 |
| Правая.Ru | Владимир Карпец | 13.04.2005 |
Наступление латинства на Русскую землю, идущее издревле и до сего дня, вызвано не обстоятельствами изменчивой политической обстановки (хотя и они имели и имеют место), но самими основами латинского вероучения, согласно которому Римский папа — верховный первосвященник Вселенской Церкви, наместник Христа и наследник апостола Петра, уполномоченный к тому же назначать и смещать правителей государств. Принимая христианство, Русь столкнулась с этой ситуацией сразу же, причем еще до официально принятой даты Владимирова крещения. В Никоновской летописи под 979 г. находим заметку: «Того же лета придоша послы к Ярополку из Рима от папы». Та же Никоновская летопись, а за ней и Степенная Книга под 988 годом сообщает, будто бы ко святому Владимиру, уже принявшему (или готовящемуся принять) крещение, «приидоша послы из Рима и мощи святых принесоша». Кроме того, римо-католическая апологетика настаивает на имевшей место проповеди Адальберта, епископа Пражского, на русской земле. Русские летописи о нем не упоминают. Однако косвенные свидетельства латинской проповеди есть. «Наставление епископле Владимиру», перечислив основные ереси, осужденные семью Вселенскими соборами, в конце предупреждает: «Не приимаи же учение от латин, ихже учение развращено. Влезше бо в церковь, не поклоняются иконам, но, стоя, поклоняются и, поклонився, напишет крест на земли и целует и, востав, прост станет на нем ногами; да ли целует, а востав, попирает. И сего апостоли не предаша, предали бо суть апостоли крест поставлен целовати и иконы предаша. Лука бо евангелист первое написав, посла в Рим, яко же глаголет Василий, икона на первый образ приходит <…> По седмом же соборе Петр Гугнивый и со инеми, шед в Рим, престол восхвалив, развратий веру и отвергся престола иеросалимского, и александрийского, и Царяграда, и антиохийсколго». И далее «Наставление» особо предупреждает Владимира «их же блюстися учениа: прощающе грехи на дару, еже есть злее всего». «На дару» в данном случае может иметь два смысла: 1) без епитимии, 2) через индульгенции. В любом случае полемика налицо.
В княжеский период Русской истории складывается твердое церковное отношение к латинству, не менявшееся до середины XVII века. Суть его — полное отвержение и каноническое самоограждение от него. «Вера християнская» и «вера латинская» — разные веры. Наставление инока Феодосия в послании к князю Изяславу Мстиславичу (XII в.) так и называется — «О вере християнской и латинской». Вот как следует вести себя в отношении латинства: «Вере же латинской не подобает прилучатися, ни обычая их держати, и комкания (причащения — В.К.) их бегати, и всякаго учения их не слушати, и всего их обычая и норова гнушатися и блюстись, своих дочерей не даяти за не, ни поимати у них, ни брататися с ними, ни поклонитися, ни целовати его, ни с ним в едином сосуде ясти и пити, ни борошна их приимати; тем же паки у нас просящом, Бога деля-ясти и пити, дати им ясти и пити, но в своих сосудах; аще ли не будет сосуд у них, да в своем дати, и потом измывше, сотворити молитву». Но касалось это именно канонического, а не политического, экономического и даже бытового общения — не было, пожалуй, в истории государства более открытого как Западу, так и Востоку, чем Киевско-Новгородская Русь. Более того, латинам разрешалось строить свои «ропаты» (костелы), в частности, в Новгороде — для иноземных «гостей» и постоянно живших в городе ганзейцев. Особое место в городе занимала православная церковь во имя святого апостола Петра латинского обряда — богослужение в ней шло на латыни с соблюдением всех западных особенностей, но Символ веры читали без Filioque, служили на квасном хлебе и причащали под двумя видами. Все торговали, а часто вступали и в военные союзы, со всеми; вражда по вероисповедному признаку отсутствовала, но православные блюли свою веру строго, исключая всякое «смешение». Именно так позже стремились (и стремятся) строить свои взаимоотношения с «внешними» старообрядцы, что и позволило, кстати, создать к началу ХХ века мощную старообрядческую экономику, составлявшую основу хозяйства России. А экономическое и политическое могущество державы Рюриковичей в тогдашней Европе (в Х-ХII вв. Русь в целом развивалась в рамках европейской парадигмы) налицо. Русские князья находились в родстве практически со всеми монархами Европы, а дворец Ярослава Мудрого стал местом прибежища многих царственных изгнанников, в том числе норвежского короля Олафа Святого и двух британских принцев.[1] Династические браки в целом не нарушали канонической чистоты — иноземные (в основном скандинавские) невесты русских князей принимали Православие по первому чину, то есть через крещение, а дочь Ярослава Мудрого Анна, выданная за короля Франции, сохранила веру и постоянно держала при себе русского духовника-священноинока. Все это не случайно — европейские монархи не только видели в Рюриковичах едва ли не старейшую в то время династию, но и не без зависти смотрели на них как на свободных, самодержавных правителей, не зависимых в том числе от внешней церковной власти. В целом можно сказать, что латинство не составляло в те времена для Руси особой проблемы — отсюда и отсутствие накала антилатинской полемики.
