«Старый казак..» Демьян Куденевич

В ту пору, когда убогий отрок Ильюша еще сидел на печи в деревеньке под Муромом, скованный, казалось, неизлечимой болезнью, другое гремело по Руси имя [1].

Как дошло оно до нас? Само по себе это можно считать чудом. Ведь от стольких «героев былых времен не осталось порой имен». В темные века татарщины ленивые переписчики, к тому же нередко безразлично относившиеся к ратной славе Отечества как к суетной «славе мира сего», от списка к списку выбрасывали из летописей подробности сражений и биографий, оставляя лишь стандартное: «…и бысть сеча зла и люта». Так, что судить о целых областях военного дела, особенностях тактики или воинской этики, о деталях походного быта или воинского воспитания в домонгольской Руси мы зачастую вынуждены по редким намекам-обмолвкам в текстах источников. И надобно низко поклониться приснопамятному Василию Никитичу Татищеву — офицеру петровской школы, первому исследователю наших летописей, внимательному к их военным подробностям, который нашел у уральских раскольников полный вариант древнего киевского летописного свода конца XII века, сохранившего память об удивительном герое-«храбре», первом из рядовых защитников русской границы, известном нам по имени.

1147 год. То была смутная и недобрая пора на Руси. Еще недавно стояла великая держава, славная «во всех четырех концах земли» могущественными и мудрыми правителями, украшенная цветущими городами, прекрасными храмами и монастырями, кипящая изобильными торгами, грозная для недругов непобедимыми тьмочисленными полками; но прошло каких-то пятнадцать лет — и вот лежит она во прахе, разодранная на клочки, многократно ограбленная осмелевшим врагом. Окраины вновь окутаны дымом пожарищ, а измельчавшие наследники дедовской славы — многочисленные правители городов и земель, вырвавшиеся на свободу из-под руки старшего в разросшемся Рюриковом роду, оспаривают друг у друга призрачную власть над ней, превращая ее луга и нивы в поля междоусобных браней.

Как раз тогда на юге разгоралась очередная усобица. Свергнув нелюбимого «киянами» Игоря Ольговича, киевским князем стал Изяслав Мстиславич — старший среди внуков Владимира Мономаха; но живы были еще и сыновья великого правителя, в том числе и Юрий («Гюрги») Суздальский, известный потомкам как Долгорукий, которому по праву должен был принадлежать киевский «златокованый» престол.

Готовясь к походу на Киев, Юрий вступил в союз с братом Игоря Святославом. Представители враждующих семей, они быстро договорились. К тому же у новых союзников было нечто общее — обоих отцы в один год женили на половчанках. Так надо было — перед походом в степи нейтрализовать брачным союзом новых родичей и внести раскол в «Половецкой земле».

Весной князья встретились на границе своих владений, в маленьком городке Москове, известном еще как Кучков. Князья договорились о совместных действиях, но обстоятельства мешали Юрию сразу выступить самому с главными силами. Поэтому пока на подмогу Ольговичу был послан сын Глеб. Из-за того, что «суждальскому» князю приходилось держать крупные силы и против Новгорода, и против Смоленска, и против Рязани, большую часть уходящего на юг войска должны были составить наемники-половцы, однако их еще предстояло собрать.

В отличие от других Мономашичей, Юрий стремился дружить с кочевниками. Это сближало его с черниговскими Ольговичами, традиционно опиравшимися на степняков в противовес киевским князьям. Его половецкие шурья охотно откликнулись на зов. Чем рисковать в набегах, не лучше ли ездить по Руси открыто, возя свой бунчук возле стяга русского союзника? Добыча та же — курские, рязанские, киевские да посульские мужики и бабы.

Воюя с черниговской родней покойного Игоря, Изяслав старался избегать столкновения с могущественным правителем Северо-Востока. Он даже предложил Глебу Юрьевичу удел на Киевщине, и княжич будто бы готов был согласиться, да его воевода Волослав дал господину другой совет.

