На Кавказ

Рассказ

Он отрешенно смотрел на воду расширенными глазами, и в глазах этих, как и в воде плавился закат. За нашими спинами высилась стена красивого монастыря, и в изгибе купола тоже горело заходящее солнце. Я помнил этот монастырь еще в те времена, когда во дворе его размещалась тракторная мастерская, а у могилы прославленного адмирала валялись гусеничные траки, и мне было странно слышать новое живое дыхание в старых монастырских стенах, перезвон колоколов, как странно было видеть и этого нестарого монаха, сидящего рядом со мной на берегу речки.

В черной рясе, в грубых черных ботинках сидел он и вроде бы и для меня, а все же скорее для самого себя рассказывал. Давно известно, что чужому, постороннему человеку всю подноготную свободно рассказать можно, вот он и рассказывал…

— Вдвоем они были. Обе в чем-то непонятном, словно в тогах каких. Вошли ко мне в келью, хотя келья была заперта на крюк. Как — не знаю. Говорят: пойдем с нами! Я говорю, как я пойду, настоятель убьет меня, если я без спросу уйду за ворота обители. Говорят: не узнает, пойдем, мы быстренько — туда и обратно. Куда, спрашиваю. Отвечают — на Кавказ сходить надо. Понимаешь? На Кавказ! Я думаю, крыша у теток поехала. А, может, у меня поехала. Одна была постарше, другая — помоложе. И сам не знаю отчего, встал и пошел за ними. Идем по двору, идем за ворота, никто меня не окликает. Иду и мучаюсь — через двадцать минут служба. Одна — постарше — вдруг оборачивается и говорит, да успокойся, успеешь ты на службу-то.

Вот вышли за ворота, один поворот, другой, и я места вдруг что-то узнавать перестал. Глазом моргнуть не успел — мать моя! Горы! Кавказ! Прямо как в кино. Ну, думаю, точно: от молитв да от поста крыша поехала. А старшая опять говорит — успокойся, все у тебя с головой в порядке. Смотрю — палатки, танки, народ военный ходит, идем мимо часового, он на нас смотрит, но ничего не говорит, мы мимо, а он напрягся весь, покраснел, а застыл как статуя и молчит. Приводят они меня в госпиталь. Огромная палатка, там кровати, столы, занавеси марлевые, медсестры бегают, врачи над столом операционным склонились. Ну, вот, говорят женщины, пришли. И что теперь, спрашиваю. Теперь, отвечают, будем за ранеными ухаживать, самым тяжелым помогать.

И стал я вместе с женщинами за ранеными ходить. Тяжелая была работа. И физически тяжело, но во много раз тяжелее душевно. Вот смотришь, молодой паренек на столе, раз — и летит его отрезанная нога в мешок, а мешок в огонь. А когда он очнется? Ужас просто.

Одному такому сразу обе ноги отняли. Вася его звали. Худенький, в веснушках весь. Лицо бледное-бледное и веснушки на нем просто горят.

Вот смотрю на него и думаю: Господи, как же так могут люди друг друга ненавидеть, как помещается в их душах такое зло? Вот жил этот парнишечка — по рукам видно, что деревенский — с девкой гулял, планы строил. Папка с мамкой его от армии откупить не сумели, а может и сам напросился, в деревнях-то еще таких немало осталось. А теперь лежит под простыней, а ноги его отдельно лежат. И ради чего он стрелял, ради чего в него стреляли. И есть ли что-нибудь на свете такое важное, ради чего это стоило сделать?!

Что такое девятнадцать лет — и без ног? Это понять трудно. Невозможно. А как вынести?

Три раза он пытался с жизнью покончить. Три раза я его отговаривал. Бывало всю ночь напролет говорю, говорю, говорю… Сейчас уж не вспомню, что и говорил-то. Его ведь понять просто: причин не жить в его положении — тысяча, а что б жить?

***

И вот что интересно, я все думал, как это никто не спросит, откуда я взялся. И правда, доктор или медсестра вдруг посмотрят на меня, словно что вспомнить пытаются, постоят-постоят и отвернутся, вроде как некогда, дел много.

Я как-то даже про монастырь забыл, как время летело — не помню. День мы там пробыли, неделю или месяц — не знаю. Вымотался я — сил нет!

Выйдешь, бывало, на волю. Палатки, палатки, вагончики, фургоны какие-то, люди военные туда-сюда, а в воздухе — пыль. Пронесется по страшной глинистой дороге танк, пролетит пузатый вертолет над самой головой, где-то грохнет что-то — взрыв ли, гроза ли в горах… Как во сне…

Вот пришло время, Вася начал приходить в себя. Стали собирать его в другой госпиталь, на долечивание. Снял я крест свой нательный, подал ему и говорю, мол, пока ты жив, Бог тебя не оставит, ему, говорю, все равно — есть у тебя ноги или нет, главное, что б душа была. А он заплакал и говорит, мол, не забуду вас никогда…

И тут подходят опять ко мне мои спутницы и старшая говорит: ну, поработал, теперь пойдем обратно. Ну, пошли… К монастырю подходить стали, чувствую, один иду, оглянулся — точно, женщины как в воду канули.

Вошел я в келью — словно очнулся. Оглянулся — дверь закрыта, крючок накинут. Потрогал — крестика нательного нет. Бухнулся на колени, помолился да и на службу. И ведь точно не спал, не бредил. Руки всю работу госпитальную помнили, да и тело болело, словно целые сутки вагоны с чугуном разгружал…

Понятное дело, никому я об этом не рассказывал. Да и как расскажешь, кто поверит — решат, мухоморов мужик объелся, или крыша съехала. Да я и сам уже забывать начал, было — не было…

В общем, год — другой прошел, заутреня, обедня, пост, разговенье, зима, лето, жизнь вперевалочку, ничего особенного…

А вчера иду по монастырскому двору и чую, кто-то смотрит на меня. И тут кидается ко мне молодой паренек. Костыли, старая камуфляжка, сумка через плечо, в общем, калека-паломник. Одной ноги вовсе нету, вместо второй — явно протез. Помните меня?! — кричит. — Ханкала, госпиталь, ходили вы за мной, умереть мне не дали! Ну, помните?! А я молчу, чего сказать-то, я и в Ханкале-то никогда не был. А он свое: да как же, Вася я! — и крестик мне показывает.

И вот что было делать? В голове словно перемешалось все, колоколом гудит: не может такого быть, ну, не может! Ну, и убежал я, не смог я все это переварить. Не осилил. Да и сейчас не осиливаю…

Солнце окончательно провалилось в черный частокол сгоревшего в закате леса, последний золотой блик стек с купола и утонул в темной реке. Монах словно очнулся, посмотрел на меня, будто впервые увидел, поднялся на ноги, буднично сказал:
-
Холодает, утром туман будет большой. Пора…

Я поднялся следом за ним, и мы пошли узкой тропой, задевая отсыревшие лопухи, к калитке в стене монастыря. Во дворе он, не останавливаясь, обернулся — «Ангела хранителя вам в дорогу» — и свернул к кельям, а я пошел к воротам. На быстро густеющем небе проявлялись первые звезды, козодой покрикивал на ближних лугах, дорога уходила от монастырских ворот через травянистую низину в колонны соснового бора, сворачивала и тянулась на юг. «На Кавказ» — отчего-то подумалось мне…

http://www.voskres.ru/literature/prose/lomtev.htm