 |
| Православие.Ru | Священник Георгий Максимов | 30.11.2006 |
С одной стороны, это замечательно, ибо помогает исполнять слова святителя Филарета Московского: «Никому не позволено в христианстве быть вовсе неученым и оставаться невеждой. Сам Господь не нарек ли Себя Учителем и Своих последователей — учениками? Неужели это праздные имена, ничего не значащие? И зачем послал Господь в мир апостолов? Прежде всего, учить все народы: идите, научите все народы (Мф 28: 19). Если ты не хочешь учить и вразумлять себя в христианстве, то ты не ученик и не последователь Христа — не для тебя посланы апостолы, ты не то, чем были все христиане с самого начала христианства; я не знаю, что ты такое и что с тобой будет"[1].
С другой стороны, это приводит к тому, о чем столь ярко говорил святитель Григорий Нисский: „Иные, вчера или позавчера оторвавшись от своих обычных трудов, внезапно стали учителями богословия, другие — может быть, слуги, не раз подвергавшиеся бичеванию, бежавшие от рабского служения, — с важностью философствуют у нас о непостижимом… Всё в городе полно такими людьми: улицы, рынки, площади, перекрестки. Это и торговцы одеждой, и денежные менялы, и продавцы съестных припасов. Ты спросишь об оболах, а он философствует перед тобой о рожденном и нерожденном; хочешь узнать цену хлеба, а он отвечает тебе, что Отец больше Сына; справишься, готова ли баня, а он говорит, что Сын произошел из ничего“ [2].
Мне порою доводилось встречать эту цитату в восторженном обрамлении: вот, мол, как в древности простой народ увлекало богословие, какие все были благочестивые… При том цитирующие не трудятся обратить внимание на то, что и по контексту, и по самому тону, и даже по содержанию цитаты очевидно, что святой отец говорит об этом не как о похвале, а как о беде своего времени. Профанная „игра в богословие“ есть лишь особо тяжкая форма греха невежества и хулы. И неудивительно, что святитель в уста „новоявленных богословов“ вкладывает еретические, арианские взгляды.
Возвращаясь к нашему времени, вышеприведенные слова святого Григория можно вполне принять за иллюстрацию, например, обильных и бесконечных интернет-дискуссий на богословские предметы.
Но и поднимаясь „на уровень выше“ можно видеть, что картина немногим лучше.
Читая книги и статьи современных авторов, слушая доклады и дискуссии на конференциях, нередко можно наблюдать столь же печальную картину, когда богословие для некоторых людей превращается в интеллектуальную игру. Они могут играть в нее с серьезными лицами, могут даже жизнь посвятить ей, но… это останется игрой. Богословием это не будет.
Потому что нет главного. Того, о чем говорили отцы: „Кто молится — тот богослов, и кто богослов — тот молится“, то есть, когда богословствование питается из живого опыта богообщения, корнями уходит в духовную жизнь Церкви, актуализируемую жизнью богослова. А вне этой связи — мертвое древо. Богословие ради богословия. Богословие без Бога. Безвредным оно не бывает и, прежде всего, для самого „игрока“.
Как говорил святитель Григорий Богослов: „Не всякому, говорю вам, можно философствовать о Боге, не всякому! Это вещь не дешевая и не для пресмыкающихся по земле! Добавлю также, что не всегда, не перед всеми и не обо всем можно философствовать, но нужно знать — когда, перед кем и о чем. Итак, не всем это доступно, а только тем, которые испытали себя и провели жизнь в созерцании, а прежде всего очистили душу и тело, или, по крайней мере, очищают. Ибо для нечистого, может быть, небезопасно прикоснуться к чистому, как для слабого зрения — к солнечному лучу“ [3].
Здесь каждое слово идет вопреки модернистской „игре в богословие“, ставшей так популярной у некоторых православных авторов в ХХ веке, прежде всего — тех, которые трудились в эмиграции. И это не случайно, ведь зародилось данное явление именно на отпавшем от Православия Западе. Зародилось раньше, чем у нас, потому естественно, что богословский релятивизм дошел там до куда более тяжелой стадии.
