозяйственная деятельность во многом была образцом для подражания, а основатели крупнейших иноческих обителей имели наряду с высочайшим духовным авторитетом и славу великих тружеников. Широко известны примеры усердного труда многих преподобных. Надо помнить, что церковь благословляет всякий труд, направленный ко благу людей; при этом не отдается предпочтения никакому из видов человеческой деятельности, если только таковая соответствует христианским нравственным нормам.

Труд не богоугоден, если он направлен на обслуживание эгоистических интересов личности или группы, а также на удовлетворение греховных потребностей духа и плоти.

И диакон Андрей Кураев сказал: «Сколько я ни читал православной литературы и ни слышал проповедей, нигде не встречал призывов к отказу от труда — в том числе и от труда физического».

Да есть ли оно, противоречие, — меж Иосифом Волоцким и Нилом Сорским? Может, и нет его вовсе? Может, оно лишь поверхностному уму кажется противоречием?

Вот и время правления игумена Дамаскина (1839−1881 гг.) — целая эпоха в жизни Валаамского монастыря (да еще какая!), начало внешнего процветания обители, как верно замечено, «при высокой внутренней монашеской жизни».

В этом-то — вся соль. Нас, пожалуй, больше должен занимать не собственно земной способ жизнеобихода, а его результат — спасение. Или, скажете, что в способе заложен результат?

А что же «презренные» деньги? Да вот что: они вовсе не синоним и не априорное воплощение зла, а гениальное изобретение человечества, и являются для цивилизации отражением неких верховных энергий, перетекая туда иль сюда — в зависимости от того, кто и что торжествует в данной точке пространства и времени — добро иль зло. Как и всё в нашем мире, их содержание меняется в зависимости от рук, из которых они исходят. Это могут быть и тридцать иудиных сребреников, а может быть копеечка, поданная нищему, стоящему на коленях в дождь и мороз на тротуаре мегаполиса.

Мне заметят: а что это ты, мирянин, рассуждаешь о том, что сокрыто, — об иноческой жизни? Ну, во-первых, не так уж и сокрыто, а, во-вторых, монашеская жизнь отзывается эхом в мирской, дает нам образцы и, во всяком случае, за окормлением духовным мы ездим в монастыри. И как бы ни говорил епископ Троицкий Панкратий, что нынешняя монастырская жизнь далека от принципов и уставов прежних веков, но у нас сегодня другого осязаемого примера нет. Вот мы и глядим (глаза-то имеются!) и, как можем, видим: что там, в монастырских стенах, делается.

…А следующим утром, на темной лесной дороге, что ведет нас от стоянки у бывшей часовни Космы и Дамиана, когда, несмотря на луну, небо чуть видится только над головой, в проеме у верхушек елей, словно посыпавшее этот самый проем звездными россыпями, меня сполохом пронзает мысль, сводящая воедино обе части знаменитого суждения Иммануила Канта — о том, что только две вещи достойны удивления в этом мире: звездное небо над головой и нравственный закон внутри нас. Мне следовало приехать за тысячи верст-километров на святой остров, чтобы, идучи в храм на утреннюю службу, вдруг понять, что и звездное небо, и нравственный закон есть одно, неразрывное, нерасчленимое. Что нравственный закон внутри нас и есть проекция-отображение звездного неба в наших душах, послание о Красоте-Знании из далеких-предалеких глубин мира, что любовью мы должны соединить в себе оба в одно, и только в таком синтезе, цельном единстве — залог частного и общего спасения, достижения вселенской гармонии, имя которой — Бог.

И как все мы несовершенны, неумелы, ничтожны и далеки от восприятия этого послания и внутреннего движения навстречу ему! А ведь таково задание каждому: «будьте совершенны, как Отец ваш небесный"…

«Всё меняется не очень…» — заметил поэт. Век прошел, а пейзаж здесь, хоть и бывал порушен войнами и революциями, снова — шмелевский: «Собор темнеет громадой на сумеречном небе. Блистают кресты — от месяца? Дремлет суровый Валаам на камне, водами от мира огражденный. Спят леса на святых горах, укрытые скиты — по островам и дебрям. Светлеет за проливом: из-за черных еловых пик разливает сиянье месяц».

