 |
| Литературная газета | Людмила Сараскина | 13.04.2005 |
«Это печальная выгода тревожных времён: они отнимают у людей спокойствие и довольство и взамен того дают опыты и идеи…
Это и есть начало политического размышления».
Повышенная активность политической мысли, гигантская встряска сознания, на которые уповал знаменитый историк, в наши тревожные времена почему-то не приносят ожидаемых интеллектуальных выгод. Чем дальше, тем больше утверждается точка зрения на прошедшие потрясения всего лишь как на процесс смены ложных ценностей.
Это значит, что история — дикая и дурная бесконечность, дьяволов водевиль. Это значит, что никаких опытов, идей или уроков извлекать из неё нет смысла.
Между тем российское культурное самосознание гипертрофированно зависит от прошлого. Россия — страна, которая своё величие традиционно связывает с прошлым, а не с настоящим и тем более с будущим. Но вот уже 200 лет, как Россия, то и дело оглядываясь назад, сама называет разные вехи своей истории одним и тем же разрушительным революционным термином: «проклятый режим».
В течение одного только XX века у нас трижды менялись строй, идеология, система ценностей. И по сей день мы ещё не вышли из периода катастроф. Мы живём в таком настоящем, в котором образы прошлого всецело зависят от партийной конъюнктуры и становятся разменной монетой политики.
Советская эпоха наотрез отказалась от дореволюционного прошлого.
Перестройка попыталась вернуть «Россию, которую мы потеряли», но в результате «вместе с водой» были выплеснуты все достижения советского времени.
Постперестроечное время дискредитировало демократическую риторику и попыталось вспомнить советскую «молодость», но это ностальгическое воспоминание немедленно раскололо общество.
Теперь мы живём на обломках нашей истории, которую мы много раз предавали и проклинали, от которой столько раз отрекались.
Разорванность исторического сознания находится у нас на таком уровне недопустимости, который ведёт к тяжёлым, органическим деформациям настоящего. Налицо конфликт сразу нескольких поколений — деды, отцы, дети, внуки не имеют общего языка в вопросах добра и зла, веры и неверия, капитализма и социализма, глобализма и национализма, патриотизма и либерализма, Востока и Запада, частной собственности и классовой ненависти, политической корректности и социальной нетерпимости.
Быть может, самая болезненная точка разрыва — Вторая мировая война, о которой у нас пока не забыли, потому что живы ещё её участники и её герои.
Сошлюсь на материалы общественных дискуссий, где были приведены результаты опросов московских школьников о 60-летии Победы СССР в Великой Отечественной войне.
«Зачем вообще нужна была победа в этой войне? — оказывается, рассуждают старшеклассники. — Если бы мы её проиграли, рынок пришёл бы к нам ещё тогда, и мы бы давно уже были развитой европейской страной».
«Если бы мы сразу сдались немцам, сохранились бы наши люди и наши города в целости и сохранности. Не было бы никакой разрухи».
«Зачем так называемые герои совершали свои так называемые подвиги? Все эти Зои Космодемьянские, все эти Александры Матросовы? Зачем партизаны вели себя так глупо и нецивилизованно? Они нарушали правила ведения войны».
«Если Сталин и всё руководство СССР были мерзавцами и негодяями, как сейчас все говорят, если Советский Союз был империей зла, отвратительной тоталитарной страной, зачем было за него и за его вождей воевать? Лозунг „За родину, за Сталина“, с которым солдаты шли в бой, был ошибочным, преступным».
«В ту войну русские солдаты защищали завоевания революции, которая теперь признана сбоем цивилизации. Так что же они защищали и зачем?»
«Те, кто в ту войну бездумно защищал козлов и монстров, сейчас почему-то требуют для себя почёта, уважения и льгот».
«Зачем вообще нужно воевать, ведь жизнь человека — самая большая ценность, она важнее свободы и независимости государства. Эта война нарушала права человека на жизнь».
