«..Не пыль с цветка снимая, но тяжесть с плеч..»

И мне мерещится грядущей веры храм,
как бы начертанный харитой:
не шпиль язвительный, не выпуклый лингам,
но — вроде бабочки раскрытой.
Алексей Пурин, «Бабочка», 1996

В праздник Успения Богородицы, 28 августа, на кладбище г. Подольска Московской области похоронили знаменитого художника-графика, академика Российской академии художеств Станислава Михайловича Никиреева (07.11.1932 — 24.08.2007). В этом городе он, уроженец тамбовского Мичуринска, жил и творил последние годы.

«Простая швейная игла…»

В письме С. Никирееву 1996-го года я поставил его труды в жанре офорта в контекст размышления о гравюрах Дюрера и Доре, чем его невероятно смутил. Однако последовавшее десятилетие показало, что он еще больше приблизился к этим вершинам.

Очень точно сформулировал Д. Утенков: «Трудно поверить, что после Дюрера и вообще после всей эпохи классической гравюры человек может выйти „один на один“ с великими мастерами прошлого и с тем же видом оружия… выдержать единоборство, то есть встать рядом, как равный. И оказывается, что та старая, добрая, традиционная, реалистическая школа гравюры еще далеко не раскрыла свои возможности и таит в себе такие глубины, тайны и новизну, о каких и не мечталось. И все это без модернового надлома, коим так расцвел наш российский отечественный офорт. На вопрос: „А на что там глядеть, чем восторгаться; и что там, собственно, нарисовано-то, в конце-то концов?“ — ответить будет и просто, и сложно одновременно.

Вроде бы ничего там и не нарисовано Станиславом Михайловичем Никиреевым особенного, на этих небольших листках белой бумаги. Деревеньки и овраги, поля и дороги с лужами, деревья и какие-то кусты. Птичка сидит на пахоте-копанине, да корова понуро бредет на ночлег. И все это не блещет красотою, а скорее даже прикрыто скромной, неброской, серенькой даже „некрасивостью“. И чувствуешь за этими неброскими листами такую любовь художника к миру, что кажется, если на самом дне какой-нибудь искаженной, загнанной, потерянной и растерявшейся души осталась хоть капля тепла — то оттает душа и поймет-вспомнит, что не все еще потеряно и не все уж так плохо вокруг; и увидит, что цветет, как и прежде, по весне мать-и-мачеха и шумят дерева, и туман так же, как в детстве, окутывает домики, вползая в палисадники и огороды…

И воссоединятся оборванные связи, небо снова соединится с землей, обретя гармонию горнего и дольного. А ведь вроде бы ничего такого и не нарисовал художник. Но такова уж сила истинной любви художника, помноженной на великое мастерство. А дело-то во многом как раз не в том, что и, главное, как нарисовано-награвировано все: и трава, и осенние пожухлые листья, вмерзшие в первые забереги; иней на ветлах и перышки птичьи — словом, все и вся, что окружает нас в нашей суетной обыденности. Окружает и не замечается нами. А нарисовано все это с таким немыслимым мастерством, что не то чтобы повторить, но и просто оценить эти нехитрые работы практически некому, за редким исключением немногих братьев по резцу, владеющих тайнами этого многотрудного мастерства.

Простая швейная игла, вставленная в деревянную рукоятку, приобретает в руках мастера статус магической волшебной палочки, творящей из ничего целый мир. Тщательнейший подготовительный рисунок (сам по себе — оригинальнейшее произведение искусства), выверенная композиция, скрупулезный и любовно-тщательный отбор деталей, многократное (до двадцати и более раз) травление — все это приводит к удивительному результату: достигается некая мистическая, таинственная глубина, а бездонность тонов и оттенков черного стремится к абсолютному совершенству.

Каторжный подвижнический труд, виртуозное мастерство растворяются в переплетении линий».

«Крылья узнаю твои…»

Что Никиреев, как и писатель Набоков, собирал и изучал бабочек, я выяснил сразу, при нашем знакомстве. Его взволновал мой рассказ о том, что В. Розанов и П. Флоренский называли бабочку «энтелехией» (внутренней силой, по Аристотелю), душой гусеницы и куколки, словно утверждая, что бабочка — лучшее, что есть в этом существе. Никиреев очень возбудился, услыхав, что мысль о бабочке вырастает из краеугольной идеи христианства о бессмертии души; гусеница, куколка и бабочка являются, с одной стороны, как бы разными, совершенно непохожими друг на друга существами. Но с другой, — они являются фазами развития одного и того же существа. Вопрос «в гусенице, куколке и бабочке — которое же „я“ — их?» Розанов задал своим друзьям — Каптереву и Флоренскому, «естественнику» и священнику. Ответ Флоренского был удивительно глубок и точен: «конечно, бабочка есть энтелехия гусеницы и куколки».