Четыре часа утра, но пробую сфотографировать собор с полной луной, с подсвеченными мистическими облаками, заведомо зная, что ничего не выйдет. Удержаться невозможно, хочется печатлеть (и каждый раз, в любое время суток, сколько бы ни проходил мимо, я нажимаю и нажимаю на фотозатвор — такую лепоту сотворил архитектор и так она вписана в лад здешней природы!).

«Куда ни пойдешь на Валааме — всюду встретишь совсем неожиданно, крест гранитный или гранитную часовню. Зайдешь далеко в лес. Дорога неведомо куда уходит. Впереди лес стеной, камень-глыбы. Забываешь, где ты… - и вдруг на повороте, под широкой елью, как под шатром, — часовня. Дверь открыта; на аналое крест и Евангелие; кадило, Псалтирь, старинный, и благодатно взирает Богоматерь, или Спаситель, кроткий, призывает к Себе трудящихся и обремененных. Иногда вылетит пичужка, покрутится над вами и влетит в часовню, а кругом первобытный лес. Ветерок — откуда-то вдруг прорвется, шевельнет голубенькую выцветшую ленту на иконе. Хорошо здесь сидеть, подумать. Воистину, тишина святая. Белка над головой порхает, роняет шишки. А то, случится, выйдет к вам на дорогу олень рогатый или широкобокий лось, постоит совсем неподалеку, поглядит в обе стороны, заслышит колеса по «луде» гремучей или молитву инока и повернет неспешно в чащу, похрустывая буреломом. Необыкновенное чувство испытаешь, когда увидишь лесную часовенку такую: так вот будто и осветит, и дебри не хмурятся и не пугают глушью, а свято смотрят, в самую душу проникают. И веришь, знаешь, что это все — Господне: и повалившаяся ель мшистая, и белка, и брусника, и порхающая в чаще бабочка. И постигаешь чудесный смысл: «яко кроток есмь и смирен сердцем». И рождается радостная мысль-надежда: «Если бы так все было, везде, везде… никаких бы «вопросов» не было… а святое братство». И тогда еще, в юные, безоглядные дни, в этом лесном уединении, наплывали неясно думы, что все, что ты знаешь, школьного, выбранного из книг, случайного… - все это так ничтожно перед тайной жизни, которая вот раскроется чудесно, которую, быть может, знают кроткие эти звери, белка, птичка и бабочка… недрами как-то знают… которую знают духом отшельники по скитам, подвижники, тяготящиеся земным». Таков безупречный, исчерпывающий свидетель Шмелев. И ныне — всё снова так же, слава Богу; восстанавливается после десятилетий морока.

В нижнем храме, где престол преподобных Сергия и Германа, — полумрак. По одной свече у каждой иконы и по одной лампадке. Свечи возжигаются по мере службы. Храм невелик, с низким потолком, дающим обратное ощущение — казалось бы, должен давить, ан наоборот. Небольшое (оно и не может быть здесь большим) паникадило мерцает синим-красным-зеленым-желтым, огоньками напоминая о праздничной елке детства.

Алтарь — завораживает спокойной красотой. На южной стене близ него смутно виднеется икона св. Пантелеимона с частичкой его целительных мощей. Стены — белые, не такие описаны Шмелевым. («Колонны, своды, стены — в узорах, в херувимах. На голубоватом своде — звезды».)

А у иконы преп. Сергия и Германа, над ракой, пять красивых лампад.

Становлюсь у раки, рядышком, за столбом. Основатели обители, святые отцы Сергий и Герман почивают где-то возле меня, но «под спудом» — семь веков назад их спрятали в глубину скалы, чтоб схоронить от шведов.

Мне дают поминальный синодик и свечу, поскольку, видимо, не хватает чтецов, или я уж совсем — с окладистой бородой и Киево-Печерской ладанкой на груди — выгляжу соответствующе.

Открыв потертую тетрадочку, «усиленную» твердым переплетиком, я сначала с трепетом перелистываю несколько страниц, а потом начинаю поминать имена, список которых открывается схимонахами, за ними следуют иные монашествующие, священники, послушники, миряне… Читаю я, прерываясь только на прославления, а свечу на это время — гашу.