Известно, что многие современные американцы не знают о союзничестве США и СССР во Второй мировой войне. Опубликованные опросы американских студентов свидетельствуют, как трудно признают в США роль Советской Армии в крушении фашизма. Американцы не хотят знать, что Советская Армия понесла огромные потери, когда воевала уже за пределами своей страны, что Советской Армией были спасены миллионы европейцев.
Теперь эпидемия исторического беспамятства охватила и русских школьников.
Оказывается, за последние 10 — 15 лет они успели познакомиться с таким изложением истории, согласно которым войну с гитлеровской Германией выиграла не наша страна, а союзники по антигитлеровской коалиции, и только после высадки союзнических войск в Нормандии Советский Союз активизировал своё участие в войне. Старшеклассники ничего не слышали о битве под Москвой, о Сталинграде, о Курской дуге. Зато весьма популярны версии, согласно которым американцы сбросили бомбы на японские города, чтобы переиграть «русского медведя». Зато популярна «историческая» точка зрения, будто русские всегда проигрывают все свои войны, а если невзначай и случалось одержать победу, то только благодаря суровому климату и огромной территории.
Вырастает поколение детей, ничего не знающих о русской истории, о её героях и её злодеях. «Большинству детей глубоко безразлично, что было. Они блуждают в историческом лесу, „думая“, что Юрий Долгорукий — герой Отечественной войны 1812 года, а Ленин — декабрист и сподвижник Герцена. Дети не знают, кто такой Чапаев и Александр Невский, они „считают“, что царём Борисом называли Ельцина и что Екатерину II называли Великой, поскольку она являлась супругой Петра Великого». Такие сведения сообщают в газеты деморализованные учителя литературы.
Школьники читают альтернативные учебники, где изложена альтернативная история, и у них складывается альтернативная картина мира. В этой картине освобождение стран Восточной Европы от фашизма Советской Армией называется порабощением и реоккупацией. Нацистские концлагеря здесь именуются воспитательно-трудовыми учреждениями, каратели — народными мстителями, а власовцы, эсэсовцы, «лесные братья» и бандеровцы — истинными героями, потому что воевали они не с культурной европейской страной, а с ненавистным сталинским режимом.
И невдомёк бедным нашим Иванушкам и Алёнушкам, что никаких планов по европеизации СССР у Гитлера никогда не было и что славяне вкупе с цыганами, евреями, коммунистами, психически больными и генетически неполноценными были обречены на тотальное уничтожение или рабство. Альтернативная история ничего этого им не объяснила, как не объяснила она им и того, что «здравая мысль» («зачем было воевать?») известна под названием «смердяковщины» вот уже 125 лет. Павел Фёдорович Смердяков, кровный брат Мити, Ивана и Алёши Карамазовых, с сердцем, переполненным ненависти («Я всю Россию ненавижу»), провозглашает: «В двенадцатом году было на Россию великое нашествие императора Наполеона французского первого… и хорошо, кабы нас тогда покорили эти самые французы: умная нация покорила бы весьма глупую-с и присоединила к себе. Совсем даже были бы другие порядки-с».
Представление, что смердяковщина — это постыдный, бесчестный и глубоко порочный образ мысли, культурное дно и хамство в точном библейском значении этого слова, трагически не сформировано в современном обществе и в современной школе. Ведь и сами понятия «стыд», «честь», «порядочность» вместе со словами «отечество», «национальная независимость», «гражданский долг» идеологически скомпрометированы, репрессированы, но не реабилитированы. Став пустым звуком, они уступили нравственное пространство праву любой ценой быть счастливым, здоровым и богатым. Опросы социологов показывают, что из дилеммы: «там хорошо, где Родина» или «там Родина, где хорошо» (то есть удобно, выгодно и комфортно) — патриотический тезис с каждым годом разделяет всё меньшее число опрошенных.
Смердяковщина (стихийная, безотчётная!) захватывает умы, становясь жизненной позицией, мировоззрением. Смердяковский политический прагматизм формирует отношение к настоящему и взгляд на прошлое.
