Монахиня Мария

21/8 декабря 2006 года исполняется 115 лет со дня рождения матери Марии

Для понимания образа этой удивительной женщины, этой великой души, следует начать с цитаты из статьи Николая Бердяева «Памяти матери Марии»:

«М. Мария была одной из самых замечательных и одаренных русских женщин. Она характерна для своей эпохи и отражала самые характерные ее течения. Она была новой душой. Она была поэт, революционер и религиозный деятель. <…> Но она не приняла революции в большевистской форме. Она прошла через русский культурный ренессанс начала века, через русскую поэзию эпохи символистов, была близка с А. Блоком, ей свойственно было беспокойство той эпохи.

Но в душе матери Марии отразились также религиозные искания и течения эпохи. Она была вольнослушательницей петербургской духовной академии. В эмиграции она была одной из немногих сочувствовавших русской религиозной философии. <…>

М. Мария была натурой очень активной, всегда увлеченной каким-либо делом, но никогда не удовлетворенной вполне. Потребность в религиозной деятельности привела ее к монашеству. Социальные мотивы всегда были сильны в ее религиозности. Она стремилась к созданию нового типа монашества. Эмигрантская среда была для этого очень неблагоприятной. <…>

Она производила впечатление оптимистки. В ней был избыток жизни. Но когда вышел сборник ее стихов, то в них обнаружилось скорее пессимистическое и горькое чувство жизни. Стихи ее очень замечательны для характеристики ее души… <…>

Была еще одна черта у м. Марии, которая играла огромную роль, и с которой связана ее гибель. У нее была страстная любовь к России и русскому народу. Последний период ее жизни, период войны, был весь окрашен в цвет страстного патриотизма, который принимал крайние формы. Исключительная любовь к России, к русской земле и русскому народу делали ее часто несправедливой к Западу и западным течениям. Ее мироощущение можно назвать революционным славянофильством.

М. Мария во время оккупации была настоящей резистанткой. <…> У меня было впечатление, что она стремилась к жертве и страданию, она хотела умереть за русский народ. Конец ее был героический. В германском концентрационном лагере она нашла для себя религиозную деятельность, которая, вероятно, ее больше удовлетворяла, чем деятельность в мире свободном. <…>

В личности м. Марии были черты, которые так пленяют в русских святых женщинах — обращенность к миру, жажда облегчать страдания, жертвенность, бесстрашие».

Лиза

Елизавета Юрьевна Пиленко родилась в Риге 8 декабря 1891. При рождении она была спасена дважды: младенцу сразу сделали серьезную операцию, а через несколько дней, захлебнувшуюся в купели при крещении, ее второй раз вернули на этот свет.

Всю последующую жизнь Елизавета много раз подвергалась опасностям. С ранней молодости она была провидчески уверена, что ее ожидают мучения, мытарства, мучительная смерть.

В сожжение и в то, что у нее «будут спутники в гробах», она уверовала в последние годы своей жизни. Так и свершилось: грузовик с газом, а потом сожжение в крематории оказались для м. Марии и ее спутниц одним общим гробом.

Детство и отрочество ее прошло близ Анапы. Там у ее отца, талантливого любителя-агронома, позднее директора Никитского ботанического сада в Крыму, было небольшое имение с виноградником. После смерти отца семья переселилась в Петербург, где Лиза поступила в гимназию. С самого раннего детства в девочке проявились большие способности к рисованию, литературе, рукоделию — кроме музыки, к которой она была равнодушна.

Уже тогда ее занимали проблемы духовной жизни. Кончина отца вызвала в ней страстный протест против смерти как мировой несправедливости. С 15 лет она стала интересоваться литературой и искусством, бывать на литературных вечерах, на одном из которых выступал Блок. Так завязалась дружба. Ей было 15 лет, а знаменитому поэту — 25.

Когда Анне Ахматовой задали вопрос: почему Блок не ответил на чувства и признания ему Лизы, то ответ был исполнен режущей беспощадности и, быть может, ревности: «Она была некрасива — Блок не мог ею увлечься». Несмотря на то, что жизненные и творческие пути двух поэтесс еще накануне революции сильно разошлись (они были знакомы с 1911, по совместному семейному отдыху на тверской земле, потом по «Цеху поэтов», в котором Елизавета, кстати, разочаровалась), а революция, гражданская война и эмиграция Елизаветы поставили между ними преграду, Ахматова до конца дней сохранила уважительное отношение к ней и по-дружески продолжала звать Лизой. Известно также, что молодой Н. Гумилев, ставший затем мужем Ахматовой, ухаживал в 1908—1909 за юной гимназисткой Лизой Пиленко.