В Переяславле Южном, отчине всех Мономашичей, сидел в то время юный сын Изяслава Мстислав, по оценке Волослава — сущий младенец. Незадолго до того, чтобы не подвергать отрока военным опасностям, отец перевел его сюда из Курска, фактически уступив город противнику. Волославу казалось, что выбить мальчишку из Переяславля не составит труда, так что завидный удел Глеб таки получит, но «не по милости Изяславли». Мечтая о лаврах городоимца, Юрьевич согласился. Напасть решено было перед рассветом.

Cтояла глубокая осень, и переяславцы не ждали беды. Пора обычных набегов уже миновала. К тому же летом Изяслав заключил с половцами мир, а черниговские, как слышно, уже распустили дружину и теперь не сунутся до наступления санного пути. Да и вообще в это время года войны на Руси замирали. Основная ударная сила любой рати — тяжеловооруженные всадники-«оружники», то есть бояре, с их отрядами-«копьями» и княжеские слуги («милостники», «мечники», «пасынки» и «отроки») — разъезжались по селам собирать оброки для себя и своего господина, а заодно и поохотиться, отдохнуть от походных трудов и тревог летней кампании. Поэтому, когда городские караульные, стерегшие черниговскую дорогу, обнаружив крадущийся в предрассветной мгле полк, забарабанили в ворота, в Переяславле поднялось смятение. Заполошно забился на вышке набатный колокол, взревели «сбор» хриплые трубы на княжом дворе, а в улочки пригородных слобод уже хлынула с гиком и свистом лавина конных.

Трудно сказать, удалось бы молодому Мстиславу удержать стены «окольного града» до подхода отцовской подмоги, не случись в ту пору в Переяславле заезжего «храбра» Демьяна Куденевича.

Силою Демьян был подобен Гераклу, но славился в первую очередь тем, что уже много лет, не желая участвовать усобицах и проливать русскую кровь, отказывался от службы князьям и вел свою собственную войну со Степью.

Смолоду Демьян, как и все в этих местах, служил Великому князю Владимиру Всеволодовичу, по прозванью Мономах, под стягом которого юным отроком рубился еще при Лубене [2]. Помнил поход семи князей Великим постом к низовьям Дона, к ханским городам-зимовьям [3]. Помнил и страшное побоище на обратном пути, с утра и до вечера Страстной пятницы 27 марта, когда в лобовом столкновении конных ратей, треск от сотен ломающихся копий был подобен удару грома и кровью текла потом речка Сольница…. Служил Демьян и сыну Мономаха Мстиславу Великому все недолгое время его славного княжения. Дальше начал было служить Ярополку Владимировичу, но в те годы уже «раздрася вся Русская земля» и распался единый фронт обороны против «Дикого поля», а иные князья сами стали приводить поганых, подобно Олегу Черниговскому — проклятому «Гориславичу». И выбрал Демьян иную стезю.

Прахом пошло наследие великого Мономаха. Половцы осмелели на удивление быстро. Нынешним же князьям стало не до границы. Только он, Демьян Куденевич, вопреки всему продолжал хранить верность Мономахову завету, как волк-одиночка рыща вдоль степного рубежа. Благо, ничто не привязывало его к месту. Черным дымом в небесах, серым пеплом по земле развеялся родительский терем, когда Ольговичи, вместе с погаными, в тридцатых годах разоряли грады брошенного на произвол судьбы многострадального Посулья [4]. В горние выси отлетели души всех, кого любил Демьян на этом свете. Семью завести на княжой службе было недосуг, а, оставшись один, Демьян на это и вовсе рукой махнул — не судьба!