Вот некоторые его образцы:
За жизнь бездарного царя отдал свою жизнь народный герой Иван Сусанин.
Вопреки своим классовым интересам русские крестьяне шли в партизаны и воевали против Наполеона, который «допустил ошибку» и не освободил их от крепостной зависимости.
Такого же рода «просчёты» были у Гитлера, иначе бы русский солдат не воевал за Сталина.
Часть русской эмиграции, включая Бунина, «глупо» выступила против фашистской агрессии, хотя это был «их шанс» спасти Россию от большевистского гнёта.
Вопреки здравому смыслу не сдался врагу гордый крейсер «Варяг», хотя общеизвестно, что Русско-японская война «была бездарна» и интеллигенция обеих российских столиц посылала приветственные телеграммы японскому императору, от всей души желая поражения своему правительству.
В Крымскую кампанию, тоже «бездарную», интеллигенция открыто радовалась успехам противной стороны и поражению своих. «Нет, мой либерализм, — писал Достоевский, — не доходил до этого; я был тогда ещё в каторге и… вместе с прочими товарищами моими, несчастненькими и солдатиками, ощутил себя русским, желал успеха оружию русскому».
Желать всегда, везде и во всём поражения своему правительству, равно как и стремиться превратить «войну империалистическую в войну гражданскую», — главная отличительная черта смердяковщины, граничащей в этом ключевом пункте с классическим политическим ленинизмом.
Остановить эпидемию «здравого смысла» общество не в силах — по сплошной и всеобщей незаинтересованности. И та работа, которую когда-то выполняла литература, формируя историческое сознание, беря на себя роль учителя нравственности, сегодня ею решительно оставлена, под одобрительные аплодисменты всех присутствующих.
Отныне родная история — резвый промысел браконьеров-телеведущих.
Школа, работающая в русле старых советских стандартов, по-прежнему назначает героями революционеров, радикалов, борцов с «проклятым режимом». Вся система взглядов, оценок, суждений о прошлом привязана, хотя теперь в скрытой форме, к периодизации русской литературы согласно трём этапам освободительного движения. И если герой не декабрист, не нигилист, не народоволец, не большевик, не борец с режимом, то он и не герой вообще.
Школа, работающая по современным рецептам, предпочитает такую литературу, которая в лице авторов, читателей, критиков, учителей и методистов вообще отрекается от своей исторической основы. Школьная литература объявляется зоной, свободной от исторического знания, от статуса энциклопедии русской жизни. «Детям и без истории хватает сложных предметов. Зачем думать над каждым фактом, лезть в дебри событий, которые уже давным-давно быльём поросли? Даже совсем свежее событие нельзя трактовать однозначно. Что же говорить о том, что случилось 20, 50, 200 лет назад?»
Отныне школьная литература становится «в интересах прогресса» полигоном игровых технологий, безразличных к реальным смыслам. Хищное «как» радикально потеснило неповоротливое «что» и скучное «для чего».
Фигурантами процесса забвения выступают самые разные инстанции. Постмодернистская эстетика провозглашает бегство от истории, приветствуя искусство без «почвы и судьбы». В таком искусстве нет и не может быть высокого и низкого, внутреннего и внешнего, истинного и ложного, значительного и ничтожного, сакрального и профанного. В такой литературе нет автора, нет целостного смысла, и поскольку «всё уже написано», остаётся только пародировать и симулировать реальность. Наглые, развязные симулякры создают мир имитаций и мнимостей, а бдительная постмодернистская ирония следит, чтобы в хаосе вымысла исчезал космос истории.
Но отказывают литературе в историческом содержании не только сочинители симулякров и пастишей. Парадоксально, однако и приверженцы модного теперь «религиозного литературоведения» столь же безразличны к историческим смыслам литературы. Они заняты почтенным интертекстуальным поиском, и чем больше художественный текст содержит цитат, взятых из Священного Писания, тем больше заслуг имеет писатель перед христианством. Произведения, прочитанные таким образом, будто депортированы из своего исторического контекста, будто столетия после Рождества Христова прошли мимо, не оставив в литературе никакого следа.