В 18 лет Лиза вышла замуж за Д.В. Кузьмина-Караваева — юриста, близкого друга многих литераторов. В этот период у Елизаветы Юрьевны выходят из печати первые книги: «Скифские черепки», «Юрали», «Руфь».

Через несколько лет она расходится с мужем и уезжает с дочерью Гаяной в Анапу. Тут она переживает начало революции и встречается с Даниилом Скобцовым. С новым мужем и уже двумя детьми она эмигрирует в Константинополь, а затем в Югославию и Париж. В Константинополе у нее рождается еще одна дочь — Настя.

Заграница началась для них с тяжелейшей нужды и смерти двухлетней Насти. Это сыграло существенную роль в духовном становлении будущей матери Марии. Она тогда говорила: «Любите друг друга, только до конца и без исключения, как бы ни тяжела была пытка…» С конца 20-х годов в Париже она стала много и интенсивно помогать всем, кто нуждался в поддержке. За всей ее деятельностью, которой она отдалась без остатка, встал вопрос о совершенно невозможной дальнейшей жизни супругов. Елизавета Юрьевна стала стремиться к монашеству как самоотверженному служению Господу и людям.

Сандалии благовествования

Митрополит Евлогий (Георгиевский) поддерживал в ней это стремление, и с согласия ее супруга дал ей церковный развод и сам постриг в церкви парижского Богословского института с именем Мария — в честь преподобной Марии Египетской.

На первое время ей предоставили тихую светлую келью в институте, где она могла спокойно молиться и готовиться к своему монашескому подвигу.

От первоначального своего намерения принять тайный постриг м. Мария незаметно для себя отказалась. Как пишет о. Сергий Гаккель, автор ее самой подробной биографии, за трое суток одинокого бдения под сводами Сергиевского храма она пришла к убеждению, что постриг не может скрывать, что с монашеским одеянием ей не расстаться: «Как-то невольно получилось так, что стала монахиней открыто». Однако стихи писать — не перестала. О «блудной» же интеллигентке просила всех забыть: «Все забытые мои тетради, Все статьи, стихи, бросайте в печь. Не затейте только, Бога ради, Старый облик мой в сердцах беречь».

В рубаху белую одета…
О, внутренний мой человек.
Сейчас еще — Елизавета,
А завтра буду — имярек.

Или: «Отменили мое отчество, И другое имя дали. Так я стала Божьей дочерью. И в спокойном одиночестве Тихо слушаю пророчества, — Близки, близки дни печали».

Дни печали были воистину близки, однако о. Евлогий сказал: «Вот мать Мария постриглась и с тех пор все сияет…»

В 1932 она посетила женские монастыри Латвии (Свято-Троицкий монастырь, в ее родной Риге) и Эстонии. (Странное совпадение: именно здесь, в Пюхтицкой Успенской обители, в советское время затем были сняты кадры художественного фильма о матери Марии, главную роль в котором сыграла актриса Людмила Касаткина.)

Игуменья одного из монастырей вздумала укорить мать Марию: «Что за монашество в миру?» Но мать Мария ответила только: «А сандалии благовествования?» Действительно, в такие сандалии обувают при постриге.

Насмотревшись на жизнь русских эмигрантов, на нужду и трущобы, мать Мария поставила перед собой цель создания настоящего «приюта», где люди могли бы не только поесть, но и получить гражданские права и потом найти работу. И это потом ей удалось.

В 1935 ее старшая дочь Гаяна, не мыслившая себя без России, уехала в СССР. И -скоропостижно скончалась 30 августа 1936. Согласно укоренившейся версии причиной смерти Гаяны считается тиф. Сомнение по этому поводу высказывала Ахматова, основываясь на собственном печальном опыте, ведь ее сын Лев Гумилев подвергся репрессиям НКВД с большим сроком заключения. А если вспомнить и судьбу дочери М. Цветаевой Ариадны Эфрон, то и Гаяна с ее смертью вполне может становиться в этот репрессивный список.

«…Будет жарко у печи…»

Перед началом Второй мировой войны м. Мария основала движение «Православное Дело», в котором ее ближайшими помощниками стали восемнадцатилетний сын Юрий Скобцов, а также о. Димитрий Клепинин, Ф.Т. Пьянов, Ю.П. Казачкин.