Автор этих строк помнит шокирующее впечатление от непосредственного знакомства с современным католическим богословием в 2002 году на мини-конференции в Вене.
Позволю себе сравнение. Вообразите, к примеру, космонавта-землянина, который прибыл на чужую планету, населенную высокоразвитой цивилизацией. Допустим, дошло дело до знакомства, все происходит в крайне доброжелательной атмосфере, местные отвечают на все вопросы землянина и вполне заинтересованы в сотрудничестве. Наконец, выходит один туземец и говорит: давайте я вас познакомлю с нашими нравами и порядками. Мы придерживаемся моногамных браков, уважаем старших, порицаем воровство и ложь, с особым почтением относимся к чужестранцам, считаем жизнь их неприкосновенной. Остальные туземцы аплодируют, старейшина хвалит за отличную речь. Потом дают слово другому. Второй туземец сообщает: позвольте дополнить замечательное выступление моего собрата. Наши браки обычно включают десять-двенадцать партнеров, их число варьируется, поскольку многие воруют чужих жен или же приобретают их за деньги, вырученные от продажи родителей в рабство. Распространены также обычаи ритуальных казней чужестранцев и торговля их расчлененными телами. Туземцы снова аплодируют, старейшина благодарит за отличную речь. И землянин поневоле испытывает двукратный шок: во-первых, оттого что местные говорят прямо противоположные вещи, а во-вторых, когда узнает, что и то и другое мнение равно составляют традиции местного общества. И сами туземцы принципиального противоречия в этом не усматривают.
Примерно такое же удивление я испытал при знакомстве с современным католическим богословием. Встает один докладчик, и я, как православный, могу подписаться под каждым его словом. А потом встает другой докладчик и говорит такое, что сложно понять, как это вообще может произнести христианин. Но обоим аплодируют, обоих хвалят, оба — католические богословы, мнение и того и другого равно допустимо…
Еще одна встреча случилась на московской „эсхатологической“ конференции 2005 года, где мне довелось слушать доклад австралийского католического священника о „забытом русском богослове Евгении Ламберте“. Докладчик недоумевал и удивлялся, почему его не знают в России. По цитированным фрагментам я увидел, что Ламберт принадлежит к тому же модернистскому течению, к коему принадлежали Флоренский, Булгаков, Бердяев, Евдокимов и иже с ними.
И я осмелился ответить докладчику на его недоумение, сказав, что богослов или мыслитель, который проводит ревизию Священного Писания и Священного Предания и который тому, что сказано в Писании и у святых отцов, принципиально предпочитает собственные размышления, автоматически становится вне той живой духовной традиции, которая идет от Писания через святых отцов. И, соответственно, те, кто находятся в этой традиции, то есть в Церкви, модернистов никогда не примут полностью.
Конечно, отдельные мысли и наблюдения у них вполне могут быть интересные, удачные и верные. Но удачные мысли встречаются почти у всех. И у Конфуция есть фразы, близкие к христианству, и кто-то из православных может процитировать Конфуция в своей книге, но Конфуций от этого не станет христианским автором.
То же самое и с модернистами, которые „играют в богословие“.
Католик, конечно, меня не понял. Он оскорбился и возмутился. Он назвал меня экстремистом. Он сказал, что я лишаю современных богословов права самовыражаться, что святые отцы давали ответы на вызовы своего времени, а мы теперь должны давать ответы на вызовы своего, не оглядываясь на них, и т. д. и т. п.
На что я заметил, что если воспринимать святых отцов как „просто богословов“, в современном смысле термина, — то тогда он прав. Действительно, тогда можно сказать, что, положим, святитель Василий Великий был богослов, и я богослов. Святитель Василий Великий говорил то-то, а я скажу то-то. Мы с ним, так сказать, на равных. Он ошибается — я поправляю; он не понимал, а я понимаю и т. д.