Впервые по-настоящему серьезно возникла эта проблема во времена святого благоверного Александра Невского (1220−1263). Именно тогда перед Русским государством во всю свою мощь встал вопрос о цивилизационном выборе. Применительно к светскому устройству это прежде всего выбор соотношения власти и собственности — на Востоке первое определяет второе, на Западе — наоборот. Вопрос об этом выборе у нас не решен до сих пор. Но Русская земля — в границах будущей Российской империи — составляет некое единое целое: достаточно посмотреть на карту и увидеть особую котловину — чашу, образованную огромной равниной среди гор и морей. Чаша эта (видно это сразу) сотворена Богом как бы для воплощения принципа «один народ, одна власть, один правитель». Потому-то и прежде гунны, готы, хазары, позднее монголы стремились овладеть ею всей. К этому же стремились и Рюриковичи, однако, не обладая еще достаточной военной силой и не контролирую южную Великую Степь, они «зависли» где-то в междуречьи Оки и Волги. Династии предстояло сделать выбор — или стать частью Европы, ее восточной «выселкой», или — пусть не сразу — стать хозяевами всей «чаши», освоив искони господствующий в ней образ правления на основе первичности жесткой единой власти. Конечно, быть может, князья это не сознавали так ясно, как мы сознаем спустя века, — речь шла, конечно, об «инстинкте», о внутренней «тяге» к «городскому укладу» (Европа) или «тяге к простору» (Азия). Вопрос предельно обострился в связи с разорительными набегами монголов, чьи правители — Чингизиды — также стремились к овладению Евразией.
Далеко не все русские князья оказались единодушны в своем выборе. Именно тогда правящее сословие раскалывается на русское «восточничество» (позже «почвенничество», «евразийство» и т. п.) и русское «западничество», породившее с одной стороны т.н. «украинство» и унию на Западе Руси и церковные реформы XVII века в Великороссии. Первое направление представлял святой Александр, второе — князь Даниил Галицкий. Непосредственной причиной такого размежевания стало разорение Руси монгольским ханом Бату в 1240−41 гг. и наложение ордынской дани. С другой стороны, на Западе, в Балтии и Пруссии в это время образуются римо-католические духовно-рыцарские ордена, ставящие задачей латинизацию восточных земель (в это же время рыцарские ордена осуществляют и т.н. «альбигойские» крестовые походы по латинизации Южной Франции и Пиренеев). Союз с Западом против монголов означал неизбежное (в силу латинской догматики о папе как о главе Вселенной) подчинение Русской Церкви Риму, союз с монголами против Запада не требовал отказа от Православия. В силу своих верований монголы считали невозможным для себя «ссориться» с «духами места», которым владели. «Русский Бог Иса» и его служители были для них неприкосновенны. Более того, монголы их побаивались. Поэтому союз с монголами, даже ценой унижения, означал лишь внешнее, но никак не духовное, подчинение язычникам-шаманистам. Более того, храмы и монастыри получали тарханы — грамоты об освобождении от дани. Но дело, конечно, не в них. Истинный выбор состоял в следующем — или отказаться от «европейской прародины», но сохранить Православие, или, наоборот, сохранив принадлежность к Европе, перейти в латинство, став в руках пап «светским мечом», занесенным над многоязыким Востоком, над не освоенным, внутренне тогда еще чуждым тогдашним князьям пространством сибирских равнин. Кроме того, Рим, скорее всего, поступил бы с Рюриковичами так же, как и с их западными сродниками, уничтожив их и заменив на иных, худородных, правителей, обязанных папе и курии всем. Несмотря на жесткость зависимости от Орды, она оставляла Руси будущее. Вопрос «Восток или Запад» стал тождествен вопросу «Православие или латинство».