Франция капитулировала стремительно, и мать Мария оказалась в оккупированном нацистами Париже. Дом на ул. Лурмель, 77, в котором был один из созданных ею и опекаемых приютов, стал центром антифашистской деятельности Сопротивления в Париже. В нем жили бежавшие из плена советские солдаты, отсюда отправлялись посылки, деньги, разрабатывались планы побегов заключенных. Душой «Лурмельского комитета» была мать Мария.

В феврале 1943 Юра и о. Димитрий Клепинин были арестованы гестапо. В декабре их перевезли в Бухенвальд. (9 февраля 1944 о. Димитрий Клепинин скончался в лагере Дора.) 9 февраля 1943 мать Мария была арестована фашистами и содержалась в концлагере у форта Романвиль, затем в Компьенском лагере, а оттуда была увезена в Германию в Равенсбрюк.

В лагере мать Мария вышивала икону и платок (который сохранился). «Вот успею закончить вышивку иконы — выживу», — говорила она соседкам по нарам.

Существует несколько версий ее гибели. По одной из версий, 31 марта 1945, в канун Пасхи, мать Мария пошла в газовую камеру вместо одной из отобранных фашистами девушек. По другой, она болела дизентерией, ее долгое время прятали, но в конце марта все-таки обнаружили. Ослабевшая, она не могла стоять на ногах. Ее отправили в газовую камеру.

Мать Мария не боялась смерти, потому что для нее смерть означала встречу с Богом, к Которому она стремилась всей душой и шла всю жизнь. Еще в одном из писем Блоку она писала: «Я ищу тяжестей!»

Вернусь в Россию

В статье «Святые эмигранты» Ксения Кривошеина пишет: «16 января 2004 Священный Синод Вселенского Патриархата в Константинополе принял решение о канонизации монахини Марии (Скобцовой), протоиерея Алексея Медведкова, священника Димитрия Клепинина, Юрия Скобцова и Ильи Фондаминского. Основанием для канонизации стало прошение, направленное из Парижа Экзархом Вселенского Патриарха архиепископом Гавриилом, управляющим Архиепископией православных русских церквей в Западной Европе.

Таким образом, Вселенская Патриархия впервые причислила к лику святых русских эмигрантов, оставивших яркий след в духовной жизни Западной Европы 20−30-х гг. XX века.

Сейчас в России выходят книги с ее богословскими эссе, стихами, репродукциями вышивок и икон. За последние годы состоялось несколько конференций, посвященных ей, прошла выставка работ монахини Марии в Пушкинском доме, созданы сайты в интернете. Совсем недавно вышли из печати книги „Равнина русская“, „Красота спасающая“ и „Жатва духа“. В них читатель найдет много интересного о жизни монахини Марии как до эмиграции во Францию, так и о ее деятельном монашестве и участии в движении „Православное дело“.

Имя матери Марии использовали как знамя своих идей представители разных идеологических станов. Например, в СССР ее представляли как партизанку и большевичку, а на Западе — борцом с ортодоксальным православием и заступницей исключительно евреев. Это непонимание духовного пути м. Марии отчасти продолжается.

А в Париже 9-го февраля 2003 на доме по адресу 77 rue de Lourmel установлена мемориальная доска в память о погибших в фашистских лагерях матери Марии (Скобцовой) и о. Димитрии (Клепинине). Символично, что это событие совпало с днем церковного чествования памяти новомученников Российских.

Мечта, о которой мать Мария рассказывала своим солагерницам, наконец сбывается: „Вот, если выживу, то вернусь в Россию и буду бродить по дорогам“.

Мать Мария — идет по дорогам России.

А в келье будет жарко у печи,
А в окнах будет тихий снег кружиться.
И тающий огонь свечи
Чуть озарит святые лица.
И темноликий, синеокий Спас,
Крестом раскинувший свой медный венчик,
Не отведет спокойных глаз.
Длиннее ночи, дни все меньше.

Подробная информация о жизни и творчестве Матери Марии размещена на любовно созданном сайте К. Кривошеиной www.mere-marie.com, материалами которого (в том числе) мы воспользовались для создания этой статьи.

Приложение

Эссе матери Марии (Скобцовой)
ХРИСТИАНСТВО
„Розовое христианство“ — где оно это розовое христианство?

У христианства нет цвета, потому что раскалённая до бела сталь не имеет цвета и на неё даже нельзя смотреть, чтобы его цвет определить.

Христианство, как раскалённая сталь, вонзается в сердце и испепеляет его. И тогда человек вопит: „Готово моё сердце, готово!“

И в этом всё христианство.