Но если мы понимаем, что святые отцы были не просто древними интеллектуалами, а носителями духовного опыта, святости, из которой питалось их богословствование, — то тогда мы вернемся к подлинно-христианской иерархии ценностей, вспомнив, где они и где мы. И, быть может, даже вспомним, что в древности религиозных писателей тоже было много, однако далеко не все стали святыми отцами и учителями Церкви.
К счастью, современные богословы, держащиеся патристической традиции, у нас есть — это и Владимир Лосский, и отец Георгий Флоровский, и отец Иустин (Попович), и митрополит Иерофей (Влахос)…
Модернизм — вовсе не единственный путь современного богословствования.
Но, к сожалению, в настоящее время доминируют модернисты.
И если мы посмотрим на причины такого положения вещей, то увидим, что все эти новомодные толкования Писания, „игривое“ отношение к Преданию, все эти „отцы-были-глупые-не-понимали-а-мы-умные-понимаем“, все эти „объяснения-исходя-из-исторического-контекста“ в большинстве случаев преследуют одну прозаическую цель: подогнать Евангелие и Предание под себя.
Вместо того, чтобы изменить себя в соответствии с Евангелием и Священным Преданием.
Великий соблазн для людей нашего времени. С нашей-то гордыней, с нашим-то высокоумием о себе, с нашей-то ленью и тягой к комфорту! И с нашей любовью к миру сему — не в целом, конечно, а к отдельным его, наиболее близким „кускам“. И все под лозунгом: служить двум господам — можно!
Вспоминайте жену Лотову (Лк 17: 32).
Вспоминайте Самсона и Далиду.
Самсон был судьей Израилевым, почитал Бога, имел дар от Него. И при этом взял в жены Далиду. Язычницу, иноплеменницу, которая хотела его погубить — и он ведь знал, что хотела, а все равно не отказывался от нее. Уж больно нравилась. Так и почти у каждого из нас, нынешних христиан, есть в душе своя „далида“ — мирская привязанность, про которую он знает на самом-то деле, что не может она с верой сочетаться, но отказаться не хочет. И, чтобы не отказываться, выискивает вышеупомянутые новомодные толкования, играет в богословие, создает „христианство для себя“. И поскольку служить двум господам все же невозможно, то главного — теряем. Как Самсон пробудился от сна своего и сказал: пойду, как и прежде, и освобожусь. А не знал, что Господь отступил от него» (Суд 16: 20).
И хорошо если потом кончится так, как с Самсоном, — через скорби придется нам расстаться и с Далидой, и с комфортом, болью очиститься от остатков язычества и бытового двоеверия. А иначе — так ведь и вся жизнь может пройти в этаком виртуальном «христианстве», а потом услышим: Истинно говорю вам: не знаю вас; отойдите от Меня все делатели неправды (Лк 13: 27).
Конечно, было бы ошибочным объяснять все явление модернистского богословия только одной причиной.
Есть и другая — привитое еще схоластами отношение к богословию как к науке. А «в науке не оперируют понятием „Бог“», как заметил один из современных ученых. А если все же и «оперируют», как в модернистском богословии, то именно как понятием или категорией, без потребности живой и непосредственной связи с Ним.
А еще, там, где «наука», — там естественный и непреложный императив для всякого богословствующего: «сказать новое слово в науке», проявить «научную новизну».
Но в Православии нельзя сказать ничего нового, ибо мы уже содержим всю полноту истины, преподанную нам Господом Иисусом Христом и Духом Святым через апостолов и учеников их — святых отцов. Как свидетельствовал преподобный Викентий Лиринский, цитируя святителя Стефана Римского, который «определил следующее: „да не вводится ничего нового, кроме того, что предано“. Святой и благоразумный муж понимал, что правило благочестия — допускать только то, чтобы все, принятое отцами по вере, верою же запечатлено было и от сынов; что наш долг — не религию вести, куда захотели бы, но следовать, куда она поведет; и что христианской скромности и достоинству свойственно не свое передавать потомкам, но хранить принятое от предков», потому-то «в Церкви всегда процветал обычай, что чем боголюбивее был кто, тем скорее выступал против новых вымыслов» и потому все мы, православные христиане, по завету отцов призваны «сокрушать впредь авторитетом освященной древности дерзость непотребной новизны в отношении к каждому суесловию заблуждений» [4].