Даниил Галицкий ответил для себя так: Запад против Востока, следовательно — латинство. Первым шагом его стало вступление в связи с папой после смерти Фридриха II Гогенштауфена. На обратном пути из Монголии папский посол Плано Карпини остановился в Галиче, где Даниил и его брат князь Василько Волынский сказали ему, «что им хотелось бы иметь папу единственным их господином и отцом, а римскую церковь их госпожой и повелительницей <…> И после этого они послали с нами к папе свои письма и посланников».[1] Даниил обещал убедить духовенство в необходимости признания папы главой Церкви, а папа обещал королевскую корону и военную помощь Запада. Одновременно Даниил вступил в переговоры с Владимирским князем Андреем Ярославичем, братом Александра Невского (тоже «западником») о совместном выступлении против монголов, но в 1252 году лишился своего стола. Даниил ждал поддержки из Европы. Папа, как и обещал, прислал ему знаки королевской власти, и Даниил в 1253 году в Дрогичине был коронован королем. Однако военной помощи не последовало. Папе не удалось собрать войска восточно-европейских королей для похода на Русь и Орду.
Выбор святого князя Александра Невского был противоположным. Отвержение им даже каких-либо переговоров с папскими легатами стали одной из причин борьбы против него католических рыцарских орденов. Пойдя на союз с монголами и отказавшись от какой-либо помощи Запада, он был первым правителем, опустившим на западных границах «железный занавес»; тем самым святой князь Александр спас и Православие, и свою страну, и свою династию. Став, по сути, частью «монголосферы», Русь оказалась вне европейского мира. С тех пор и вплоть до конца XVIII в. (!) на европейских картах она обозначалась как «Великая Татария», точнее, Тартария (Grand Tartarie). Характерно, что и русских, и тюрков Европа, в том числе и славянская, именовала «тартарийцами», т. е. жителями ада. Так формируется идеология «иудео-христианской» цивилизации, насмерть борющейся против православно-христианской (русско-восточной) цивилизации. Для Рюриковичей в этих условиях оставался один путь — постепенно, переняв ордынский способ управления, вытеснить Чингизидов, а впоследствии заменить их, «перехватив» власть над Евразией. Оказавшись на перепутье, Русь избрала «восточный путь», любое отступление от которого чревато распадом и самоуничтожением.
Впрочем, во времена Даниила Галицкого и святого Александра Невского вопрос о взаимоотношениях с латинством носил скорее политический (точнее, геополитический) характер, нежели догматический. Еще очень крепко было Православие на Руси, и сломать его можно было только военной силой.
Однако, как писали тогда в летописях, «переменил Бог Орду», и Русское государство постепенно становится полностью самостоятельным. Церковь за это время обретает многих святых, увенчивается лучшим и ярчайшим светилом — Преподобным Сергием Радонежским. Православие и государственность становятся едиными. Новое самоопределение по отношению к латинству становится неизбежным. Это уже XV век. Перестает существовать Византийская империя — оплот всего православного мира, Новый Рим. Что предшествует этому? Ответ прям и весьма, до чрезвычайности прост — соединение (уния) Православия с латинством. Речь идет, разумеется, о Ферраро-Флорентийской унии, наложившей свою печать на всю последующую историю Церкви, Европы и мiра.