Но есть бесчисленные подмены христианства. Есть, например, религия „благоденственного и мирного жития“, это как бы гармоничное сочетание правил с бытом. Сердце не испепеляется, а млеет в час богослужения. Свет не слепит, а ласкает. Что же? Может быть, блаженны млеющие, блаженны обласканные, мирные и безмятежные….

Христианство неким огромным болидом, упало на нашу планету и расколола её на две части.

Христианство падает в душу каждого человека, каждой нации, каждой эпохи и раскалывает их на две части. Одна часть спокойно продолжает жить как раньше жила, а другая начинает гореть. И эта горящая душа заполняет всё вокруг себя как зараза, как пожар, как поток, как печь огненная.

Раскалённая душа говорит: „Христос меня мучает. Блаженны мучимые Христовой тайной. Блаженно пылающее сердце, потому что оно готово!“

Отсюда всё и отсюда вытекает так неправильно понимаемое Розановым „во Христе мир прогорк“ — отсюда растёт монашество, подлинная аскетика, отсюда все бесчисленные наши кресты, тут и встреча лицом к лицу со смертью, тут Христов Крест, Христова Смерть.

Христианин крестится во Христову смерть.

Христианин венчается со смертью.

Христианин живёт всю жизнь рядом со смертью.

Характеристика нашего времени

Не буду повторять в тысячный раз характеристику нашего времени. Всякому кто не слеп, очевидна его гибельность. Всякий кто не глух, слышит подземные раскаты приближающегося землетрясения. Но есть в нашем времени одна черта утверждение которой может показаться парадоксом, хотя на первый взгляд многое противоречиво. Парадокс этот заключается в том, что наше безбожное и не только не христианское, а даже скорее материалистическое, нигилистическое, логицированное время — вместе с тем оказывается как бы преимущественно христианским и призванным раскрыть и утвердить христианскую тайну в мире. И этот парадокс доказывается не развитием каких либо христианских направлений, не наличием крупных богословов и не экуменическим движением — а самой сущностью нашей эпохи, с её гибельностью и её обнажённостью.

Какими идиллическими кажутся нам прошлые века. Как прочна и неприкосновенна была в них жизнь, уклад, границы государств, экономический строй, образ управления, мышления, стойкость философских систем, неторопливый темп жизни, прочность профессий, налаженность и крепость семей, святость и неприкосновенность частной собственности, мощь церковного организма…

Трёхмерное пространство казалось неразрушимым, а законы природы отрезали все пути чудесам. Прогресс эволюции медленно катил свои возы в гору, к общедоступному счастью, к точно вымеренной справедливости, к расчётливому братству человечества. Эта языческая жизнь зачастую проникала то в грубой, то в утончённой форме и в христианское сознание.

Но вот в наших домах зашатались и упали стены и за ними оказались не знакомые улицы, к которым мы привыкли, а необъятный пустырь, по которому разгуливают все ветры вселенной. Жизнь оказалась короткой, непрочной и не очень дорого стоящей, а границы государств покоробились и сместились, воздушные замки рухнули и на человеческую душу нахлынул первобытный хаос. Вместо самоуверенности нашей жизни и верности в судьбу, к нам ворвалась смерть. Смерть сделала нас дальнозорче, прозорливее, смерть стёрла все узоры и причудливые рисунки жизни и заменила их простым и единственным рисунком КРЕСТА.

Человечество проснулось и оглядываясь, с удивлением видит, что оно находится на Голгофе. И Голгофа постепенно становиться единственным местом, в котором может находится человеческая душа, потому что остальное обличено, не реально, призрачно и не достаточно серьёзно.

Эпоха, когда человечество стоит у подножия Креста, эпоха когда человечество дышит страданиями и когда в каждой человеческой душе образ Божий унижен, задушен, оплёван и распят, — это ли не христианская эпоха!

Бывают времена, когда можно быть глухим и слепым, но сейчас человек не может не слышать и не видеть. Язычество чувствует, как сгорают его рукотворные идолы, оно напрягает последние силы и воздвигает новых божков. Наступает грозное утро, кто знает может быть последнее утро в истории человечества и кто сейчас не проснётся, тому уже не хватит времени… мучительное, пытающее, освобождающее утро. В его свете ясно виден вознесённый над миром Крест. Человек распинается на Кресте. Это ли не христианское время?

Иллюзии сгорают, сгорают языческие боги и как мал перечень того, что остаётся. Остаётся человеческий путь, крестный путь. Остаётся смерть, жизнь, любовь и честная правда… всё остальное сгорает. И в этот пожар проникают недра нашего существа, выжигая в них языческие навыки и верования.

