 |
| Общенациональный Русский Журнал | Александр Боханов | 16.06.2007 |
Сотни памятников царям, князьям и полководцам разрушали в разных городах страны, не считаясь ни с какими эстетическими, художественными утратами и материальными затратами. Из двух тысяч памятников героям русской истории, открытых к началу 1917 года, в советские годы уцелела только десятая часть.
Император Николай Павлович олицетворял для революционеров, по расхожей терминологии, «мрак царизма» и голоса о сносе памятника зазвучали сразу же после падения монархии. Эти призывы фактически никогда и не смолкали. Но не случилось, не получилось. Монумент Императору непостижимым образом уцелел.
Чудо, да и только…
Друзья и недруги
Об императоре Николае Павловиче написано немало; опубликовано огромное количество документов, отражающих время его царствования и характеризующих личность правителя. Этого монарха к числу «неизвестных героев» ушедшего времени отнести нельзя. Но при всём этом, в подавляющем большинстве случаев суждения о самом царе и времени его правления, не выходят за пределы узкоидеологических определений и клише.
Нравственно-духовный облик Николая Павловича в общественном представлении всё ещё слишком неясен, психологический склад личности чрезвычайно замутнён плоскими и злонамеренными схемами и подтасовками. Начало этому «злословию» в середине XIX века положил личный ненавистник царя «русский барин из Лондона» А.И. Герцен. Минуло полтораста лет, а фабрикация инсинуаций до сих пор продолжается.
Все, кто без предубеждений смотрел на исторические явления, уже давно признали в Николае Павловиче высокие нравственные и несомненные государственные достоинства. Сошлёмся только на два показательных суждения людей, по всем представлениям и того, да и нынешнего времени относящихся к самому высшему кругу русской интеллектуальной элиты.
Первое принадлежит философу В.С. Соловьёву. Через сорок лет после смерти Николая Павловича он написал: «Могучий Самодержец, которого сегодня благочестиво поминает Русское царство, не был только олицетворением нашей внешней силы. Если бы он был только этим, то его слава не пережила бы Севастополя. Но за суровыми чертами грозного властителя, резко выступавшими по требованию государственной необходимости (или того, что считалась за такую необходимость), в Императоре Николае Павловиче таилось ясное понимание высшей правды и христианского идеала, поднимавшее его над уровнем не только тогдашнего, но и теперешнего общественного сознания».
Ещё до Соловьёва, высокая оценка прозвучала из уст блестящего русского богослова и проповедника митрополита Киевского и Галицкого Платона (Городецкого): «Я Николая I ставлю выше Петра I. Для него неизмеримо дороже были Православная Вера и священные заветы нашей истории, чем для Петра… Император Николай Павлович всем сердцем был предан всему чистокровному Русскому и в особенности тому, что стоит во главе и основании Русского народа и Царства — Православной вере. То был истинно православный, глубоко верующий русский Царь».
За год до смерти императора проникновенные строки посвятил ему Аполлон Майков, предчувствовавший, что истинный облик Николая Павловича современникам не дано разглядеть, что этот образ вернётся к потомкам и только ими будет по-настоящему оценен.
С благоговением гляжу я на Него,
И грустно думать мне,
что мрачное величье
В Его есть жребии: ни чувств, ни дум Его
Не пощадил наш век клевет и злоязычья!
И рвётся вся душа во мне Ему сказать
Пред сонмищем Его хулителей
смущённым:
«Великий человек!
Прости слепорождённым!
Тебя потомство лишь сумеет разгадать,
Когда История пред миром изумлённым
Плод слёзных дум Твоих о Руси обнажит.
И, сдёрнув с истины завесу лжи печальной,
В ряду земных царей
Твой образ колоссальный
На поклонение народам водрузит».
Николаевская Россия
Император Николай Павлович правил тридцать лет. Данная эпоха в истории России так навсегда и осталась под названием Николаевской. Это время великих — свершений и ожиданий, но одновременно — время несбывшихся упований и горьких разочарований.
Исторические заслуги императора Николая I перед Россией велики и разнообразны; они запечатлелись как в больших, так и малых делах.
Его волей и трудами было кодифицировано (упорядочено) государственное законодательство, введено техническое и военное образование, проложены первые железные дороги, в том числе и самая протяжённая для своего времени в Европе — Николаевская, связавшая Санкт-Петербург и Москву.
