Последний летописец. 240 лет Николаю Карамзину

Веселие твое — задумавшись, молчать
И на прошедшее взор нежный обращать.
Меланхолия, 1800

…Прилежно истощая материалы древнейшей Российской Истории, я ободрял себя мыслию, что в повествовании о временах отдаленных есть какая-то неизъяснимая прелесть для нашего воображения: там источники Поэзии! Взор наш, в созерцании великого пространства, не стремится ли обыкновенно — мимо всего близкого, ясного — к концу горизонта, где густеют, меркнут тени и начинается непроницаемость?..

…С охотою и ревностию посвятив двенадцать лет, и лучшее время моей жизни, на сочинение сих осьми или девяти Томов, могу по слабости желать хвалы и бояться осуждения; но смею сказать, что это для меня не главное.
Одно славолюбие не могло бы дать мне твердости постоянной, долговременной, необходимой в таком деле, если бы не находил я истинного удовольствия в самом труде и не имел надежды быть полезным, то есть, сделать Российскую Историю известнее для многих, даже и для строгих моих судей.

Благодаря всех, и живых и мертвых, коих ум, знания, таланты, искусство служили мне руководством, поручаю себя снисходительности добрых сограждан.

Мы одно любим, одного желаем: любим отечество; желаем ему благоденствия еще более, нежели славы; желаем, да не изменится никогда твердое основание нашего величия; да правила мудрого Самодержавия и Святой Веры более и более укрепляют союз частей; да цветет Россия… по крайней мере долго, долго, если на земле нет ничего бессмертного, кроме души человеческой!
Н.М. Карамзин. История государства Российского. Предисловие,
Декабря 7, 1815

Малоизвестный факт: в детстве с нашим известным историком-писателем Николаем Михайловичем Карамзиным произошло удивительное событие. Будучи десятилетним мальчиком, в жарким летним днем он читал книгу в тени старого дуба в лесу, а его дядька-старик сидел на траве неподалеку от него. Вдруг нашла туча, блеснула молния, загремел гром и полил дождь. Вслед за стариком мальчик неспешно пошел домой, но выбежавший из чащи медведь бросился на него. В это самое время грянул сильный гром, ребенку показалось, что небо над ним обрушилось, а молния словно обвилась вокруг его головы… Он закрыл глаза, упал на колени и только произнес: «Господи!»

Через полминуты он рискнул осмотреться и увидел совсем рядом убитого молнией медведя. Долго мальчик стоял на коленях; нескоро смог прийти в себя; наконец устремил глаза на небо и сердцем почувствовал в черных тучах присутствие Спасителя. И заплакал.

Карамзин сам описал этот случай и рассказ свой заключил: «Читатель, верь или не верь, но этот случай — не выдумка!..».

Провидение спасло этого мальчика, которому, уже ставшему зрелым мужем, суждено было занять значительное место в русской исторической науке и литературе.

Судьба отмерила Карамзину 60 лет.

Он родился 1 (14) декабря 1766 в селе Михайловка, ныне Бузулукского района Оренбургской области. Вырос в усадьбе отца, среднепоместного симбирского дворянина, потомка татарского мурзы Кара-Мурза, в екатерининской России, а покинул сей мир 22 мая (4 июня) 1826 в Санкт-Петербурге, в первый год николаевского царствования, год окончания пушкинской ссылки, последний год последней великой эпохи русской истории.

Получил домашнее образование, с тринадцати лет обучался в Москве в пансионе профессора Московского университета Шатена, одновременно посещая лекции в Университете.

В 1781 по настоянию отца поступил на службу в петербургский гвардейский полк, но вскоре вышел в отставку. Ко времени военной службы относятся первые литературные опыты. После отставки некоторое время жил в Симбирске, а потом — в Москве, где и познакомился с литераторами Н.И. Новиковым, А.М. Кутузовым, А.А. Петровым, участвовал в издании первого русского журнала для детей — «Детское чтение для сердца и разума».