* * *

В прочном языческом мире вчерашнего дня христианство испытало на себе огромное влияние языческой атмосферы. Веками тянулся медленный процесс, крепкий полуязыческий быт внедрялся в христианскую Церковь, ритуал являлся мёртвым регистратором давно забытых порывов. Но, конечно, дело тут не в постных кулебяках и не в обязательности формально воспринимаемых Таинств. Дело глубже и в гораздо более тонких соблазнах, которые насквозь пронзили христианское сознание, врезались в самый центр христианства, разложили его человеческую сердцевину.

Мне хочется привести самый поражающий пример. Я буду говорить о монашестве. Мне даже совсем не важно упомянуть о фактах полного языческого извращения, которое можно было наблюдать в монашестве и что истинный смысл его был подменяем самым неприкрашенным и открытым служением миру сему.

Добросовестному и любящему взору ясно, что не этими извращениями определялось монашество. Даже то, что поднимался вопрос о введении в монашеские обеты 4-го не пить (!!!) — может быть и является знамением упадочного времени. Хотя по существу не характеризует основного русла монашеской жизни.

Существует довод, когда обвиняют и отвергают возможность в православии иметь активное монашество. Говорят, что православное монашество не активное, а созерцательное. Мне думается, что это неверно! Во всяком случае это не так если говорить и применять это к последним векам существования православного монашества. И важно, что неверно такое двучленение монашества, на активное и созерцательное, а, что правильнее было бы говорить о трёхчленном делении.

Монашество отрешённое, созерцательное — всегда существовало, но по его пути идут единицы. Только в редкие эпохи огромного напряжения они могут определить собою целое течение (пустынножителей, столпников, молчальников) Напряжение проходит, огонь гаснет и продолжают идти этим путём единицы, особо призванные.

Монашество активное, обращённое к миру, в нём в последние века было чрезвычайно мало представителей. Было бы не правильно определять его как некую погруженность в стихию мира и прикосновения к христианской суете. Может быть, именно в таком монашестве особенно сильно ощущение, что мир во зле лежит. А какой мир?

Богом созданный, тот мир, который так возлюбил Господь, что отдал Сына своего единородного за грехи этого мира на смертную муку. И может быть это активное монашество, обращённое к миру идёт по этому пути, потому что любит этот Божий Мир, образ Божий человека, прозревает его в грехе и гное исторической действительности.

Как в созерцательном монашестве, так и в этом, центральная установка на вечность. Преодоление временного, Богообщение или непосредственное подлинное человеко- и -мирообщение. И то и другое монашество только тогда достигает своего развития и подлинной высоты, когда ориентировано на Апокалипсис! И на эсхатологию, на грядущее царство Христово, когда чтут не только свою пустыню и пещеру, но и свои странноприимные дома, когда не бояться произносить молитву первых христиан „Ей, гряди, Господи Иисусе“.

Призрачность мира обличена. Томящийся в смертной немощи образ Божий в человеке вызывает пламенную любовь, готовность к сужению и к жертве. Монах отдаёт себя без остатка на эту жертву, отрекается от себя, от стяжания своего, от своего куска, от благополучия, от устроения собственной души, от образа мирской жизни. И в этом глубокий смысл монашеского обета нестяжания. Нельзя думать, что вступая на этот путь человек отказывается только от какой-то мечты материальных богатств, от сребролюбия — это само собою разумеется. Но этого мало, более того он становится сором для мира, он отрекается от стяжания, стягивания своего духовного мира в единое целое. Он не хочет стяжать своего „Я“ и чем выше он тем более он оказывается слугою и на службе. Его дух, его святая святых, его молитва, весь он до конца хочет быть лишь орудием в руке Божией и кирпичиком в Божием строительстве.

Идолы падают, сгорают, идолы плотской похоти, чревоугодия, сребролюбия, культ своей семьи, своего искусства, творчества, надежды на свой путь и благополучие, благолепие образа жизни — всё обличено. И сам человек — яко трава, дни его — яко цвет. Ничего нет кроме ЛЮБВИ и молитвы „Ей, гряди, Господи, Иисусе“.

Я уже говорила, что на подобном фундаменте апокалиптических и общехристианских настроений могут вырастать оба типа монашества, но не они характеризуют монашество последних веков. То что было в эти последние века, и что может быть неокончательно ушло, так это промежуточный тип, — именуемый общежительным монашеством. Он уводит человека от мира с его грехом и скорбями, он окружает человека белыми стенами, но он не доводит его до пустыни, до пещер, до одинокого стояния перед Богом.