Появились законы о пенсиях, об охране окружающей среды, был принят самый совершенный для того времени акционерный устав, открылся в Киеве университет Святого Владимира, в Петербурге — Технологический институт, крупнейшая и самая современная в мире обсерватория (Пулковская), а в Москве — Межевой институт, ставший центром подготовки геодезистов и картографов.
Много и других новшеств утвердилось в жизни империи. Все они в той или иной степени явились делом того, кто получил свои огромные властные прерогативы для творения благополучия Отечества. Дело Петра Первого, вознамерившегося когда-то создать великое регулярное государство, было завершено его потомком Николаем Первым. «Русский ампир» стал фактом, показав свои исторические возможности, но одновременно — и их пределы. Империя предстала во всём своём монументальном блеске, но вместе с тем открылась своими великими противоречиями.
Петра I и Николая I объединяет один органический признак: делу имперского созидания они были преданы всей душой, всем своим естеством. За пределами этой самоотрешительной целеустремлённости никакой другой идентичности отыскать невозможно. Хотя труды и усилия они приносили на один и тот же «алтарь Отечества», но понимали они своё служение совершенно по-разному. Николай Павлович, в отличие от своего именитого пращура, не был экспериментатором. Он был наделён чувством ответственности не только перед будущим, но и перед прошлым.
Рассудительность и ответственность не позволяли монарху в вопросах управления государством доверяться скорым и простым, а на самом деле безответственным решениям. Так было, например, с вопросом об отмене крепостного права.
Николай Павлович прекрасно понимал, что это в первую очередь — моральное зло, знал, что сам факт юридических прав на владение людьми — явление отжившее и недопустимое. Что, по его словам, этому «рабству» не должно быть места в мире.
Если бы вся проблема огранивалась только стороной юридической, то, несомненно, она была бы решена. Однако крепостное право, формировавшееся не одно столетие, являлось составным элементом всей социально-государственной системы и затрагивало совокупность не только собственно аграрных, но и общественных отношений.
Простое освобождение крестьян от крепостной зависимости не принесло бы ничего, кроме деградации и крестьянства, и всего строя хозяйственной жизни. Юридическая свобода, не связанная с предоставлением материальных способов обеспечения, стала бы огромным бедствием, каким она и явилась в тех западных странах, где крестьяне такую свободу обрели.
Юридическая свобода должна быть сопряжена с владением землёй — главным источником существования крестьянина. Однако земля, сельскохозяйственная земля, уже имела владельцев, а потому было важно изыскать способы сделать крестьян свободными, но непременно с земельными наделами, при этом категорически исключив насильственный («революционный») способ перераспределения собственности.
Это была главная дилемма, стоявшая перед властью и лично перед Николаем Павловичем. Путь был один: выкупить землю и передать её крестьянам. Однако это требовало колоссальных финансовых затрат, а таковых средств у государства не имелось.
Крепостное право сохранилось, но при Николае I было сделано очень многое для изучения аграрного строя России и его правового упорядочения. Никто из предшественников — императоров не совершил столько важного в этой области…
«Матушка Россия, для которой дышу»
Николай Павлович первым из числа правителей-императоров ясно осознал, что Россия — Великая Православная Империя. Отсюда проистекали содержательно и совершенно иные, неизвестные ранее, импульсы и мотивы, влиявшие на разные стороны внутренней и внешней политики страны.
Николай I был, как точно выразился его биограф Н.Д. Тальберг, «человеком вполне русским». Но русским он был в силу того, что являлся человеком «вполне православным». Даже имя его оказалось совершенно необычным. Впервые в истории правящих династий на Руси он был крещён Николаем, в честь высокочтимого Угодника Божия Николая Мирликийского.
Он любил Россию простой и полномерной любовью, и это сыновнее чувство никогда не имело никакой нарочито патетической окраски. По-иному он жить и чувствовать не мог. Замечательно кратко выразил свою «монаршую русскость» в письме сыну цесаревичу Александру Николаевичу в июле 1837 года: «Я стараюсь в тебе найти залог будущего счастья нашей любимой матушки России, той, для которой дышу, которой вас всех посвятил ещё до вашего рождения, за которую ты также отвечать будешь Богу!»
По словам хорошо знавшей Николая фрейлины императрицы графини А.Д. Блудовой, добродетели и недостатки императора являлись «большей частью именно добродетели и недостатки русского человека вообще, и хорошие качества у него, как и у народа, далеко превосходят дурные; в них нет, по крайней мере, ничего мелкого».
