Апология «Харьковской цивилизации»

Беседа писателей Станислава Минакова и Юрия Милославского

Напомним также, что на этот месяц пришлось сразу два «литературных» праздника: 3-го числа — Всемирный день писателя; 21-го — Всемирный день поэзии.

Станислав Минаков: Юрий Георгиевич, понятно, что большое видится на расстоянии, и вам из-за океана и из-за, фигурально выражаясь, марева времен теперь отчетливей видны, ясны и понятны «прекрасные черты» родного города. Чем он уж так хорош-примечателен? А, может быть, и велик? Значит ли он что-то для мира или высокое мнение о нем есть выдумка самих харьковчан?

Юрий Милославский: Харьковчане, — все же, правильнее будет — харьковцы, — напротив, слишком привыкли к уникальности своего города. Между тем, я, грешный, считаю, что существует не просто харьковский культурно-поведенческий стандарт (как парижский, одесский, нью-йоркский, старо-московский), и даже не только харьковский этнокультурный тип (т.е., существует такая чуть ли не национальность, «миниэтнос»: харьковец-харьковчанин!) Полагаю даже, что о Харькове можно говорить как о своеобразной, самодостаточной цивилизационной системе. В этом смысле наш город можно уподобить древней Антиохии, античным и средневековым городам-государствам. Словом — у нас все есть, и все свое. Только беречь надо, — особенно в наши, все и вся размывающие, усредняющие, сводящие на-нет времена. Именно потому на встрече в Доме Актера я несколько раз повторил: «Земляки, берегите Харьков, он не воробей: вылетит — не поймаешь». Чудом можно назвать и удивительную сохранность харьковского архитектурного… хотел было сказать «ансамбля», но нет, — единственного в своем роде «фирменного» архитектурного коктейля. Некоторые улицы буквально целиком, в хорошем смысле слова, музейны, антикварны: тут тебе и «модерн», и «арт-деко», и конструктивизм, и купеческие двухэтажки александровских времен, и вся эта прекрасная «бекетовщина"… (Речь идет о династии харьковских архитекторов Бекетовых — С.М.) Не хочу давать точных указаний, чтобы никого и ничего не пропустить, но настоятельно рекомендую каждому харьковцу, обитающему в пределах условного „старого города“ — скажем, от Тюринки до Бассейной, от Холодной Горы до „Гиганта“, от Клочковской до Горбатого Моста. Внимательно присмотритесь к дому, в котором живете, к его окнам, парадным дверям, лестничным перилам, само собой — к лепнине на фасаде, если имеется. По улице своей пройдитесь, чуть подняв взгляд в уровень второго, хотя бы, этажа. Уверен, что не пожалеете. Старый Харьков смотрится ничуть не хуже, к примеру, Милана или Мюнхена, — так что мы давным-давно сделали свой „европейский выбор“, о котором здесь, я замечаю, все уши прожужжали.

С.М.: Полагаю, этот аспект харьковского бытия особенно актуален именно сейчас, в эпоху трясения умов, как сказал философ Ильин, „ни в чем не твердых“. Мне кажется, что покойный Евгений Кушнарев именно это и имел в виду, когда в дни оранжевых событий воскликнул-провозгласил, что, мол, в Харькове не будет власти чужой — львовской или донецкой, а будет только харьковская. Не это ли сразу вызвало к нему глубинную, непреодолимую ненависть известных сил? То есть они почувствовали, что этот патриотизм — несгибаем. Я бы сказал, что и неуничтожим. Можно уничтожить его носителей, но не его дух…

Ю.М.: Я позволю себе не углубляться в политическую область. Но, знаете ли, „местным ребятам“, особенно если они из начальствующих, прежде всего следует укреплять свою „местность“, т. е. исторически сложившуюся харьковскую культурную и экономическую самодостаточность. И по-хорошему гордиться тем, что они — местные ребята. Как говорят белорусы, — „тутэйшия“, то есть здешние. А по утрам повторять слова Св. Писания, которые особенно любил выдающийся Церковный ум Православного Зарубежья митрополит Филарет (Вознесенский): „Держи, что имеешь“. А на все соблазнительные предложения вежливо отвечать: „Спасибо, или дякуемо, — у нас все свое. Было и есть“.