Есть одна точная параллель этому монашескому типу в светском мире, — это семья.

Как ни странно в просторечии мы часто слышим, что перед человеком стоят два пути — семья и монашество. И выходит, что как бы один может подменить другой путь. Но по существу это совершенно неверно.

Монашество упирается в эсхатологию, а семья вырастает на природных и подзаконных корнях материального мира. Обед целомудрия приводит в монашество в подавляющем большинстве своём людей не имевших семьи, не строивших личной жизни, не увидевших того, что эта личная жизнь никак с Апокалипсисом не может совпадать.

В основе семьи лежит также чрезвычайно сильный инстинкт, — это завивание гнезда, организация и строительство своей собственной жизни, часто отделённой стенами от мира, замкнутого на крепкие засовы. Человек строит „образ жизни, и печётся не только о её материальном благополучии, но и о нравственной чистоте, о внутреннем благолепии. Семейный человек ограждает свою ячейку от внешней грязи, от всякого засорения, он её охраняет и утверждает в ней своё личное семейно-коллективное и противопоставляет всякому внешнему „они“. И вот странность, люди искренне принимающие обед целомудрия, отказываются от одной части того, что заставляет других строить семью: они не примут плотской любви, ни деторождения, — но они принимают всё другое, что связано с семьёй, с духовной семьёй с „образом жизни“.

Они тоже стремятся за высокие стены, куда бы не проникала грязь и скорбь мира, они строят некую духовную семью и ограждают её и берегут от всякого посягательства, как святыню. Они много работают и человек отрекается от своих личных выгод во имя общего, он приносит жертвы… минутами трудно поднять руку и возвысить голос на столь прекрасную идею такой монашеской семьи и на благолепие в светлом монастыре. И внутренний голос зовёт нас к нестяжанию в этой области.

Бывают времена, когда сказанное не может быть очевидным и ясным, потому что сам воздух язычествует и соблазняет нас идоловыми чарами!

Хочется возопить: пустите за ваши белые стены беспризорных воришек, разбейте ваш уставной уклад вихрями внешней жизни, унизьтесь, опуститесь, умалитесь… И как бы не умалялись и как бы не опускались, разве можете сравниться с умалением, с самоуничтожением Христа! Даже на Голгофе, не на позорном Кресте, а в Вифлеемских яслях, когда Ангелы пели „Слава в вышних Богу“. Так примите же обет нестяжания во всей его опустошающей суровости, сожгите всякий уют, даже монастырский, сожгите ваше сердце так, чтобы оно отказалось от уюта, — а тогда скажите- „Готово сердце моё, готово“. Да, бывают времена, когда сказанное не может быть очевидным… и сам воздух язычествует.

Но наше-то время оно действительно христианствует и в самой своей страдающей сущности.

Оно разрушает всё прочное, всё устоявшееся в наших сердцах, освященное веками… и поэтому нам дорогое. Оно помогает нам действительно и до конца принять не „образ жизни“, а „безобразие“ жизни. Принять не монастырские стены, а полное отсутствие самой тонкой перегородки от мира, от его боли, от устоявшейся жизни. Принимаем смерть и гибель, крест христианства, огонь его, самоотречение и самоотдачу, эсхатологию христианскую, Апокалипсис — принимаем!

В конце скажу, что мне не хотелось бы, чтобы всё сказанное было отнесено исключительно к монашеству и его путям в современном мире. В нём только ярче и резче выступают все противоречия.

О ТВОРЧЕСТВЕ

(размышления)

Когда мы стремимся христиански обосновать нашу точку зрения на предмет или явление в мире, необходимо различать в этом случае всегда две плоскости. С одной стороны мы должны проникнуть в Божественный замысел этого предмета или явления и должны выявить каким оно ДОЛЖНО быть на основании этого Божественного замысла.

С другой стороны, как только мы установим такую норму, мы не должны бояться встретить сплошные отклонения от неё. Нам нужно всё время учитывать, что в своём становлении ДОЛЖНОЕ неизбежно искажается человеческой греховной природой и в реальности является как бы в неком кривом зеркале.

Вопрос об источнике Творчества и о Творчестве, совершенно отчётливо разрешается в приведённых выше словах. Более того, мы имеем идеальное воплощение подлинного Божественного Творчества в деле Христа на земле. По замыслу Божьему в такой непосредственной зависимости воли человеческой от Божественного произволения должно было бы протекать не только Творчество Иисуса (второго Адама), но и творчество первого Адама. До грехопадения „первый“ Адам мог применять к себе все тексты, сказанные „вторым“ Адамом. Это убедительно явствует из текстов, обращённых Христом к людям и поражает в них параллельность с текстами характеризующими их взаимоотношение с Отцом. На самом деле, мы не имеем нигде, кроме самого примера Богочеловека, подлинного творчества вдохновлённого и осуществлённого Богом.