Римская курия, подчинившая монархов Запада и в то же время не сумевшая до конца справиться с их сопротивлением (Гогенштауфены), никогда не отказывались от мысли использовать Византийскую (а затем и Российскую) империю в качестве «светского меча». Некоторые императоры, прежде всего, из династии Палеологов, к этому были склонны, а Михаил VII Палеолог (1259−1282) хотя и восстановил империю после падения государства крестоносцев в Константинополе, даже заключил так называемую Лионскую унию 1274 г. (предварительно отправив в заключение патриарха). После смерти Михаила сын его Андроник II (1283−1328) собрал в 1238 г. в Константинополе собор, и уния была отменена. Однако в это время начинается усиление соседней Османской империи, и Иоанн VI Палеолог (1425−1448) решился для спасения Империи подчинить Церковь папе и получить за это военную поддержку западных правителей. Ради этого он задумал собрать не более и не менее, как Вселенский собор для «соединения Церквей» (действительно имея на это право). Папа Евгений VII согласился, и они с Иоанном после долгих переговоров решили созвать собор в Ферраре. В конце 1437 года в Феррару отправился Иоанн, патриарх Иосиф (как уполномоченный от всего Востока) и несколько епископов. С ними же был и вновь назначенный Киевский (как и другие русские митрополиты, он сохранил этот титул, но пребывал в Москве) митрополит Исидор, родом грек, воспитанный в Италии. Еще до открытия собора, по прибытии греков, открылись разногласия. Началось с того, что восточные отказались по латинскому обычаю целовать папе туфлю и настаивали на «братском лобзании». К тому же уже на предварительных совещаниях святитель Марк, митрополит Ефесский, представитель Патриархата Иеросалимского, а также митрополит Никейский Виссарион (в дальнейшем уступивший) возражали против всех латинских нововведений и отстаивали Православие. 8 октября 1438 г. Евгений VII открыл собор (хотя, по правилам это должен был сделать Император). Основными спорными вопросами были Filioque, главенство папы и обрядовые различия. На первом этапе все греческие епископы доказывали, что латиняне, введя Filioque, нарушили запрещение III Вселенского собора вносить какие-либо изменения в Символ веры. Однако папа, с согласия Императора, стал оказывать на них давление, постепенно ограничивая в содержании. Многие стали мало-помалу уступать. Внезапно в Ферраре разразилась чума, и папа перенес заседания собора во Флоренцию (1439 г.). Латиняне, почувствовав у греков «слабину», стали доказывать уже не только на канонической, но и на догматической основе, что Filioque якобы правильно само по себе. Святитель Марк Ефесский открыто назвал их еретиками. Тайно от других епископов Император со своими приверженцами составили «компромиссный» вариант решения по Символу веры. Греки должны были признать, что Святой Дух исходит от Отца, но «не отвергать», что Он якобы исходит и от Сына. Это было то же самое Filioque, но в «иной обертке». Однако святитель Марк заявил, что унию он не принимает. Ему кричали: «Найди нам выход, икономию», но Марк заявил: «Дела веры не допускают икономии. Это все равно, что сказать: отруби себе голову и иди куда хочешь». Однако, он был уже одинок: Виссарион Никейский «сдался». Исход был предрешен. Греки согласились и на Filioque, и на главенство папы, сохранив лишь обряд. Впрочем, на своем обряде латиняне и не настаивали — как нам приходилось писать в предшествующих разделах, схоластика к тому времени уже выработала учение об обряде как о чем-то второстепенном, не имеющем отношение к сущности веры. Это положение и является, собственно, одной из основ латинского вероучения.
В таком виде и был составлен спорный орос, провозглашавший соединение Церквей. Его подписали все епископы, за исключением Патриарха Иосифа, неожиданно умершего, и епископа Ефесского Марка. Увидев определение собора без подписи последнего, Евгений VII разочарованно сказал: «Мы ничего не добились!» Необходимого единогласия, «одиначества» епископов достигнуто не было.
Тем не менее, папа и Император делали все возможное, чтобы создать видимость успеха. Орос был торжественно прочитан в соборной церкви по-латыни и по-гречески, «западные» и «восточные» облобызались. После торжественных проводов греки поплыли домой. Император отбыл в Константинополь через Венецию. По словам греческого историка Дуки, «едва они сошли с кораблей, их стали спрашивать: „Как дела с собором? Победили ли мы?“ Они же отвечали: „Продали мы веру нашу, променяли благочестие на нечестие, изменив Святым дарам, стали азиматами-опресночниками“. Так говорил Антоний Ираклийский и все прочие. Народ спрашивал их: „Зачем вы подписали?“ — „Из страха перед франками“. — „Разве франки бичевали, заключали в тюрьму?“ — „Нет, под подписала наша правая рука — пусть ее и отрубят. Исповедал язык наш — пусть его вырвут“. Настало тягостное молчание, службы не было, несмотря на Великий Пост. Никто не хотел служить с ними, отступниками».
Народом эта уния принята не была, и этого последнего вместе с отсутствием единогласия епископов достало для того, чтобы собор не только не получил статуса вселенского, но и был причислен к «разбойничьим». В 1443 году Иеросалимский собор трех Восточных Патриархов (Александрийского, Антиохийского и Иеросалимского) проклял унию и отлучил всех ее приверженцев. Святитель Марк объединяет вокруг себя всех сторонников Православия, прежде всего, подавляющее большинство иноков. По указанию Императора он в течение двух лет (1440−1442) находился в заточении и был освобожден в день памяти Седми Отроков Ефесских. В то же время ряд приходов остается в ведении Императора — в них поминают папу. В Греции начинается первая серьезная «книжная справа». Ввозится множество западной богослужебной литературы. В свою очередь и греческие книги переписывают и печатают в Европе. Начинается постепенное внедрение в греческий обряд элементов латинства. Все это поддерживают Император и назначаемые им единолично патриархи.