Графиня была совершенно права: сиюминутно-мелкого, личностно-суетного в делах и словах Николая Павловича отыскать невозможно. Он всегда смотрел на себя и свое предназначение, как на священный долг — тяжёлый, нежеланный, но и неоспариваемый; воспринимал личное служение как религиозное послушание.
В конце 1825 года, вскоре после воцарения, Николай I сказал младшему брату Великому князю Михаилу Павловичу: «Революция на пороге России, но клянусь, она не проникнет в неё, пока во мне сохранится дыхание жизни, пока, Божией милостью, я буду Императором». Он свою клятву сдержал и, действительно, отвёл вполне реальную угрозу революционного краха.
Будучи полностью и безусловно православным, Николай Павлович страстно и последовательно ненавидел все формы революционности, видя в том не просто разрушение традиционного мироустроения, но в первую очередь — богоотступничество. С еретиками и богохульниками не может быть никаких «соглашений», никаких компромиссов.
В этом отношении он оставался последовательным и неколебимым. Его неприязнь к «конституции» и парламентским формам правления вызывалась убеждением, что это — «сделка с революцией», уступка тем силам, которые разрушают вечное, целостное и неподдельное. Он знал, видел и прекрасно понимал, что там, где воцарились «свободы», именно в тех странах быстрее всего наступает упадок Веры Христовой. Для России же подобный путь смерти подобен.
Без искренней и полной преданности Христу Николая Павловича невозможно понять политику России по утверждению Православия на Святой Земле, приносившую зримые плоды, но, с другой стороны, породившую столкновение геополитических интересов великих держав, обусловивших Восточную (Крымскую) войну 1853−1856 годов.
Задолго до окончательного распада Османской империи Николай 1 почувствовал, что именно здесь — опасный узел напряжённости и конфронтации, чреватый непредсказуемыми последствиями. Император письменно и устно старался убедить западноевропейских лидеров, что необходимо мирным путем решить эту проблему «больного человека», и готов был взять торжественное обязательство отказаться от каких-либо территориальных приращений для Российской Империи.
Ему не верили, чистоту и искренность помыслов царя не хотели признавать ни в Лондоне, ни в Париже, ни в Вене, ни в Берлине. В русофобском ослеплении правительствам западноевропейских стран виделась только «агрессивная экспансия» России. Прошли десятилетия и прозорливость Николая Павловича получила историческое подтверждение: детонатором Первой мировой войны стал «балканский узел"…
Будучи честным и открытым, Николай был убеждён, что и другие монархи «милостью Божией» столько же откровенны и нелукавы, как и он. Никогда не бросая на ветер слов о дружбе и любви, царь полагал, что это — необходимое правило для всех и вся. Для него были непредставимы глубины и масштабы нравственной деградации; те приемы цинизма, ханжества, двурушничества, ставшие давно обыденными в европейской политической игре. Оттого и проистекали его личные разочарования и политические неудачи…
Конечно, он не был политическим слепцом. Его скорее можно назвать царём-идеалистом, но не от того, что увлекался какими-то несуществующими и невероятными философскими или социальными «идеями», а потому, что всегда оставался преданным лишь одному вечному и бесспорному идеалу — Иисусу Христу.
«Дон-Кихот Самодержавия»
Дочь поэта Ф. И Тютчева фрейлина А.Ф. Тютчева (в замужестве Аксакова) назвала Николая Павловича «Дон-Кихотом Самодержавия». Это определение в данном случае вполне уместно, если само нарицательное имя «Дон-Кихот» воспринимать в его в первичном значении, как обозначение человека, беспрекословно преданного чести и долгу.
Николай Павлович был последним в европейской истории стражем легитимизма, базирующегося на нераздельных христианских принципах иерархии и патернализма. Потому в 1849 году он, наперекор рациональным выкладкам и расчётам, бросил русскую армию на подавление венгерского восстания, угрожавшего целостности австрийской империи и существованию династии Габсбургов.
Однако прошло всего несколько лет, и Австрия заняла резко враждебную позицию по отношению к России. Подобное развитие событий стало крушением не только легитимистской политики Николая I, но и предательством исходных христианских принципов «Священного союза». Однако Николай Павлович в том крушении повинен не был, до конца исполнив роль благочестивого и благородного правителя.