Мы видим затем сплошную цепь отклонений в человеческом творчестве, которое искажает этот Божественный замысел, делая его немощным и бледным. Плоды человеческого творчества несут на себе печать субъективных искажений и уклонений в такой степени, что перед нами встаёт вопрос о Злом Творчестве. И на первый взгляд наличие этого Злого творчества — как бы уничтожает всякую возможность говорить о Божественном происхождении Творчества вообще.

Попробуем разобраться в определении Злого Творчества и что мы под этим можем подразумевать. Очень часто попытки разобраться в этом вопросе ведут к тому, что Злым Творчеством мы называем плохое творчество, неудачное творчество, отрицается всякий злой соблазн привлекательности (коль оно неудачное оно не может быть соблазнительным) Сразу скажем, что такое неудачное творчество ни в коем случае не является объектом нашего исследования. Кстати, совершенно безразлично, что создаёт бездарный творец, — рисует ли барашков или волков, пишет ли стихи о добродетели или пороках, строит ли храм или кабак, — всё это в одинаковой мере остаётся вне рассмотрения о подлинности творчества.

ДОБРОДЕТЕЛЬНОСТЬ НАМЕРЕНИЙ не делает бездарное произведение чем-то ТВОРЧЕСКИМ и положительным. Но важно установить отношение к подобным творческим плодам, ведь иногда изображённые волки (условно говоря) заставляют вас сочувствовать волкам и стихи о пороке делают порок привлекательным и кабак эстетически прекрасным. Это и есть Злое творчество. О нём и речь, но как объяснить его существование? Отрицать невозможно, а значит, отпадает гипотеза, что злое творчество, это как лже-творчество. Можно искать, конечно, иной не Божественный источник для подобного творчества, но, во-первых подобная гипотеза ведёт к самому вульгарному неприкрытому дуализму, предполагая наравне с Богом иную творческую первопричину. Во-вторых, она совершенно не объясняет огромной массы промежуточных творческих актов, не злого, а двусмысленного творчества. Для объяснения факта существования злого творчества попробуем найти некоторые указания на него.

Вот примечательный текст, Христос говорит Пилату: „Ты не имел бы надо мной никакой власти, если бы не было дано тебе свыше“. На что дана свыше власть Пилату? На то чтобы отпустить Варавву и распять Христа? На злое творчество?

Есть в Евангелии замечательный пример- это построение Вавилонской Башни и смешение языков: И сказали они,“ построим себе город и башню высотою до неба и сделаем себе имя, прежде нежели расселиться по лицу всей земли». И сошёл Господь посмотреть город и башню, которую строили сыны человечества. И сказал Господь," Вот один народ и один у всех грех, и вот что начали они делать и не отстанут они от того, что задумали делать. Сойдем же и смешаем язык их так, чтобы один не понимал речи другого". И рассеял их Господь оттуда по всей Земле, и они перестали строить город. (Кн. Бытия. II, 4−9)

Тут всё примечательно. Во-первых, это удивительное и неожиданное употребление множественного числа «сойдём и смешаем» — оно в Ветхом Завете всегда означает явление всей Пресвятой Троицы. Дальше можно развить нашу мысль и сказать, что смешение языков у подножья Вавилонской Башни было своего рода насильственным творческим актом. Насильственным в том смысле, что Божественная воля, (против воли людей) сотворила и заставила их сделать ЭТО. Далее здесь замечательно бесплодие безбожного творчества. Это не было Злым Творчеством в буквальном смысле слова, но оно было неосуществлённым, обречённым…Вавилонская Башня не осуществилась, а следовательно творчество было ОБРЕЧЁННЫМ. Осуществилось другое" смешение языков" и оно осталось. Как добро? (спросите вы) Нет, как зло! И можно предположить, что это было злое творчество, ведь люди перестали понимать друг друга, рассеялись по всей земле. Но парадоксально другое, хоть люди и перестали понимать друг друга, но каждый из них что-то осуществляет и строит, говоря на ином дотоле неизвестном языке — Бог и Троица совершили это Злое творчество, и исходило оно из Божественного источника.