С.М.: Да-да, по счастью, все еще есть. И, верим, пребудет. Но скажем несколько слов о „славном былом“.

Юрий Георгиевич, в сентябре 2003 г. на Европейско-Тихоокеанском конгрессе по сотрудничеству во Владивостоке, где мне выпала честь представлять Украину в составе Европейской делегации ПЕН-клуба, на большом литературном вечере в Доме офицеров я прочел ваше давнее стихотворение о великом поэте ХХ века Осипе Мандельштаме. Напомню, что Мандельштам в декабре 1938 г. (кстати, через три месяца после героического перелета Гризодубовской троицы) трагически закончил свою жизнь во владивостокской резервации ГУЛАГа. Сегодня, отлитый в чугуне скульптором Валерием Ненаживиным, Осип Эмильевич стоит там на улице Гоголя, неподалеку от улиц других русских писателей — Толстого, Горького, Некрасова.

А ваше сочинение мы опубликовали в сборнике „Дикое поле. Стихи русских поэтов Украины конца ХХ века“ в 2000 г., и именно этот сборник, составленный мной вместе с товарищами-харьковчанами Ириной Евсой и Андреем Дмитриевым (как и „Двуречье“), я привез для библиотеки Дальневосточного университета. Вот это ваше стихотворение:

Не жалею Начальника Штаба;
Маршал Блюхер, — ахти! — наплевать!
Но жалею, сержант, Мандельштама,
Мандельштама — зачем убивать?
……
Генерала давайте угробим,
Мандельштам — да пребудет живым.
…Мертвяка обложили укропом —
экий сытный да жертвенный дым!

Орденок на оранжевой ленте,
золотое тряпье на трубе…
Пожалейте меня, пожалейте —
Мандельштама оставьте себе.

Сказано резко. И, я бы сказал, характерно для вас, — и сегодняшнего тоже, отчасти. В каком это году писалось?

Ю.М.: В 1967-м, вроде. И подумать страшно.

Во время нынешнего февральского моего пребывания в Харькове, куда в эти же дни приехала из Киева любимая ученица Бориса Алексеевича Чичибабина Рая Гурина, т. е. известный киновед Раиса Андреевна Беляева, — мы с ней вспоминали, собственно, пытались вспомнить, — по вашей, Станислав Александрович, наводке, „контекст“ этого стихотворения. Тогда дошли до нас слухи, что в „Библиотеке Поэта“ будто бы должно вскоре выйти „Избранное“ Мандельштама. Нам было также известно о знаменитом, ключевом разговоре Б.Л. Пастернака с И.В. Сталиным после ареста Мандельштама в 1934 году. На меня подробности их беседы оказали, можно сказать, неизгладимое воздействие…

С.М.: Книги пришлось ждать еще долго. Вы ко времени ее появления уже уехали, не дождались. Можно сказать, что мандельштамовские мытарства не закончились до сих пор. С установкой памятника ему во Владивостоке (первого и единственного! говорят, в Москве тоже собираются установить) произошла и происходит мистическая история. И пальцы ему выламывали, и нос, и белой краской поливали, и переставляли с места на место… Не жалеют его. Но если уж и памятники Царю-Мученику Николаю Александровичу не щадят, и монументы русским воинам-освободителям — в известно каких странах, то… Но вот у меня к вам вопрос, можно сказать, православно-исторический, о сострадании: маршала Блюхера мы тоже жалеем, как и поэта Мандельштама, или все-таки нет? Всё еще — нет?

