Русь серебряная. Град святого Петра

От редакции.В 335-ю годовщину со дня рождения Императора Петра Великого предлагаем вниманию читателей главу из книги постоянного автора Русской линии, доктора философских наук А.Л.Казина «Философия искусства в русской и европейской духовной традиции» (СПб., «Алетейя», 2000).

Красуйся, Град Петров, и стой
Неколебимо, как Россия.
А.С. Пушкин

Золотая — Киевская и Московская — Русь подошла к осуществлению Царства Христова на земле так близко, как это возможно для поврежденной грехом человеческой природы. Это не означает, что золотая Русь достигла соборной (народной) святости, — она лишь поставила ее как историческую, государственную и культурную задачу, но поставила серьезно. Именно в те самые века, когда Христианский Запад, по существу, оказался от несения Креста, вышел из истории как осуществления замысла Божия о человеке и перестал соотносить с Сыном Божиим его образ (эпоха Возрождения и Реформации), Русь упорно продолжала стоять за Евангельскую правду о земной жизни как «испытании духов». Если Сын Божий приходил, чтобы обожить человека, Он обращался ко всему человеку, т. е. ко всем духовным и телесным, общественным и производительным силам. Полное воцерковление человека и культуры — такова была поставленная Русь перед собой цель, или, лучше сказать, мечта, потому что она изначально вошла в противоречие с другой стороны Евангельской благой вести — а именно той, что Царство Божие не от мира сего. Взяв на себя дополнительный подвиг Крестоношения, золотая Русь фактически дерзнула взяться за имманентое — внутриисторическое — достижение сверхисторического (эсхалогического) результата. Говоря проще, золотая Русь стремилась достигнуть неба уже на земле, противостоя в этом стремлении всему потоку мировой апостасии. Взаимоналожение этих потоков и привело к превращению Руси золотой в Русь серебряную. Разумеется, мы не знаем Божьих путей и сроков, но можем предположить, что первые религиозные признаки указанного превращения относятся еще к XVII веку. Раскол Московской Руси на царство (Третий Рим), священство (Новый Иерусалим) и «землю» (народ, в том числе старообрядческий) — вот исток последующих актов русской драмы. Забегая вперед, скажем, что Русь — Россия никогда не предавала Христа, но в противоборстве с нехристианской Европой часто принимала за Царство Божие его подменных двойников.

Первым таким двойником явился в начале XVIII столетия Санкт-Петербург — град Святого Петра. Решительное духовно-онтологическое отличие Санкт-Петербурга от Киева и Москвы — и вместе с тем Руси серебряной от Руси золотой — заключается в его двойственности. С одной стороны, это все та же Святая Русь, с другой — это Русь, взглянувшая на себя безбожными (секулярными, европейскими) глазами. «Западниками» были и отец Петра I, и Борис Годунов, и в некоторых отношениях сам Иоанн Грозный. То, что сделал Петр, в немногих словах можно определить как отказ от Православной симфонии — от того древнего идеала единства и согласия духовной и светской власти, который возник в Византии при Константине и затем служил внутренним основанием (оправданием) Киевской и Московской держав. После смерти в 1700 г. Патриарха Адриана Петр отменил Патриарший престол на Руси, заменив его впоследствии «департаментом духовных дел» — Синодом — и «Духовным регламентом» Феофана Прокоповича. Тем самым император не только изменил древней православной традиции согласия с Церковью как совестью (со-вестью с Богом) государства, но и провел фактически двойную западническую атаку на саму Церковь, подвергнув ее одновременно латинскому (киево-польскому) и протестантскому (секулярно-бюрократическому) воздействию.

Облекая свое царствование в одежды западно-европейского абсолютизма, Петр вместе с тем превращал Церковь в проекцию государства, в одно из его служилых подразделений. Сознательно или бессознательно встав в позу Людовика XIV («государство — это я») и придя благодаря этому в противоречие с симфонической Православной соборностью, Петр Великий на деле осуществил суровые пророчества Патриарха Никона о судьбе Царя Алексея и всего дела его. При Петре официальная Россия перестала быть Святой Русью, обернувшись чем-то средним между конторой и казармой, равно как и снодальная иерархия почтительно приняла поручение со стороны Петербурга, предоставившего ей сферу обслуживания «религиозных потребностей» своих подданных… Однако ограничиться сказанным для характеристики дела Петрова — значило бы встать на позицию тех либеральных (в том числе либерально-православных) историков, которые за деревьями не видят леса, за внешними формами — пронизывающих их энергий.