Турецкое завоевание Константинополя в 1453 году окончательно положило конец унии. Это предчувствовали и, как это ни парадоксально, этого стали желать очень многие. Последний Великий канцлер Византийской империи Лука Нотарь (+1453) незадолго до падения Константинополя говорил: «Я желаю лучше видеть посреди города турецкую чалму, чем папскую тиару».[1] Такие настроения охватили многих. Тем не менее город защищался героически. Личный героизм проявил и Император-униат Константин XI, погибший в бою. Но сроки Второго Рима были отмерены. Во время крестного хода накануне штурма (он начался на Светлой седмице) с носилок упала икона Пресвятой Богородицы, а затем началась гроза, разразился такой град и ливень, что крестный ход пришлось прекратить. В тот же день из храма Святой Софии вышел огонь и взошел на небо. Началась осада.
Разорив Константинополь и уничтожив императорскую власть, турки одновременно приняли законы, запрещающие какие-либо сношения греческого духовенства с Европой и, хотя собор Святой Софии был преобразован в мечеть, Патриарх получил ряд привилегий и был назначен «этнархом» греков, через которого турки осуществляли управление территориями бывшей Империи. Интронизация Константинопольского Патриарха Георгия (Геннадия) Схолария (1454−1460) совершалась по традиционному византийскому чину. В роли императора выступал султан Магомет II, дав Патриарху аудиенцию и вручив ему облачение, посох и вновь изготовленный, вместо прежнего, пропавшего, наперсный крест. Султан Магомет (Мехмет) сам выработал правила, по которым греки должны были образовать миллет — самоуправляющуюся общину внутри Османской империи под властью Патриарха. Печально, что «железный занавес» над границами бывшей империи туркам опустить не удалось — в Византию огромным потоком хлынула западная богослужебная литература, а греческие служебники печатались в основном в типографиях Венеции и Кельна. Это и были те «греческие» книги, по которым позднее осуществлялась русская «справа». Однако о возобновлении унии среди греков более никто не помышлял. Православие было восстановлено силой, по внешней видимости ему враждебной. Через несколько столетий подобное повторится.
Но вернемся на Русь. Итак, подписавший унию митрополит Исидор возвращается в Москву. Рассказывая о его сборах еще до отбытия, Софийская летопись гласит: «Князь же Велики (Василий Васильевич, прозванный „Темным“, поскольку прежде был ослеплен в междоусобной войне — В.К.) по сих рече ему: то идеши на осмый собор, емуже не достоит быти по правилам святых Отец, да аще возвратишися оттуду к нам, и то принеси нам древлее благочестие, еже приахом от прародителя нашего Владимера, и нова и странна не приношай к нам; понеже аще что принесеши к нам нова, то нам неприятно будет».[1] Исидор делал вид, что будет следовать советам князя, однако сам уже знал для себя совершенно иное. Дело в том, что был он одним из инициаторов созываемого собора, и папа даже предполагал переместить его в Константинополь по смерти Патриарха Иосифа. «Церковность» Исидора вообще ставится под сомнение. В частности, А.В.Карташев в своей книге «Очерки по истории Русской Церкви» писал: «Новое предположение для объяснения личности митрополита Исидора выдвигает наш соотечественник, византинист г. Регель, издавший в 1891 г. (СПб) в своих Analecta bysantiono-russica письма Исидора к итальянскому гуманисту Гуарино Гуарини. Содержание писем, правда, не дает никаких существенных черт для характеристики мировоззрения Исидора, но явствующий из них факт близкого, дружеского знакомства с итальянским гуманистом вызывает г. Регеля на предположение, что и сам Исидор, подобно своим образованным современникам Гемисту Плитону и Виссариону Никейскому, был гуманист, т. е. человек, настолько отрешившийся от твердой почвы церковности, что для него были совершенно безразличными мелкие вероисповедные разности отдельных церквей. С предположением как будто гармонизирует и образ поведения Исидора на соборе. Он — многосведущий философ, на диалектику которого греки возлагали большие надежды, молчит все время, пока продолжаются богословские рассуждения (догматика не трогает его сердца, он к ней индиффирентен) и начинает говорить только тогда, когда богословию пришел конец и наступил момент практической сделки…» Перед отправлением в обратный путь Исидор получил от папы сан кардинала-пресвитера и звание «легата от ребра апостольского» (legatus de latere) для провинций Литвы, Ливонии, всей России и Польши. До того, как его назначили киевским митрополитом, Исидор, по сути, не знал Руси. И теперь, возвращаясь с собора в Москву, он не понимал, что едет в столицу совершенно иной, прежде всего, проникнутой серьезным аскетическим духом, цивилизации, к тому же прошедшей монгольскую выучку «тяглового государства».