Он сохранил удивительную детскость во взгляде на мир. Так и мы смотрели в свои юные годы на крылья стрекоз и бабочек, как Никиреев всматривался в мир, острыми глазами запечатлевая в памяти каждую мельчайшую деталь, чтобы потом вернуть ее в своих офортах в виде «собранного космоса». Состоял в Московском обществе испытателей природы, одном из старейших в стране. Есть у него и свои открытия: он нашел на Колыме редкую бабочку, которая, считалось, живет только на Аляске. Бабочек он привозил ото всюду — с Дальнего Востока, Памира, из Карелии, Украины, Америки, Италии, Индии.

Его несколько раз приглашали в Гималаи (однажды он проехал 11 000 км!), и каждый раз привозил циклы гравюр — один краше другого. Вернувшись из четвертой гималайской поездки, он написал мне 4 декабря 1996: «Почувствовал, что если бы поработать так лет 5−7 там, на натуре, в Гималаях, Долине Кулу у Рериха, то сумел бы подойти поближе к Рериху-отцу. Правда, он мыслитель огромный, а я чувствитель. Он весь в небесах, а я протяженнее — с ног Земли и далее-далее в космос!.. с травинками, деревьями, человечками и т. д. Но к Дюреру… только во сне». А в 1998 г. писал уже так: «Рисунки эти рождались в муках. Горные мотивы мне в новинку. И хотелось не уступить Рериху, а, может, и кое в чем поспорить с ним…»

Он писал мне, что с мастерами Возрождения его равнять было бы преувеличением, а вот соседство с Шишкиным казалось ему адекватным. Но в том же письме 98-го года высказался самокритично: «Я где-то не дотянул в плане выразительности и языка штрихового, пятнистого, как это блестяще делал Слава Косенков…».

На праздновании 50-летия Станислава Косенкова, в Белгороде, мы и познакомились с Никиреевым, который был на 9 лет старше Косенкова. В мастерской у Косенкова, который трагически уйдет из жизни через два года после юбилея.

Я горд, что мои поэтические книги оформлены работами этих выдающихся мастеров. Пристальный Лев Аннинский как-то сказал мне (дело было тоже в белгородском музее Косенкова): «Теперь два Станислава в петлице?». Воистину, воспринимаю как награды — гравюры С. Косенкова к моим московским книгам «Имярек» (1992) и «Хожение» (2004) и С. Никиреева к харьковской, «Листобой» (1997).

Какую цену офортист платит за создаваемую им красоту? Никиреев поразил меня цветом глазных белков, красных от невероятного зрительного напряжения. Никиреевские офорты, процарапанные иглой по лаку на металле, небольшого размера, а мир в них представлен с космическими подробностями, что достигается невероятным зрительным усилием. И еще: лак на пластине для офорта травится специальной кислотой, пары которой чрезвычайно вредны. Не они ли ускорили уход художника?

Но смерти он не боялся. Уже зная свой раковый, роковой диагноз, говорил художнику-белгородцу Владимиру Козьмину, что «на эти вещи следует смотреть трезво». Не краткость ли жизни бабочек научила его такому стоическому взгляду?

Директор косенковского музея, вдова художника Анна Косенкова рассказала, что в час отпевания Станислава Никиреева, 28 августа с.г., с 11 до 12 часов, в музей залетела бабочка и села на церквушку, изображенную на одном из экслибрисов работы Косенкова. Присутствовавшие сотрудницы, еще не знавшие о кончине Никиреева в далеком Подольске, обратили на это внимание. «У нас мороз по коже пошел». Потом также выяснилось, что в это же самое время В. Козьмин резал на линолеуме портрет Никиреева, с бабочками.

Ушел «последний из могикан», академик, но что мы в прессе слышали об этом событии? Это не мы, а восхищенные японцы закупали у него работы буквально из-под резца. Да, бывали и фильмы о нем на российских каналах, да, его работы были использованы в кинофильме «Портрет жены художника», с участием Теличикной и Михалкова. Но сегодня пресса переполнена сюжетами из жизни (а, точней, распада) так называемых поп-звезд, у наших соотечественников востребовано теперь именно это «пойло самозабвения», струящееся почти из всех электронных эфиров и страниц СМИ. И наш человек, как всегда, подтверждает поговорку: ты есть то, что ты ешь. И в духовном смысле тоже.

3 сентября — 9-й день по кончине С. Никиреева. В мастерской-музее С. Косенкова в Белгороде задумана выставка его памяти «Мотивы старого двора», — с работами Никиреева, Косенкова и их друзей-художников. Два последних Станислава отечественной гравюры снова встретятся — своими работами — на стенах экспозиции. Их работы остаются с нами. А что до посмертной жизни их душ, встречи или невстречи там, вне земли, то кто об этом знает?