Наше недоумение может быть разрешено только в сопоставлении с другим событием: «Смешение языков» (так именуется то, что произошло) для этого есть иное выражение «дар языков». Для объяснения сопоставим тексты: «.и внезапно сделался шум с неба, как бы от несущегося сильного ветра, и наполнил весь дом, где ОНИ находились. И явились им разделявшие языки, как бы огненные и почили, как бы по одному на каждом из них. И исполнились все Духа Святого и начали говорить на иных языках, как Дух давал им повещать» (Деян. II, 2−4). Здесь мы видим как одно и тоже Божественное действие Творческой силы, сведённое как бы к одним и тем же результатам -возможности говорить на разных и неведомых языках. Но разница в этих двух действиях существенна и принципиальна. В первом примере: возможность говорить на разных языках приводит к полному непониманию друг друга и к полному разложению понятия ЕДИНСТВА. Во втором случае: дар языков даёт возможность не только понимать других, но и быть понятыми всеми другими. То есть наглядно и реально утверждает наличие ЕДИНСТВА и закрепляет это единство человека в Боге — Творческое ЕДИНСТВО в первоисточнике творчества. И в обоих случаях смешение и дар языков произведено по Божескому волеизъявлению. Бог неизменен и воля ЕГО едина, но творческие результаты Божественного произволения воплощённые человечеством, оказались диаметрально противоположными. В одном случае люди были строители Вавилонской Башни, совершавшие злое творчество, были гордые и самоутвержденные. Во втором примере, это были Апостолы, ученики Христа. Противоположность «инструментов» дала и противоположные результаты.

Тут-то и кроется ключ к тому, чтобы понять что такое всякое Злое Творчество. Можно сказать парадоксально: Злое — отрицательное творчество в точно такой же мере, как и творчество положительное, имеет Божественное происхождение.

Источники этого творчества — Божья воля и Божий замысел, без, которого никто и ничего творить не может. ОН есть премудрость и красота. В данном случае не так творят как ОН говорил когда-то «Да будет свет!» В данном случае ОН творит непосредственно и через инструменты, которыми являются люди. И уже они своими индивидуальными свойствами сообщают творению положительный или отрицательный смысл. Смысл этого Божественного солнца дробиться в луже, океане, в капле росы и т. д. и Творчество есть таким образом некий Богочеловеческий акт. Поскольку человеческое начало всегда иное и никогда несовершенно, и всегда присутствует элемент зла, то и человеческое творчество по сравнению с Божественным замыслом всегда есть своего рода злое творчество. Влияние злого творчества всегда зависит от воспринимающего его субъекта, но является абсолютным злом только для того кто его созидает. Для того чтобы воспринимать чьё либо творение надо как-то в нём соучаствовать его сопереживать. Если человек слеп, то он не видит картины, если глух — не слышит музыки. Но можно быть слепым и глухим не в буквальном смысле этого слова и воспринимать или нет подлинный продукт творчества, и не все люди способны как бы сопережить продукт ТВОРЦА. Иными словами Божественный замысел, преломившись в Творце, вторично преломляется в человеке воспринимающем Творчество. Действие этого продукта зависит от того кто его воспринимает. Мне хотелось бы нарисовать несколько схем объясняющих эту мысль.

I.- Бог. Божественный замысел

II.- Бог.

III- Бог.

IV- Бог

Другими словами — I-е т. е. Божественный замысел во всяких случаях является положительным.

II- е, это Творец человек, он может быть положительным и отрицательным началом, как и во втором и третьем случае.

Воспринимающий творчество может воспринимать его троично:

а) Или адекватно Творцу-человеку (в таком случае положительное творчество он воспринимает положительно, а при отрицательном — отрицательно)

б) Или воспринимать всегда корректируя, сознательно исправляя искажённое, а следовательно он воспримет это творение в чистоте Божественного замысла.

в) И наконец он может воспринять искажённое творчество, без всякой корректировки и в таком случае он в IV- пункте схемы положительное воспримет как злое творчество.

Приведём пример: Один человек смотрит на Рублёвскую Троицу и воспринимает её в прекрасной чистоте её замысла, тот же зритель смотрит на Вакха Леонардо да Винчи и воспринимает его как нечто злое. О таком человеке можно сказать, что нечистому всё нечисто. В приведённом примере о" Вакхе" уничтожается всякая реальность злого творчества. Он его преображает в себе — «для чистого всё чисто».

И первый случай является средним: положительное — положительно, злое — отрицательно, чистое — чисто, нечистое — нечисто. Таковы выводы из сопоставления Евангельских текстов, о положительном творчестве с наличием злого и мы нашли путь объяснить его существование не удаляясь от первоначального утверждения Божественности всякого творческого акта.