В 1789—1790 предпринял поездку в Европу, в ходе которой посетил Иммануила Канта в Кёнигсберге, был в Париже во время великой французской революции. В результате поездки были написаны блистательные, остроумные «Письма русского путешественника», публикация которых сразу же сделала Карамзина известным литератором. Он вернулся первым русским европейцем, что не избавило его от иронического восприятия европейских нравов. По сей день это словосочетание — «русский европеец» — трудноусвояемо.

Знаменитой стала фраза: «Воруют!..», произнесённая Карамзиным во время этой поездки. В изложении Сергея Довлатова этот исторический анекдот звучит так: «…Русские эмигранты спросили его: „Что, в двух словах, происходит на родине?“ Карамзину и двух слов не понадобилось. „Воруют“, — ответил он».

По возвращении из поездки Карамзин поселился в Москве и начал деятельность в качестве профессионального писателя и журналиста, приступив к изданию «Московского журнала» 1791−1792 (первый русский литературный журнал, в котором среди других произведений Карамзина появилась упрочившая его славу повесть «Бедная Лиза»).

Проза и поэзия Карамзина, признанного главы русского сентиментализма, оказали решительное влияние на развитие русского литературного языка, на творчество В.А. Жуковского, К.Н. Батюшкова, молодого А.С. Пушкина. Карамзин целенаправленно отказывался от использования церковнославянской лексики и грамматики, приводя язык своих произведений к обиходному языку своей эпохи и используя в качестве образца грамматику и синтаксис французского языка. Карамзин — первый русский автор, начавший писать с заботой о читателе. Корявый, спотыкающийся, запинающийся «трёхштилевой» литературный язык XVIII в. под пером Карамзина прояснел и разгладился, стал похож на лист белой бумаги рядом со сморщенным жёлтым пергаментом.

Михаил Эпштейн пишет в книге «Природа, мир, тайник вселенной»: «Создатель унылого, печального пейзажа, пронизанного мотивами томления, увядания, прощания с жизнью («Осень», 1789; и др.), Карамзин предвосхитил скорбную, «рыдальческую» линию в развитии русского чувства природы (Н. Некрасов, А. Белый и др.). Введя мотив несоответствия между состояниями природы и души («Весенняя песнь меланхолика», 1788; «К самому себе», 1795), заложил основу для психологизма в пейзажной лирике.

Едва ли не главная заслуга Карамзина-пейзажиста — осознание глубинной поэтичности самой природы как предмета созерцания и источника вдохновения. Слова «Природа», «Натура» пишутся у Карамзина с прописной буквы: в его творчестве впервые создается поэтический культ природы как таковой, отсюда и значение пейзажа, как средства «воспитания души». У Карамзина впервые поэзия вообще и пейзажная в особенности размышляет о самой себе. Одним из первых Карамзин воспел Волгу («Волга», 1793).

Карамзин ввел в русский язык множество новых слов — как неологизмов («благотворительность», «влюбленность», «вольнодумство», «достопримечательность», «ответственность», «промышленность») так и варваризмов («тротуар», «кучер»). Также он одним из первых начал использовать букву Ё.

Изменения в языке, предлагаемые Карамзиным, вызвали бурную полемику в 1810-х. Писатель А.С. Шишков при содействии Державина основал в 1811 общество «Беседа любителей русского слова», целью которого была пропаганда «старого» языка, а также критика Карамзина, Жуковского и их последователей. В ответ в 1815 образовалось литературное общество «Арзамас», которое иронизировало над авторами «Беседы» и пародировало их произведения. Членами общества стали многие поэты нового поколения, в том числе Батюшков, Вяземский, Давыдов, Жуковский, Пушкин. Литературная победа «Арзамаса» над «Беседой» упрочила победу языковых изменений, которые ввел Карамзин.

Когда юный Пушкин пылко влюбился в Екатерину Андреевну Карамзину, Николай Михайлович только потрепал поэта по плечу и молча улыбнулся. Смутил Пушкина, а это мало кому удавалось. И Карамзин же летом 1820 в разговоре с императором, который собрался выслать Пушкина из Петербурга за «возмутительные стихи» («возмутительные» тогда означало «подстрекательские»), обронил три слова: «Может, на юг?» Император согласился. А дело ведь пахло Сибирью.