Поговаривали, намекая на странное отчество, что роду Демьян касожского. И это была правда. Было время, удальцы со всей Восточной Европы считали за честь служить при дворе великого воителя Мстислава Владимировича Чернигово-Тмутораканского. Тогда-то и прибыл в Чернигов из Пятигорья дед Демьяна. Вскоре приглядел себе крутоплечий рубака ясноглазую северянку, но какие родители отдадут русинку за нехристя? Пришлось креститься. Крестил и детей, но дома звал их по-своему, и сына Фому называл Куденетом. Прошло еще сколько-то лет, и израненного на Нежатиной Ниве [5] Фому-Куденета подобрали и выходили победители из дружины Всеволода Ярославича. Так и оказался он в Переяславле, а затем, по воле князя, укреплявшего новую пограничную волость, отправился на Сулу. Служил в разных гарнизонах. Здесь его все называли Куденем, что казалось и проще и как-то привычнее. Здесь, в Лохвице, он женился. В маленькой уединенной тверди под Кснятином, где Фома — уже урядник, командир «копья», стерег брод на укромной тропе через пойменные болота, родился старший сын; в Прилуке, где и осел постаревший соцкий — младший. Жизнь летела в привычной смене больших тревог и маленьких радостей: «мир стоит до рати, а рать — до мира», но всему приходит конец…

Лютым огнем жгла Демьянову душу жажда мщенья. Вспоминалась мать, зарубленная прямо на крыльце; отец, оставшийся со стрелой в горле на пылающем забрале родного Прилука; младшие сестренки, уведенные соленым от слез шляхом на крымские рабьи торжища; брат, павший еще раньше от русского же меча. Заходилось сердце неизбывной мукой, чугунели от бешенства кулаки.

Случилось однажды: помутился рассудок от ярости, бросился Демьян один на целую ватагу степных наездников, что, не ожидая худого и нимало не смущаясь (со службы возвращались), ехали мимо торной дорогой, увешанные добычей и гоня пленников…. Опомнился окруженный трупами, забрызганный чужой кровью. Уцелевшие половцы уносились без оглядки в клубах пыли. Сойдя с коня, Демьян молча принялся перерезать веревки у остолбеневших полоняников.

Так началась его слава. Но много ли навоюешь в одиночку, даже если Господь одарил сказочной силой? Постепенно подобралась маленькая дружина: оруженосец Тарас — тоже, под стать хозяину, «муж сильный» и несколько слуг-товарищей [6]. У каждого — свой путь в отряд, свой счет к «сыроядцам».

Так и несли они свою добровольную и бескорыстную службу, год за годом жизнь проводя в непрестанной разведке, помня жестокое правило: «Первым врага не увидел — считай, пропал». В скрытности была их сила и надежда на успех. Вечно настороже, оставаясь невидимыми для врага, они примечали все. Росистыми утрами искали в высоких травах «сакму» — след набега, читали следы на речных отмелях. Пробираясь дубравой, внимательно слушали птиц, — не трещат ли сороки, выдавая крадущихся по тропе чужих всадников с луками наизготовку? Днем, взобравшись на одинокий дуб или залегши на кургане, зорко вглядывались в дрожащее марево на южном горизонте — не курится ли пыль, поднятая идущей на рысях конницей? Вечером, испытующе прислушивались к волчьей перекличке — то не вражьи ли лазутчики подают друг другу весть? И ночью, под звездами или дождем, часовые, сторожа сон товарищей, вглядывались во тьму: не засветит ли в степной дали россыпью огненных точек чужое становище, не встанет ли за дальним лесом зарево пожарища? Высмотрев идущую в набег половецкую «чадь"[7], сторожили ее на переправе или в глухой яруге. Не числом брали, а умением — стремительным, яростным натиском. Если же была она слишком велика, мчались с вестью в ближайший городок.

От приднепровского Воиня [8], от берегов Трубежа, Удая и Хорола, по Сейму за Курск и дальше на восток — до Воргола и по Сосне до Ельца, к Дону, к дальнему рязанскому Воронежу, вплоть до самого Червленого Яра [9] пролегли их пути. Бывало, сами ходили «в поле», тревожили половецкие вежи, на пастбищах Самары и Донца, отгоняли табуны, добывали «языков», с берегов Донца и Айдара. Раз, выручая полоняников, побывали аж в верховьях Калитвы. Не одну сотню христианских душ вырвали они из злой неволи, а тем, кого уберегли, предупредили, защитили — и счета нет. Много лихих джигитов, жадных до чужого добра пришельцев с юга уложили витязи отдыхать на зеленую траву-мураву или в пушистую снеговую перину, лавиной налетая из засад, снимая часовых и вырезая на ночевках целые ватаги. О том, чего это стоило, и сколько отчаянных ребят, — верных его друзей упокоилось за эти годы в безвестных могилах, выкопанных мечами в степных урочищах, ведал лишь старый Куденевич.

