«На всякий звук есть эхо на земле. »

К 100-летию со дня рождения поэта Арсения Тарковского

Только в казачьей станице, на юге России, мне удалось приобрести то, что я упорно искал прежде в других местах: два красных тома из трехтомника Арсения Тарковского.

С наскока я попытался найти одно стихотворение, «зацепившее» меня ещё в 87-м году, напечатанное «Новым миром» впервые, в ряду других стихотворений. Странно, датированное 1942 годом, оно прежде не было опубликовано. «Напиши мне хоть строчку одну, хоть одну…» — бормотал я, листая первый том, но ничего подобного не находил, а те стихи, что открывались, задавали свой строй и звук, воскрешали размеренный, какой-то древесный и, одновременно, степной, травяной голос поэта, знакомый мне по грамзаписи. И я уже не мог ускорить свой поиск, все стихи прозвучали во мне его ритмом и тембром, так он выстроил свою гармонию и так она жива. Уже — сама собой, сама в себе.

Причудливым образом в далёкой станице звучал голос поэта, все «эР и эЛь родного языка».

«Он — такой «головной!» — вспомнилась мне отторжённо обронённая о Тарковском реплика одного московского режиссера-кинодокументалиста. Клише с чужих мутных мыслей, обитающих в тех средах, где, видимо, почётней носить эпитет «безголовый». «Головной», видите ли! И это — в русской поэзии, где живы Баратынский и Тютчев!

С режиссером мы стояли на меловой круче близ Прохоровского поля, ветер клонил ромашки и колокольчики, и я промолчал в ответ — в поминальное 12 июля, день Петра и Павла, день сорокатрехлетней годовщины страшного танкового сражения. Случайно ли речь зашла тогда об Арсении Александровиче, когда-то сказавшем: «Я снова пойду за Великие Луки, чтоб снова мне крестные муки принять».

«Достойно есть» бытие в каноне, сжатие себя в пружину традиции, убегание от нарочитых внешних эффектов. Не «медь звенящая, кимвал звучащий», а — глубинный гул по сводам стиха, где плач — не крик, а певчий стон.

Лишь второй том что-то объяснил мне. В нём оказались собранными стихи, которые поэт не включил ни в один из своих сборников.

Выяснилось, что я помнил только вторую половину стихотворения.

Если б ты написала сегодня письмо,
До меня бы оно долетело само,

Пусть без марок, с помарками, пусть в штемпелях,
Без приписок и запаха роз на полях,

Пусть без адреса, пусть без признаний твоих,
Мимо всех почтальонов и почт полевых,

Пусть в землянку, сквозь землю, сюда, — все равно
До меня бы само долетело оно.

Напиши мне хоть строчку одну, хоть одну
Птичью строчку из гласных сюда, на войну.

Что письмо! Хорошо, пусть не будет письма,
Ты меня и без писем сводила с ума,

Стань на Запад лицом, через горы твои,
Через сини моря иоа аои .

Хоть мгновенье одно без пространств и времен,
Только крылья мелькнут сквозь запутанный сон,

И, взлетая, дыханье на миг затаи —
Через горы-моря иоа аои !

Кажется, что содержательно текст оживает лишь со строки «Напиши мне хоть строчку одну… «, однако при попытке чтения вслух понимаешь, что, начав с середины, не наберешь требуемого объёма воздуха-чувства, чтобы потом сойти в чистый, призывный, страдающий звук:

иоа аои

Только медленный раскат, постепенный подъём — выводит на эту высоту, когда слова шелухой упадают куда-то вниз, а ввысь уходит «чистый звук», чистая музыка, уже одна — сплошь — любовь, тоска, боль, «птичья строчка из гласных». Да не птичья, нет, — человечья, человечья.

Это невозможно придумать, до этого невозможно дописаться, доработаться, доскрипеть, цепляясь за твердыню мастерства содранными ногтями.

Это может быть только ниспослано — не выпрошено, не отнято, не украдено:

иоа аои

Молитва? Заклинание, выше которого человек уже ничего не может произнесть?

Стань на Запад лицом, через горы твои,
Через сини моря иоа аои .

Почему Тарковский напечатал это стихотворение только в конце своей жизни? Сам ведь говорил: «Пой, душа, тебя простят… «.

Теперь это уже остается и с нами:
И, взлетая, дыханье на миг затаи —
Через горы-моря иоа аои !