С историософской точки зрения, преобразования Петра явились одной из «догоняющих модернизаций» России, предшественником которой в плане «обновления» Святой Руси были и призвание варягов и латинизация православной иерархии через иезуитское просвещение (т. н. «украинское барокко»), и западнические симпатии московской элиты («голицынщина»). Если оценивать дело по меркам исторического позитивизма, пожалуй, только татарское иго спасло нас от еще более раннего, «допетровского» растворения в «мировом сообществе» — и в этом правы евразийцы… Шаг за шагом нарастающий процесс апостасии — обмирщения веры и культуры, пытался подчинить себе Россию, так что Петр Великий в известном смысле только продолжил это дело — но продолжил так по-русски, что результат оказался во многом неожиданным для самих реформаторов. Прежде всего следует подчеркнуть, что ни Церковь, ни Земля так до конца и не приняли петровской реформы. В церковном и народном духе император Всероссийский продолжал остаться священным — помазанным Богом — Православным Царем, хотел он того или нет. И дело тут не в том, что русские церковные иерархи в лице Петра помазали на византийское и московское служение западный абсолютизм (как думает, например, А. Шмеман), в том, что сама петербургская монархия не вышла целиком из потока Православной духовной традиции. Речь идет не о настроениях и планах отдельных людей, речь об объективном духовно-онтологическом статусе русского государства.

Подобно тому, как московский Царь оставался помазанником Божиим независимо от своей личной доброты или злобности, так и петербургский, одетый в камзол или лосины, император в Православно-народном сознании оставался Царем-батюшкой, земным отображением — и рабом — Небесного Царя. Конечно, часть народа заподозрила в Петре антихриста и затем ушла в «леса» и «на горы», чтобы не участвовать в его делах, но это разговор особый. Что касается «большой» истории России, магистральной линии ее вселенского Христианского служения, то нет сомнения в том, что петровские преобразования, основание Петербурга, заимствование западных этиков, мод и наук лишь модернизировали Россию, но не убили Святую Русь. Корчившаяся под пером (и кнутом) петровских указов, побеждавшая вместе с ним под Полтавой и Гангутом, танцевавшая на ассамблеях и опивавшаяся на всешутейших соборах Россия в глубине своей бессмертной души продолжала молиться Христу, знала, что Он все видит и за все спросит… Говоря современным языком, петровские реформы не достигли ядра русского духа, не произвели цивилизационного слома, хотя поломали и покорежили почти все его внешние слои. Уж как суров И. Л. Солоневич в оценке петербургской монархии, а и тот усматривает начало восстановления в ней священного Царства («православную реакцию») уже в деятельности императора Павла Петровича.

Можно сказать, что, начав свое историческое движение с петровской дабы («Россию вздернул на дыбы»), петербургская монархия и культура дала в своем завершении мученическую фигуру Царя Николая Александровича и всей его августейшей семьи, кровью своей запечатлевших подвиг последних русских самодержцев… Другое дело, что петербургский период русской истории дал в итоге революцию. Можно усматривать зерно российского «диссидентства» в деятельности князя Курбского, но факт остается фактом: разделение единой России на интеллигентский ум и народную душу началось именно при Петре. В голове самого Петра родилось чудовищное смешение «французского с нижегородским», так что расчерченные по линейке петербургские першпективы поразительно сочетались у него чуть ли не с ордынскими приемами вестерниации подданных. Был, однако, еще третий, незримый участник строительства новой столицы — Святой благоверный князь Александр Невский, мощи которого по повелению императора были доставлены в Петербург из Владимира. Быть может, именно его небесное покровительство привело к тому, что град Петров не провалился сразу в финское болото, а породил единственное в своем роде явление трагического империализма, если воспользоваться термином Н. П. Анциферова.