При Николае Павловиче Россия начала возвращать себе то, что было отброшено и предано забвению со времени Петровской «голландизации» страны — национально-государственное самосознание. Это не было, как иногда утверждается, только «имперской идеологией»; идея о «величии империи» осеняла весь XVIII век. Но петровско-екатерининское «величие» отражало только внешний абрис страны, её размеры и государственную мощь.
При Николае I пришло осознание, что Россия не просто великая мировая держава, но она уникальна, неповторима, что она не только не стала за сто лет «голландией», но и никогда не сможет ею стать, потому что она — обитель Православия. Возникло понимание нового содержания, иного смысла русского исторического бытия, совсем не сводящегося теперь только к калькированию, копированию европейских форм, норм и приёмов. В его эпоху складывается русское национально-государственное самосознание, явленное великими творцами и подвижниками.
Достаточно привести небольшой ряд религиозных и художественных имён-явлений, чтобы понять грандиозный масштаб культурного фона Николаевской эпохи.
Святые: Серафим Саровский, митрополит Московский Филарет (Дроздов), оптинский старец Амвросий (Гренков). Писатели и поэты: С.Т. Аксаков, Е.А. Баратынский, П.А. Вяземский, Н.В. Гоголь, В.А. Жуковский, И.А. Крылов, М.Ю. Лермонтов, А.С. Пушкин, Ф.И. Тютчев, А.С. Хомяков, Н.М. Языков…
В этот период жили и творили замечательные скульпторы, архитекторы, художники, композиторы: А.А. Алябьев, А.П. и К.П. Брюлловы, А.Е. Варламов, А.Н. Верстовский, А.Г. Венецианов, И.П. Витали, М.И. Глинка, А.А. Иванов, О.А. Кипренский, В.А. Тропинин…
С бесспорной очевидностью ясно одно: именно при Николае Павловиче необычайным многоцветием явилась миру самобытная русская культура. Венчают «золотой век» два гения: религиозный — Серафим Саровский и художественный — Александр Пушкин.
Царь умел ценить то, что талантливо, светло, значимо, и по праву иерархического старшинства исполнял роль не только наставника, но, так сказать, «прокормителя». Вопреки тенденциозным домыслам, нет ни одного свидетельства того, чтобы в этот период некое дарование было творчески «задушено» рукой «властелина-тирана».
Николай I был властелином, но никогда не был «тираном», т. е. правителем, упивавшимся своей безраздельной властной прерогативой, руководствовавшимся своими настроениями, прихотями, сиюминутными желаниями. Подобное ему было совершенно чуждо. Он являлся не только верховным стражем закона, но и первым и самым ревностным его исполнителем. В истории империи он оказался первым, так сказать, «законопослушным самодержцем». Неукоснительно старался исполнять не только Закон Сакральный, но и закон формальный, написанный его коронованными предшественниками.
Как монарх он принимал даже то, что как человек принимать не хотел. В политике никогда не позволял господствовать собственным желаниям, симпатиям и антипатиям, а уж тем более придавать им форму государственного действия.
Император умер ещё совсем не старым человеком, не дожив до пятидесяти девяти лет. С первых, ещё неясных детских своих лет и буквально до последнего земного вздоха он думал о России, «дышал ею» и старался сделать всё для её благополучия. Многое ему удалось, но ещё больше осталось нереализованным. Неудачная крымская кампания, завершившая его царствование, набросила мрачную вуаль на весь этот примечательный период русской истории. «Публицисты-прогрессисты» и «историки-инквизиторы» немало потрудились, чтобы представить Николаевскую эпоху в самых безрадостных красках.
Вся эта тенденциозная и несправедливая ретушь затемняет и подменяет красочное многообразие русской жизни, а из императора Николая Павловича делает какого-то демонического истукана. Новые времена требуют иных подходов, свободных от разнузданных идеологических манипуляций.
Образ Николая Павловича не стал лишь тенью далёкого времени. Он важен и для всех новых времён. Замечательно выразительно об этом в год столетия со дня смерти императора написал архимандрит Константин (Зайцев): «Будущее закрыто от нас. Но, чтобы быть строителями его, а не мечтательными последышами невозвратного прошлого, надо в опыте пережитого наново уметь видеть это прошлое, преемственно воспринимая жизненные его силы. И тут мало кто так многому способен нас научить — разумею под словом «нас» тех, кто под сенью Церкви мыслит будущую Россию — как Император Николай I, как вся его эпоха — в их величественной простоте, определяемой жертвенностью служения России и Богу. Предметно-историческая Россия Николая I есть высшее обнаружение Третьего Рима».