Ю.М.: Всех жалеем. И маршала Блюхера, и Начальника Штаба, и сержанта, и Мандельштама, и всех прочих… А я — молодой был и глупый в 1968 году. Надо нам учиться жалеть. Рассказывают, что наш преподобный старец Лаврентий (Проскура) Черниговский, — как заговорит о людях, так и заплачет. Его спрашивают: „Что это вы, батюшка, плачете?“ — А он, будто бы, и отвечает на своем суржике: „Ото'ж ви не бачите, а я ж бачу, що вже повне пекло людських душ. А сiрки все нових тягнуть, та’й тягнуть…“.

Покойный Борис Алексеевич Чичибабин эти стихи мои о Мандельштаме — одобрял. Собственно, „одобрял“ — это не вполне подходящее слово.

Чичибабин как-то тяжело замолчал и задумался, услышав мое новое сочинение. Так в молчании мы с ним, — и еще с Раей Гуриной, — проследовали от того места, что зовется теперь „Чичибабин-центр“ до того места, что по-прежнему зовется „Зеркальной Струей“. Здесь Борис развернулся ко мне и заговорил: „Думаешь, я не знаю, какие это стихи?! Это — ух! какие стихи!“ И добавил, обращаясь к Рае: вот какие стихи Юрка написал!». И вновь затих. К этой, перемежаемой молчанками, мрачноватой похвале он еще возвращался несколько раз; но всегда не в предмет разговора, ни с того, ни с сего, следуя подспудному ходу каких-то своих помыслов; или, лучше сказать, при виде меня словно бы вновь припоминая некий аргумент в важном для него внутреннем споре.

С.М.: О чем был этот внутренний спор, который, небось, иногда и наружу выплескивался?

Ю.М.: Да все о том же. Борис Чичибабин — был, помимо многого-многого иного, — замечательным проповедником в те времена для нас «единственно верного», но сомнительного и опасного учения об особенной роли художника, так называемого Поэта. Разумеется, Борис Алексеич, так сказать, биографически возросший в пределах названного учения, просто не мог не быть его адептом. Но, мастерски-чувствительный сочинитель и натура неосознанно-христианская, хотя и вполне безцерковная, — да и могло ли быть иначе? — Чичибабин, в конце концов, назвал Поэта — братом Христу.

С.М.: А в силах ли был молодой Ю. Милославский противиться учению о том, что, мол, «все в жизни есть средство для ярко-певучих стихов»?

Ю.М.: Нет, конечно. Да я и теперь нечто подобное время от времени бормочу, только в обратном, если можно так выразиться, смысле: к слову «жизнь» прибавляю негромко — «земная». Поскорее исторгнуть из нее порядочные книги — и избыть ее.

В стихотворении на смерть Мандельштама Чичибабин, верно, учуял посыл: если за сочинителем (усвоившим имя Поэта) признаются особые права — они неизбежно распространятся и на преимущественное, перед всеми не-поэтами, право на жизнь. Его и жалеть надо больше других, ибо он всегда невиноватее всех прочих невиноватых, нужнее всех нужных. А сержант, к которому обращены лукавые просьбы и уговоры молодого Ю. Милославского, выполняет доверенную ему работу, не обращая внимания ни на какие учения о роли Поэта в истории. И тогда другой Поэт, охваченный страхом перед тою же участью, которую, — как знать? — и ему готовит неумолимый сержант, теряет всякое приличие — и восклицает: «пожалейте МЕНЯ, пожалейте — / Мандельштама оставьте себе».

С.М.: Помнится, в той самой телефонной беседе со Сталиным поэт Борис Пастернак несколько даже обижено вопросил: «…Что мы все о Мандельштаме и о Мандельштаме? Я уже давно хотел поговорить с Вами». — «О чем?» — «О жизни и смерти». Сталин тогда повесил трубку.

Ю.М.: И правильно сделал.

С.М.: Однако слова поэта могли быть только о жизни и смерти, — во всяком случае, и у Чичибабина не бывало иначе…
Записал Петр Маслюженко.

На снимках: Ю. Милославский и С. Минаков на ул. Чичибабина (Харьков, 12. 02. 2007); Харьков: Благовещенский кафедральный собор, вид с Гончаровского моста, ул. Рымарская.