Хочется верить. Как и в слова В. Набокова: «Да, я узнаю тебя в Серафиме при дивном свиданье, крылья узнаю твои, этот священный узор…» (Бабочка. Vanessa antiopa, 1917- 1922).

Справка

Станислав Михайлович Никиреев родился в г. Мичуринске Тамбовской области. Действительный член АХ России.
В 1957 г. окончил Пензенское художественное училище им. К. А. Савицкого (учился у И. С. Горюшкина-Сорокопудова). В 1963 г. окончил Московский государственный художественный институт им. В. И. Сурикова, мастерская Е. А. Кибрика. Офорту учился у М. Н. Алексига, у Е. А. Кибрика — станковой графике. Член Союза художников России с 1970 г. Заслуженный художник России (1984). Член-корреспондент Академии художеств СССР (1983). Лауреат премии им. И. Е. Репина (1978) за серию гравюр-пейзажей Подмосковья: «Соловьиные места», «Весенний мотив», «Зимний пейзаж», «Сельский пейзаж».
Премия на биеннале малой графики в Словакии 1974 г. и диплом АХ СССР за серию пейзажей и натюрмортов. Серебряная медаль АХ СССР 1978 г. за серию офортов «Пейзажи». Среди основных работ также офорты: «Зима» (1972), «Морозное окно» (1973), «Серебристый иней» (1976), «Пушкинские места» (1975), «Старая ива» (1981); серии «По Италии» (1981−1985), «По Вологодской земле» (1973), «По земле Кубанской» (1976), «Подмосковье» (1970−1983), «Подмосковные тематические пейзажи» (1989−1991). Широко известны его работы: «Вербная тишина» (1983), «Старое гнездо сороки» (1983), «Листья отшумели» (1984), «Подмосковный иней» (1987), «Последние заморозки» (1990), «Фросин двор» (1989), «Одуванчиков лет» (1990), «Индонезия. Тропики» (2000), «Индонезия. Сезон дождей» (2000).
Произведения находятся в Третьяковской галерее, Государственном музее изобразительных искусств имени Пушкина, Государственном русском музее, Библиотеке Конгресса США, Музее русской графики (Берлин) и мн. др.

Из воспоминаний Дмитрия Утенкова:

***
Как-то вечером, провожая меня на станцию, довел он меня до платформы. Было темно и прохладно. В тусклом свете качающегося фонаря увидел я бабочку, что мелькнула в его колеблющемся свете и села на столб. Я показал на нее Станиславу Михайловичу — он похвалил меня за наблюдательность, взял ее осторожно и любовно в руки и сказал ее латинское красивое название; сказал, что это первая в этом году такая бабочка (был апрель) и что, значит, точно весна уже не отступит. Сказал, что он этот вид бабочек не собирает, и что это самочка, и что непременно должен быть здесь и самечек. И… точно, поискав недолго глазами, нашел его на соседнем столбе. Бережно, как какую-то драгоценность, посадил он свою самочку к самечеку… И — Боже ж ты мой! — сколько любви и нежности было в его взгляде. И показалось мне — поначалу, — что не только Станислав Михайлович узнал эту невзрачную и неинтересную для непосвященного бабочку, но и она… узнала его, и оттого и не испугалась совсем, когда он брал ее в руки. Подъехала электричка, он быстро обнял меня и…

…Рассказывая о своем детстве, поведал мне Станислав Михайлович вот такие любопытные факты: мать его была одной из лучших кружевниц в округе, а дед — дальним ямщиком, гонял аж до Урала. Могу себе представить, как Станислав слушал восторги по поводу кружев, сработанных руками его доброй, старательной и любимой мамы. «Какие они тонкие и невесомые, словно иней морозный на веточках в саду…» И вот художник неосознанно хочет достигнуть того мастерства матери, что так радовало людей, того детского восторга, что он видел в глазах людей и испытывал сам, любуясь делом рук матери. Да ведь и еще сады ведь — гордость Мичуринска. И совсем, видно, недаром полюбил Станислав Михайлович рисовать корявые и узловатые старые яблони и вишни (а иногда и в цвету). Безумная, кстати, пластическая задача — передать цветущее дерево. Но для Никиреева характерно это: ведь кто еще вздумает передать замерзшую гладь воды с сухими листьями дерев и с травинками, что торчат из заберегов первого льда? Кто еще изображал скошенное поле… стернь в инее?

Иллюстрации: «Фросин двор» (1989); «Листья отшумели» (суперобложка к книге С. Минакова «Листобой»); «Сорока» (из цикла «Птицы»); «Яблоня цветет» (1989).