По всему степному порубежью пела победной трубой их слава. Любил Демьяна крещеный люд. В боярских хоромах и посадской избе, в убогой хижине углежога или бортника, в юрте побратима-торчина [10] и в окруженном плетнем городке бродников [11] были его людям честь и место. Зато половцы боялись Демьяна панически. Сила его казалась нечеловеческой, но еще пуще страшила колдовская неотвратимость нападений. «Демьян слово знает. Может волком обернуться, горностаем спрятаться, соколом улететь, полозом уползти, а то и невидимым стать, — говорили с опаской у ночных костров. — Мы его не видим, а он, может быть, уже здесь, смотрит вон из тех кустов…». И жутко становилось кипчакам.

Приехав в город, Демьян заночевал на посаде, у старого сослуживца. С первым ударом колокола он и его отряд были на ногах. В минуту оседлали коней, вздели брони и были готовы к бою. Выехав на площадь перед воротами детинца, посмотрел Куденевич на царящую вокруг суматоху, на мечущихся с факелами слуг, на скачущих полуодетых дружинников, на встающее из-за стены зарево; дернул неодобрительно сивым усом: «Долго доспевают», — и тронул повод — к внешним воротам. Плотной, маленькой кучкой въехали под своды воротной башни с храмом на боевой площадке, остановились. Кони вострили уши, всхрапывали, чутко вслушиваясь в шум за городской стеной. «Ну, потягнем с Богом!» В кромешной безлунной ночи смутно забелел, матовой полосой потек из ножен, великанских размеров меч. Позади крестились и наскоро молились, а кто, для верности, очертя голову клинком, еще и поминал Чура. Створки ворот тяжело распахнулись и молча понеслись по улице семеро, крестя саблями направо и налево; врезались в клубящуюся толпу, и заплескалась сеча в лязге, стуке и воплях. Тарасова палица будто летала по кругу. Не била — мозжила, с маху вышибала из седел. В самой гуще ворочался кто-то огромный, круша мечом щиты и тела. Тут вспыхнула неподалеку соломенная крыша амбара, осветив знакомую грозную фигуру, и пронесся крик: «Демьян! Здесь Демьян!»

Этого оказалось довольно. У половцев под малахаями зашевелились волосы. Сотни глоток подхватили: «Демьян здесь!» Не помня себя, степняки стали бросать не только добычу, но и оружие, пускаясь наутек. Пришлось и Глебовой дружине поворачивать коней. Тем более, что из ворот уже высыпали переяславцы, а впереди всех сам молодой Изяславич — на белом коне.

Ярило, оторвавшись от мглистого окоема, осветил картину погони, растянувшейся полями на северо-восток — черниговкому рубежу. Впереди белой птицей стлался в карьере угорский конь Мстислава. Над головой княжича трепетал на ветру разящий Архангел на золотистом шелке. Княжеское корзно багряными крыльями вилось-реяло за плечами. Следом с тяжким топотом шел рослый вороной аргамак Демьяна. Следом поспевали остальные, рубя и стреляя отстающих врагов.

Так мчались они, «секучи люди яко траву», пока не достигли непроходимого болота у пограничного городка Носова, через которое пролегала лишь узкая гать. Здесь Глебовы оружники, чтобы спасти князя и свою честь, осадили коней, выстраиваясь в боевую линию и пропуская дальше тех, кто не был отягощен благородством происхождения и долгом службы.