В конце — несколько совсем свежих, недавно поданных поминальных листочков с именами. Это производит, надо сказать, грандиозное впечатление: имена подвижников, восстающие из глубин лет (веков), словно сливаются с не столь давно преставившимися (а рядом ведь слышны другие имена, озвученные чтецами по другим синодикам), объединяясь в единую великую поминальную ораторию. Мы словно окликаем их души, просим за них, входим с ними в связь. И если умственным взором попытаться взглянуть на это «призывание» из космоса, с небес, то увидишь-услышишь впечатляющую, величественную картину одновременного в этот час «голосового чтения» — вне границ меж живыми и мертвыми.

Я гляжу в синодик и волнуюсь: как важно — произнести имя правильно, не сбиться, не перейти на скороговорку (дабы успеть назвать всех). Или, не дай Бог, не пропустить кого-нибудь. Кажется, я справляюсь. В течение 40−50 минут список прочитываю.

Преклонением колен здесь, у преподобных Сергия и Германа, Германа Аляскинского, игумена Дамаскина, схимонаха Николая Смиренного, умножением своего сердечного знания о препп. Арсении Коневском, Александре Свирском, других подвижниках, ты словно собираешь себя в единого, цельного, идеального человека, стремишься в себе к более совершенному человеку, быть может, даже преображаясь. Проходя «веселыми ногами» по паломническим местам, посетив все пять русских Лавр, многие другие пустыни и обители, ты в молитвенный круг своего сердца уже не отстраненно-умозрительно, а причастно-родственно вводишь и Антония и Феодосия Печерских, и Зосиму и Савватия Соловецких, и Илью Муромца (из детско-былинно-сказочного героя перевоплотившегося для тебя в подвижника веры), и Сергия Радонежского, и Старцев Оптинских, и Серафима Саровского, и Иоасафа Белгородского, и Иоанна Кронштадтского. И эта совокупная духовная, а то и прямо физическая опора в сих святых — воистину оживленных в сердце твоем — есть несомненное умножение твоих слабых, убогих сил. Этим проникновением, приращением для себя великого пантеона, ты духовно прибываешь, входишь от силы в силу.

Оттого и не смолкает в твоем сердце акафист преподобным Сергию и Герману: «От мирского жития изшедше, отвержением же мира Христу последовасте, и достигосте великаго Нева озера, и в нем на острове Валааме всельшеся, равноангельское житие пожили есте: от онудуже веселящеся прешли к небесным чертогам, и ныне со ангелы владычню престолу предстояще, поминайте нас чад своих, яже собрали богомудрии, да радостно от души вопием: радуйтеся, Сергие и Германе, отцы преблаженнии».

Идя назад по лесу, согретый утреней, вспоминаю и вчерашнюю вечернюю службу, которую правил о. Авраамий. Как по окончании ее два десятка монахов выстроились «покоем», а он, вышед из алтаря, стал на колени перед братией, поклонившись главою до самой земли. Братия, а следом послушники и все в зале, вольно или не вольно отвечая этому посланию, тоже стали на колени на черный каменный пол. А затем все монахи шли к целованию креста. Путь их был таким: тройной поясной поклон раке, целование ее, образу Спаса, иконе Валаамской Божией Матери — копии той, что находится теперь в Ново-Валаамском монастыре (все, как водится, — противу часовой стрелки), мощам (в небольшой деревянной раке) Антипы Валаамского, ларцу с частичками мощей Оптинских старцев и других святых, далее — целование креста в руках о. Авраамия, кланявшегося каждому и говорившего «Прости, ради Христа!», ларцу с мощами Иосифа, иконе и мощам преп. Германа Аляскинского, Распятию, иконе Казанской Богородицы. За монашествующими — тянулась наша невеликая очередь, из послушников и паломников.

Иван Шмелев, возвращаясь из здешнего леса в благоговении, вывел такую формулу: «Человек освящает дебри».

В сущности, не это ли и есть задача человека на земле, поручение ему — освящение дебрей. Дебрей внешних, и — равно — внутренних.
Лето 2007