Метафизическая двойственность Петербурга, его разорванность между Православием и западничеством, между Богочеловеком и человекобогом останется на двести лет его расцвета родимым пятном всей послепетровской Руси… Начать хотя бы с того, на что обратил внимание Г. П. Федотов: приняв Православие «по-славянски», при посредничестве церковно-славянского языка, Русь не только навсегда сроднилась с Христом, но и фактически отсекла от себя западную рационалистическую цивилизацию, выросшую на латыни. Выше, в первой главе, я уже писал, к каким последствиям языческий рационализм и законничество привели римско-католическую церковь и всю последующую историю Запада. Что касается России, то она оказалась задетой этим рационализмом с другой стороны: сохранив свою Православную душу — прежде всего в Церкви и в народе, — она была вынуждена заплатить за сближение с Западом дорогую цену — разрывом между душой, умом и телом. «„Не хотели“» читать по-гречески — выучили по-немецки", — верно замечает Федотов. Чтобы выжить в условиях новой Европы, Святой Руси пришлось взять у Запада наиболее обмирщенную, секуляризованную часть его цивилизации — технику, естественные науки, вообще всякий западный прагматизм. Столкновение Православной соборной души с материалистическим апостасийным мышлением Европы — таков исток русской драмы XIX и XX веков… Впрочем, в течение почти всего XVIII столетия указанное столкновение имело сравнительно поверхностный характер. Только наиболее чуткие люди — такие, как преподобные Паисий Величковский и Тихон Задонский, с одной стороны, и подвижники-старообрядцы — с другой, почуяли, что повредился Третий Рим, и ушли в сторону. Паисий, например, удалился в Румынию как раз в период екатерининских гонений на духовенство и монастыри, где вдали от петербургских начальников, под сводом обители продолжил традицию русского старчества. Старообрядцы уходили кто куда — в Сибирь, в Литву или в «купель огненную"…

Что же касается собственно петербургской культуры, то здесь воцарился поначалу искусственный стиль смешения всего со всем, своего рода петровский модерн, отличавшийся, правда, от буржуазного авангарда ценой жизни, которой приходилось платить за него. Люди жили, воевали и любили всерьез (достаточно вспомнить историю любви Монса к Екатерине I и его казнь), но делали все это как бы на сцене, одетые в костюмы с чужого плеча. Так, например, в одах Сумарокова, достоинство невской столицы выводится прежде всего из ее преемства от деяний Святого Александра, защитника Руси: Брег на чистою Невою Александров держит храм. («Ода на победу Петра I»)
С другой стороны, Петербург у великого крестьянского поэта Михайлы Ломоносова получает вид чего-то слишком веселого, слишком гулящего:

В стенах Петровых протекает
Полна веселья там Нева.
Венцом, порфирою блестает,
Покрыта лаврами глава.
Там равной ревностью пылают
Сердца, как стогны, все сияют
В исполненной утех ночи.
О сладкий век! о жизнь драгая!
Петрополь, небу подражая,
Подобны испустил лучи.
(«На день восшествия на престол Имп. Елизаветы Петровны»)

Так в чем же подражает небу Петербург — в уповании на благоверного князя Александра, воевавшего за Святую Русь на невских берегах, или в дерзком замысле затмить солнце своим земным великолепием? Москва почитала себя Третьим Римом не за имперское величие и не за архитектурные красоты, а за служение Господу так, как она Его понимала. Справится ли с подобной задачей Санкт-Петербург — эта двоящаяся столица новой модернизированной России?

* * *

Осмысляя сказанное о петербургской, серебряной, Руси, следует выставить на передний план иное, чем прежде соотношение Креста, меча и золота, сложившееся в эту переломную эпоху. Крест над Россией продолжал сиять, она не отказалась от него — вот первая сторона антиномии петербургской культуры, без которой тщетны все наши дальнейшие рассуждения. Если бы это оказалось иначе, разве дала бы Русь мину на рубеже XVIII-XIX столетий двух великих Православных богатырей — подвижника святости Серафима Саровского и гения поэзии Александра Пушкина? С другой стороны, петербургская Россия (именно как нация, как земная эмпирическая общность людей), несомненно, являет нам уже не золото духа, а серебро культуры. Парадокс Петербурга, тайно его религиозно-культурной и исторической символики и заключается в том, что он сумел соединить несоединимое — Православие и антропоцентризм, Русь и Запад, Богочеловека и человекобога. Отсюда, конечно, и проистекает вся эта петербургская трагическая красота, эти типично питерские блуждания между Ксенией Блаженной и Вольтером, между Александро-Невской лаврой и масонами. Отвергнуть все это — значит последовать за старообрядцами вон из истории. Принять — значит объединиться вокруг трона, пусть даже временно занятого женщинами и их фаворитами.