Митрополит Исидор прибыл в Москву 19 марта 1441 года в третье воскресенье Великого Поста. По обряду папского легата он въехал в город с преднесением латинского четвероконечного «крыжа» и проследовал в Успенский собор. На литургии Исидор велел поминать на первом месте — папу Евгения, на втором — Константинопольского Патриарха. Символ веры был прочитан со словами «и Сына», т. е. с Filioque. После литургии митрополит приказал своему протодиакону прочесть соборный акт 5 июля 1439 г. об унии, а затем, как пишет А.В.Карташев, передал Василию Васильевичу приглашение быть усердным помощником в деле ее введения. Карташев указывает, что Великий князь пришел в недоумение и растерялся, и приказал арестовать Исидора только три дня спустя, на четвертый объявив его еретиком.[1] Однако, помимо точки зрения Карташева бытует и другая. Есть свидетельства того, что Исидор был низложен сразу же. «Царственный летописец» гласит: «Достоит же удивитися разуму и великому смыслу Великаго Князя Василия Васильевича; понеже о сем Исидоре митрополите вси умолчаша князи и бояри и инии мнози, еще же и паче епископы русские вси умолчаша и воздершаша и уснуша; един же сей богомудрый и христолюбивый Государь Великий Князь Василий Васильевич позна Исидорову прелесть пагубную, и скоро обличив, посрами его, и в место пастыря и учителя злым и губительным волком назва его. И тако вси упископы рустии, иже быша в то время тогда на Москве, возбудишася, и князи, и бояре, и велможи, и множество християн тогда воспомянуша и разумеша законы греческия прежа сиа и начаша глаголати Святыми Писании и звати Исидора еретиком. И тако Князь Великий Василий Васильевич возрадовася о согласии епископов своих и князей, и бояр, и всех православных християн».[1] Есть предание о том, что «опознание волка» произошло прямо во время литургии или сразу после, при чтении Символа веры или же, что вероятнее, «соборного акта». Картина, достойная кисти Сурикова, — слепой князь встает с царского места, указуя перстом на митрополита-еретика! «Не пастырь, но волк!» — такие слова бросали отступникам в те времена…
Так или иначе, Исидор был взят под стражу и через несколько дней бежал. Говорят, ему не мешали — а что еще было с ним делать? Строгий закон запрещал касаться облеченного саном, будь он стократ нечестив.
Вскоре беглец достиг Польши, а затем и Рима. Став кардиналом, он еще долго служил своим хозяевам, но для истории это значения уже не имеет.
19 мая 1441 года — поистине величайшая дата не только русской, но и всей мiровой истории. В этот день всемирное православно-христианское Царство, Roma mobilis, как его называл еще франкский летописец IX в. Адсо, перешло на Северо-Восток, к полярной прародине. Его взял в свои дряхлеющие руки Великий Слепец, наследник изгнанных и уничтоженных Царей.
Вот что говорит о нем «Слово избрано от Святых Писаний, еже на латыню»: «Ныне убо во временах Богопросвещенная земля Русская, святым правлением Божия Церкви, тебе подобает во Вселенней под солнечным сианием с народом истиннаго в вере Православия радоватися, одеявся светом благочестия, имея покров Божий на себе многосветлую благодать Господню исполньшися цветов богозрачне цветущих — Божиих храмов и збор святаго пениа величаемых, державою владеющаго на тебе, богоизбраннаго, боговозлюбленнаго, богопочтеннаго и богопросвещеннаго, и богославимаго богошественника, правому пути богоуставнаго закона, и богомудраго изыскателя святых правил, благаго ревнителя о Бозе и споспешника благочестию истиннаго Православия, высочайшаго исходатая благоверно, богоукрашеннаго и великодержавнаго, благовернаго и благочестиваго, Великаго Князя Василия Васильевича, боговенчаннаго Православнаго Царя всея Русии».Есть предание о том, что перед смертью святой Марк Ефесский указывал рукой на Север.