С начала XIX в. Карамзин постепенно отошёл от художественной литературы, а с 1804, получив звание историографа, он прекратил всякую литературную работу, «постригаясь в историки». В 1816 выпустил первые восемь томов «Истории государства российского», трёхтысячный тираж которых разошелся в течение месяца. В последующие годы вышли еще три тома «Истории», появился ряд переводов её на главнейшие европейские языки. Монархическое освещение русского исторического процесса сблизило Карамзина с двором и царем, поселившим его подле себя в Царском селе. Незаконченный XII том был издан после его смерти.

Это Натан Эйдельман не случайно назвал Карамзина «последним летописцем». Ведь после Карамзина историки пошли в «сторону ухудшения» — Ключевский и, тем паче, Соловьев.

Карамзин видел в истории науку, призванную наставлять людей в их общественной деятельности. Карамзин защищал незыблемость самодержавия и необходимость сохранения крепостных отношений, осудил восстание декабристов. Был сторонником норманской теории происхождения Русского государства. Периодизация русской истории Карамзина очень близка к периодизации В. Н. Татищева и М.М. Щербатова. Все они отождествляют историю страны с историей государства, а историю государства — с историей самодержавия. Однако Карамзин внёс много нового как в понимание общего хода русской истории, так и в оценки отдельных исторических событий.

Карамзин впервые использовал в работе большое число исторических документов, в том числе Троицкую, Лаврентьевскую, Ипатьевскую летописи, Двинские грамоты, Судебники, свидетельства иностранцев и прочие. Именно Карамзин открыл историю России для широкой образованной публики. По словам Пушкина «Все, даже светские женщины, бросились читать историю своего отечества, дотоле им неизвестную <…> Древняя Русь, казалось, найдена Карамзиным, как Америка Колумбом».

Историческая концепция Карамзина сразу стала официальной, поддерживаемой государственной властью. Своим духовным отцом Карамзина считали славянофилы. Отрицательно отнеслись к его «Истории» декабристы (которых он, монархист, в свое время осудил), Белинский, Чернышевский.

Карамзин выступал с инициативой организации мемориалов и установления памятников выдающимся деятелям отечественной истории, в частности, К.М. Минину и Д.М. Пожарскому на Красной площади — в 1818 г., когда историк был избран почетным членом Петербургской Академии наук.

Из Предисловия Н. Карамзина к «Истории государства Российского»

…История в некотором смысле есть священная книга народов: главная, необходимая; зерцало их бытия и деятельности; скрижаль откровений и правил; завет предков к потомству; дополнение, изъяснение настоящего и пример будущего.

Правители, Законодатели действуют по указаниям Истории и смотрят на ее листы, как мореплаватели на чертежи морей. Мудрость человеческая имеет нужду в опытах, а жизнь кратковременна. Должно знать, как искони мятежные страсти волновали гражданское общество и какими способами благотворная власть ума обуздывала их бурное стремление, чтобы учредить порядок, согласить выгоды людей и даровать им возможное на земле счастие.

…Но и простой гражданин должен читать Историю. Она мирит его с несовершенством видимого порядка вещей, как с обыкновенным явлением во всех веках; утешает в государственных бедствиях, свидетельствуя, что и прежде бывали подобные, бывали еще ужаснейшие, и Государство не разрушалось; она питает нравственное чувство и праведным судом своим располагает душу к справедливости, которая утверждает наше благо и согласие общества.

…Вот польза: сколько же удовольствий для сердца и разума! Любопытство сродно человеку, и просвещенному и дикому. На славных играх Олимпийских умолкал шум, и толпы безмолвствовали вокруг Геродота, читающего предания веков. Еще не зная употребления букв, народы уже любят Историю: старец указывает юноше на высокую могилу и повествует о делах лежащего в ней Героя.

…История, отверзая гробы, поднимая мертвых, влагая им жизнь в сердце и слово в уста, из тления вновь созидая Царства и представляя воображению ряд веков с их отличными страстями, нравами, деяниями, расширяет пределы нашего собственного бытия; ее творческою силою мы живем с людьми всех времен, видим и слышим их, любим и ненавидим; еще не думая о пользе, уже наслаждаемся созерцанием многообразных случаев и характеров, которые занимают ум или питают чувствительность.