Историю рвут на части политики и политиканы. Если политически выгодно, чтоб считалось, будто Есенина убили чекисты — значит, его убили чекисты. Если политически так считать уже невыгодно — значит, поэт покончил с собой. Если создан миф, что Кирова убил Сталин и этот миф полезен для линии партии, то этот миф не рухнет даже под напором новых неопровержимых фактов. События и факты хороши или дурны не сами по себе, а только «по обстоятельствам».
Наша история — это минное поле без карты, сапёров и проводников, и каждая новая эпоха заливает его своим слоем бетона. Пробиться сквозь эту взрывоопасную толщу историческому знанию нет, кажется, никаких шансов. Сошлюсь на недавнюю дискуссию в Российской академии образования — о преподавании литературы в контексте истории. Тезисы законодателей просвещения — поучительный комментарий к теме.
«Какая теперь разница, в каком вагоне и на чьи деньги приехал Ленин из Германии в Россию? Это не наш вопрос» (и, значит, грязная технология пролетарской революции не должна марать трепетного юношеского воображения).
«Какое нам дело, что представлял собой подлинный Борис Годунов? Мы не собираемся полемизировать с Пушкиным на исторические темы» (и, значит, любой разговор о реальной основе трагедии Пушкина в школе неуместен).
«Какая разница, на какие деньги в Лондоне Герцен издавал „Колокол“? А если других денег у него не было? Давайте смотреть на вещи прагматически». Это к вопросу о том, нравственно ли, устроившись в Европе, бороться со злом крепостничества на деньги, получаемые от продажи русских крепостных душ. Не честнее ли было бы борцу с рабством для начала отпустить своих рабов на волю? С учётом всех бюрократических проволочек, это было не сложнее, чем эмигрировать, перевести капиталы в надёжные банки и организовать свободное издательство. «Наши помещики продавали своих крепостных крестьян и ехали в Париж издавать социальные журналы», — писал Достоевский в этой связи. И, обращаясь к таким помещикам, напоминал: «Царь освободил народ, а не вы. Эта мысль у царей родилась, а декабристу Чацкому и в голову не приходила».
«Искать историческую подоплёку в искусстве — путь опасный и рискованный. Литература — это прежде всего красота. Искусство для искусства. Занимайтесь красотой», — покровительственно советовали академики-просвещенцы. К дерзким предположениям, будто в художественной литературе красота неотделима от истины и добра, правды и справедливости, они отнеслись как к пафосным и праздным, то есть неприличным.
«Почему вас совсем не трогает тема любви? Например, любви Марины Цветаевой». (Как будто за этой любовью не стояли трагедия Белого движения, драма русской эмиграции, вербовка сотрудниками НКВД её мужа, роковое возвращение в СССР и самоубийство.)
«Оставьте кавалерийские наскоки на историю. „Над вымыслом слезами обольюсь“ — вот как советовал Пушкин читать книги».
Но, простите, как же тогда быть с соседними строчками: «Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать», или «Сулит мне труд и горе / Грядущего волнуемое море»? Упиваться гармонией и обливаться слезами над вымыслом не значит глумиться над правдой или быть к ней глухим и бесчувственным.
Ментальная катастрофа — так назвал подобную «пушкинистику» пушкинист В. Непомнящий.
Принято считать, что человечество смеясь расстаётся со своим прошлым. Но то — человечество вообще. А наше конкретное отечественное человечество расстаётся со своим прошлым с издевательским хохотом либо с бесноватым визгом, с грубой бранью либо с тупым безразличием.
Но история умеет мстить. И, когда наступают сроки, она взрывает многослойные бетонные покровы, доказывая вновь и вновь, что прошлое не мертвечина, не тлен и прах, а живой и грозный дух. И уже не цитатой, не симулякром, не иронией и не фарсом, а неуправляемой стихией ворвётся она в нашу беспамятную жизнь и оставит от неё одно пепелище. Как было уже не раз. Как может случиться ещё не раз.