Яростной была последняя схватка. Многих здесь положил Демьян — в том числе храброго Волослава, но от суздальских мечей в руках потомков варягов и сам не уберегся. Тяжко израненный, едва доехал старый витязь до Переяславля, уложенный на носилки меж двух иноходцев.

Княжич велел внести его в свою горницу, ухаживал как за родным. Еще вчера вечером, узнав от стражи о появлении в городе знаменитого воина, он послал к нему отрока с приглашением в гости, надеясь при встрече расспросить его о давних временах, о прадеде Мономахе и о многом еще. Куденевич обещал прийти в назначенный час, и вот теперь не до расспросов. Мстислав в отчаянии утешал умирающего: «Мы еще с тобой повоюем», забыв о Демьяновом обыкновении, звал к себе в дружину воеводой. Витязь, в одночасье превратившийся в немощного старика, грустно улыбнулся одними глазами. Прошептал еле слышно: «Княже, мне теперь разве к архистратигу Михаилу в дружину проситься. Если возьмут…». В наступившем молчании людям, обступившим постель умирающего, казалось, что они чувствуют, как жизнь оставляет это, еще недавно бывшее могучим тело. Вот задышал Демьян порывисто, сжал княжичу руку:

 — Помираю я. Тебе границу оставляю. Помни прадеда своего…. Стереги….

Отлетела суровая душа Демьяна в селения праведные. Остался на грешной земле князь Мстислав Изяславич. Всю жизнь помнил он этот миг и старался выполнять завет старого витязя. Спустя четыре года он по отцовскому приказу впервые сам повел войско на половцев, и увенчала его слава победителя «поганых». Тяжкая выпала ему доля — в окружении безчисленных недругов разменивать редкий полководческий талант на братоубийственные битвы, лишь от случая к случаю получая возможность схватиться со степняками. Ведь уже второе поколение билось за киевский «стол». Но он не сдавался! В 1170 году, едва став Великим князем, собрал южнорусских князей и по-мономашьи повел их в Степь — к неслыханной дотоле, почти безкровной победе на Орели….
Юрий Валентинович Сухарев, научный сотрудник Центра военной истории России при Институте российской истории РАН

ПРИМЕЧАНИЯ:

1. — Преподобный Илья Муромец, мощи которого покоятся в пещерах Киево-печерской лавры, жил во второй половине XII в. и погиб, предположительно, во время погрома Киева чернигово-половецким войском в 1203 г. Такое заключение сделано после изучения мощей преподобного, произведенного украинскими учеными.
2. — Битва с половцами в 1106 г. у крепости на р. Суле. Современный г. Лубны.
3. — Поход Святополка Изяславича Киевского и Владимира Всеволодовича Переяславского в 1111 г.
4. — Пограничная волость с системой крепостей по р. Суле и ее притоку р. Удай, на левом берегу Днепра, прикрывавшая Переяславское княжество от набегов кочевников.
5. — Село под Черниговом, где в 1078 г. произошла битва между Изяславом и Всеволодом Ярославичами и их племянниками Олегом Святославичем и Борисом Вячеславичем, изгнанными в Тмутаракань и вернувшимися с половцами, чтобы отвоевать себе Чернигов.
6. — В тексте В.Н. Татищева указаны, кроме оруженосца пятеро «слуг».
7. — Половецкий отряд, состоящий из мужчин одного рода.
8. — Крепость на Днепре, в устье Суллы.
9. — Район, расположенный в среднем течении Дона и по его притокам, ниже Воронежа. Здесь, в лесистых поймах, вероятно зародилось донское казачество.
10. — Торки — кочевое племя, враги половцев. Вытесненные ими из степи, были русскими князьями поселены по обоим берегам Днепра в приграничной полосе, для несения сторожевой службы. В походах выполняли роль легкой кавалерии.
11. — родники — вольные христианские общины жителей степи, повидимому, имевшие смешанный этнический состав — предшественники казаков. «Бродник» т. е. совр. «бродяга» или «вольный человек» — перевод тюркского слова «казак», которое, возможно уже тогда было их самоназванием. Известны с середины XII в.