…Если всякая История, даже и неискусно писанная, бывает приятна, как говорит Плиний: тем более отечественная. Истинный Космополит есть существо метафизическое или столь необыкновенное явление, что нет нужды говорить об нем, ни хвалить, ни осуждать его. Мы все граждане, в Европе и в Индии, в Мексике и в Абиссинии; личность каждого тесно связана с отечеством: любим его, ибо любим себя.

…Пусть Греки, Римляне пленяют воображение: они принадлежат к семейству рода человеческого и нам не чужие по своим добродетелям и слабостям, славе и бедствиям; но имя Русское имеет для нас особенную прелесть: сердце мое еще сильнее бьется за Пожарского, нежели за Фемистокла или Сципиона. Всемирная История великими воспоминаниями украшает мир для ума, а Российская украшает отечество, где живем и чувствуем. Сколь привлекательны берега Волхова, Днепра, Дона, когда знаем, что в глубокой древности на них происходило! Не только Новгород, Киев, Владимир, но и хижины Ельца, Козельска, Галича делаются любопытными памятниками и немые предметы — красноречивыми. Тени минувших столетий везде рисуют картины перед нами.

Кроме особенного достоинства для нас, сынов России, ее летописи имеют общее. Взглянем на пространство сей единственной Державы: мысль цепенеет; никогда Рим в своем величии не мог равняться с нею, господствуя от Тибра до Кавказа, Эльбы и песков Африканских. Не удивительно ли, как земли, разделенные вечными преградами естества, неизмеримыми пустынями и лесами непроходимыми, хладными и жаркими климатами, как Астрахань и Лапландия, Сибирь и Бессарабия, могли составить одну Державу с Москвою? Менее ли чудесна и смесь ее жителей, разноплеменных, разновидных и столь удаленных друг от друга в степенях образования?

…Не надобно быть Русским: надобно только мыслить, чтобы с любопытством читать предания народа, который смелостию и мужеством снискал господство над девятою частию мира, открыл страны, никому дотоле неизвестные, внеся их в общую систему Географии, Истории, и просветил Божественною Верою, без насилия, без злодейств, употребленных другими ревнителями Христианства в Европе и в Америке, но единственно примером лучшего.

Согласимся, что деяния, описанные Геродотом, Фукидидом, Ливием, для всякого не Русского вообще занимательнее, представляя более душевной силы и живейшую игру страстей: ибо Греция и Рим были народными Державами и просвещеннее России; однако ж смело можем сказать, что некоторые случаи, картины, характеры нашей Истории любопытны не менее древних. Таковы суть подвиги Святослава, гроза Батыева, восстание Россиян при Донском, падение Новагорода, взятие Казани, торжество народных добродетелей во время Междоцарствия. Великаны сумрака, Олег и сын Игорев; простосердечный витязь, слепец Василько; друг отечества, благолюбивый Мономах; Мстиславы Храбрые, ужасные в битвах и пример незлобия в мире; Михаил Тверский, столь знаменитый великодушною смертию, злополучный, истинно мужественный, Александр Невский; герой юноша, победитель Мамаев, в самом легком начертании сильно действуют на воображение и сердце…

…Не дозволяя себе никакого изобретения, я искал выражений в уме своем, а мыслей единственно в памятниках: искал духа и жизни в тлеющих хартиях; желал преданное нам веками соединить в систему, ясную стройным сближением частей; изображал не только бедствия и славу войны, но и все, что входит в состав гражданского бытия людей: успехи разума, искусства, обычаи, законы, промышленность; не боялся с важностию говорить о том, что уважалось предками; хотел, не изменяя своему веку, без гордости и насмешек описывать веки душевного младенчества, легковерия, баснословия; хотел представить и характер времени и характер Летописцев: ибо одно казалось мне нужным для другого. Чем менее находил я известий, тем более дорожил и пользовался находимыми; тем менее выбирал: ибо не бедные, а богатые избирают. Надлежало или не сказать ничего, или сказать все о таком-то Князе, дабы он жил в нашей памяти не одним сухим именем, но с некоторою нравственною физиогномиею.
Декабря 7, 1815.
Подготовил Станислав Минаков