В этом плане знаменателен микешинский памятник Екатерине Второй на Невском проспекте: воины, ученые, поэты — все они «екатерининские орлы». Петербургское разделение на народ и интеллигенцию еще не коснулось в XVIII веке самой власти; как раз вокруг трона объединялись держатели силы и держатели идеи, что делает его своеобразно почвенным, несмотря на парики и кринолины. Разумеется, в Петербурге невозможна уже золотая, соборная Русь, когда Православный Царь водил по Красной площади коня, на котором сидел Московский патриарх. Однако в качестве Самодержца всея Руси петербургский император продолжал сохранять связь со своей Землей и Церковью, ибо все равны перед Богом. Непостижимо для ярых реформаторов («перестройщиков»), и, может быть, для себя самого — Петр оставил в неприкосновенности сердцевину Святой Руси, хотя и переодел столицу по-немецки. Подобно неверующему священнику, совершающему Божественную Евхаристию, Петр Великий объективно подтвердил смысл русской истории как Крестоношения. В таком плане Петр Александрович Романов стал первым русским интеллигентом, предшественником того же Родиона Романовича Раскольникова, который ведь тоже земного рая («парадиза») захотел и для этого через кровь переступил. Конечно, до появления целого сословия людей, отличающихся «идейностью своих задач и беспочвенностью своих идей» (Г. П. Федотов), в XVIII веке было еще далеко, но в этот сумбурный век как бы пресуществились основные темы русского раскола XVII столетия; в таком контексте верна мысль, что XVII век ведет к семнадцатому году. Если отец (Алексей Михайлович) разделил соборную Русь на царство, священство и земство, то сын (Петр Алексеевич) поднял руку на сам Собор, — но тот не поддался. Даже екатерининский указ о вольности дворянства (1785 г.), формально завершивший превращение соборной (народной) монархии в сословную (дворянскую), сделал это именно формально, т. е. не изменил в конечном счете служивого, «тяглового» характера отношений всех российских сословий к единому духовно-политическому центру России. Можно сколько угодно рассуждать о «вотчинности» русского самодержавия, об «иконе и топоре» как исчерпывающих эмблемах России, — она оставалась рабой Христа, а не рабой чего-либо земного. Нужны были несравненно мощные — и, главное, несравненно более враждебные Христианству и России — силы, чтобы взорвать в ее душе храм Христа Спасителя…

Итак, дело Петра, как и город его, двойственно. «Родоначальник ты Советов — ревнитель ассамблей», — приговорила его однажды Марина Цветаева. Я думаю, такой приговор в основе своей верен, хотя это не значит, что он полностью безнадежен. Чудо русской истории состоит еще и в том, что Господь оборачивает в ее пользу подчас все злые силы, которым Русь подвергает свою удивительную судьбу. Применительно к опыту петровской модернизации это чудо явилось тогда, когда выяснилось — уже в XIX веке, — что не столько Запад духовного захватил Россию, сколько, наоборот, Россия овладела западной цивилизированной формой (технологией существования). Это сделало ее мировой императрицей, но это принесло и новые религиозные противоречия.

Можно сказать, что Русь золотая впустила в душу грех европейского антропоцентризма и стала благодаря тому серебряной. Очевидно, в этом одно из предназначений России — брать на себя и пересиливать в невидимой брани мировое зло… Спасшая Европу от татарского нашествия, Русь должна была теперь померяться силами с новоязыческой цивилизацией этой самой Европы, что оказалось труднее Куликовской битвы.
Впервые опубликовано на персональном сайте Александра Казина