Собственно, вся книга преподобного Викентия посвящена выявлению того факта, что страсть к «новизне» означает отвращение к древней и непреложной истине. Отвращение, которое может рядиться в любые «научные» одежды.
Взять, к примеру, то же «объяснение, исходя из исторического контекста».
Разумеется, нет ничего плохого, когда пытаются восстановить реалии эпохи и обстоятельства, при которых то или иное священное или святоотеческое слово было записано — если иметь цель к лучшему уяснению этого слова. И святые отцы в толкованиях Писания порою прибегали к этому методу. Как к дополнительному, но не как к основному.
Опасность наступает тогда, когда к историческому контексту сводят практически все значение слов, весь смысл их и актуальность. Тем самым через «исторический контекст» попросту нивелируют авторитет Писания и Предания. Это, мол, не потому так написано, что мне надлежит так поступать, а потому, что святой отец, изрекший сие слово, находился в таких-то отношениях с тогдашним императором. А это не потому так сказано, что мне надлежит так веровать, а потому, что данный духовный писатель принадлежал к такой-то школе и испытывал влияние такой-то философии и т. д. и т. п.
При этом упускается из виду, что возможность адекватного воссоздания исторического контекста для того или иного сочинения весьма сомнительна — слишком ограничено число известных нам фактов, а выстраивание их во взаимосвязи и, самое главное, выведение предполагаемого влияния этих фактов на образ мыслей того или иного святого отца — дело почти целиком произвольное.
Приводит же это к тому, что на деле мы вольны реконструировать, а главное, интерпретировать такой исторический контекст, какой нам выгоднее для удобного перетолкования неудобной фразы/мысли, или же вовсе лишения ее какого-либо значения, кроме исторического. Благодаря этому всё становится зыбким, произвольным, неясным, лишаясь авторитета и актуальности, искажаясь, перетолковываясь. Из света истины мы отходим в сумрачное болото «точек зрения», так что и сами Священные Писание и Предание становятся «сборниками исторических мнений», годными в лучшем случае быть вешалкой для развешивания собственных мыслей.
Разумеется, такое отношение возможно только при отрицании той истины, что все святые пребывали в Боге и, следовательно, имели одну веру, — веру как дар Божий, как священное сокровище и, вместе с тем, норму, идеал, образ, путь, следуя которым, и мы можем стать сопричастным этому духовному сокровищу спасительной веры, а отрекаясь, впадаем в духовную погибель.
Отстаивая «свободу на самостоятельное богословское творчество», модернисты на деле отстаивают заурядное эгоистичное и страстное своеволие.
Уже давно подмечено, что люди, позиционирующие себя как носители свободных взглядов, на деле оказывались много более прочих скованными множеством личных комплексов и условностей.
Добровольное, благоговейное и послушное следование святым отцам, просвещенным Духом Святым, избавляет от этого рабства и дает подлинную духовную свободу в истине, по слову Господа: познаете истину, и истина сделает вас свободными (Ин 8: 32).
ПРИМЕЧАНИЯ:
1 — Филарет Московский, святитель. Слова и речи. Т. 4. М., 1882. С. 151−152.
2 — Григорий Нисский, святитель. Слово о Божестве Сына и Духа // PG. 46, 556.
3 — Цит. по: Иларион (Алфеев), игумен. Жизнь и учение св. Григория Богослова. М., 1998.
4 — Викентий Лиринский, преподобный. Памятные записки Перегрина. М., 1999. С. 14.
