 |
| Правая.Ru | Александр Елисеев | 29.11.2006 |
Было бы очень большой ошибкой считать, что есть только один единственный Заговор, который устроили разного рода «нехорошие люди» («масоны», «сионисты», «сатанисты», «космополиты», «банкиры» и проч.). Если бы существовала какая-то одна тайная сила, работающая против рода человеческого, то род человеческий эту силу уничтожил бы. И не случайно, что большинство людей, которые знакомятся с теорией какого-либо заговора, в сам Заговор не верят. Слишком уж это выглядит унизительным, а, кроме того, отдает фатализмом. Действительно, если какая-то тайная сила веками обманывает людей, то эта сила необорима. А если же она все-таки оборима, то зачем ей нужно хранить свою мощь в тайне? То есть теория одного Заговора жутко, ужасно нелогична.
Иное дело — теория нескольких Заговоров. Вот здесь уже все гораздо трагичнее и логичнее. Некогда против одного Заговора был составлен другой Заговор, чьи адепты решили действовать против Врага его же собственным оружием тайной войны. Причем сама война превратилась в тотальную, и в ее брутальности часто стали забывать о той самой «Цели, которая оправдывает средства». Противники Врага наносили ему огромный урон, но полной победы так и не происходило, ибо по ходу схватки они сами превращались во Врага. Это, кстати, весьма характерно для тех, кто слишком уж зацикливается на борьбе с чем-то (типичный пример — революционные борцы с угнетателями после своей победы обычно сами же становятся угнетателями). Ведь борьба — это один из видов познания, а познание всегда предполагает некоторое слияния познающего с познаваемым. Понятно, что если это познание идет особенно интенсивно, то его субъект рискует оказаться неотличимым от объекта.
Оба Заговора достаточно мощны, поэтому не могут уничтожить друг друга. Вот почему Враг не может действовать открыто — он боится тайного и могущественного Cоперника. Выйди Враг из сумрачного подполья, и он будет моментально уничтожен. То же самое, впрочем, касается и Противника Врага. Поэтому им приходится вести долгую и бесконечную дуэль, в ходе которой Противник одолевает Врага, но сам становится Врагом. Он впадает в забвенье, которое длится какое-то время, после которого Противник снова вспоминает свою драконоборческую суть. Он снова бросается на Дракона, начиная очередной цикл бесполезной, хотя и героической борьбы. Рано или поздно это прекратится — вместе с самой Историей нашего Мира.
Конечно, отчаиваться здесь не нужно, ведь Противник все-таки ослабляет Врага и не дает (до поры до времени) возможности установить мировую диктатуру. В данном случае имеет место быть довольно сложная диалектика, которая удерживает от однозначных выводов и простейших решений.
Причем сама История вовсе не исчерпывается этой тайной борьбой. Миру тайных сообществ противостоят открытые Государства с их публичной властью. Их высшая форма — Империя. Российская Империя, наследующая Византии и Риму, была одной из таких Империй. Она менее всего зависела от борьбы тайных сил, что и предопределило ту ярость, с которой эти силы обрушились на нее.
Попытаемся определить сущность двух противоборствующих подполий.
1. Дикая Охота на Ведьм
В этом очень сильно поможет исследование Андрея Кондратьева «Ведьмы у мифологистов и ритуалистов Третьего Рейха». В нем затрагивается тему тайных мужских и женских союзов, вражда которых проходит через века и определяет многие сдвиги в Истории. Эта тема очень волновала германских исследователей первой половины XX века (Ойген Ферле, Лили Вайзер, Отто Хёфлер, Карл фон Шпис и проч.), которые жили в условиях рождения новой — «национал-социалистической» цивилизации. Они сопоставляли будущее Германии и Европы с далеким прошлым, пытаясь найти некий образец. И это делает их труды весьма и весьма значимыми. Анализ данных трудов указывает на существование двух линий в истории тайных обществ. Одна из них уходит своими корнями во времена матриархата и тесно связана с разнообразными ведьмовскими культами. Она проявлялась в женских тайных обществах, а также в разного рода эзотерических движениях.
Вторая линия появилась из тайных мужских союзов, противостоящих матриархату. Участники этих союзов символически уподоблялись мертвецам, павшим героям. И они несли ведьмам смерть — ритуальную и лютую. Именно таково было назначение пресловутой «Дикой Охоты».
Кондратьев пишет: «Используя в качестве отправного материала сообщения Тацита, „Датскую историю“ Саксона Грамматика, исландские саги и сказки братьев Гримм, Лили Вайзер произвела в своей книге реконструкцию образа древнегерманских тайных обществ, посвятительных организаций берсерков, которые, по мнению Вайзер, „изначально олицетворяли воинство мертвецов“. Это неистовое воинство мертвых (Totenheer), зловещие упоминания о котором рассеяны по страницам индогерманских сказаний, обладало способностью эмпатически вживаться в образ священных животных (волков или медведей), следуя их повадкам и нагоняя ужас на всю округу. Свидетельства о ритуальном, а не сугубо мифологическом характере таких тайных союзов Вайзер находила, во-первых, в рассказах об оборотнях, а во-вторых, в европейских святочных игрищах Дикой Охоты (wilde Jagd), В обоих случаях имелся ввиду определенный союз вполне живых и, как правило, молодых людей, посвятивших себя Богу экстатической битвы Вотану и под его руководством ведущих драматическое сражение».
Другой исследователь германских древностей — «Хёфлер, показал, что тайные союзы германцев были исключительно мужскими…женщины не только не могли возглавлять Дикую Охоту берсерков, но, более того, они были ее жертвами — в самом прямом смысле. Дело в том, что в сказаниях о Дикой Охоте… крайне распространенным является мотив преследования дикими охотниками неких демонических существ, которые в большинстве дошедших до нас описаний наделяются выразительными женскими признаками. Во время Дикой Охоты берсерки этих женщин-демониц отлавливают, связывают волосами друг с другом, приторачивают к седлу и скачут дальше вместе со своими жертвами. Этот мотив засвидетельствован уже в XIII в. С этого времени начинается знаменитая охота на ведьм, продолжавшаяся примерно до XVII века».
То есть печально известная инквизиция с ее «охотой на ведьм» была продолжением вотанизма на новом уровне — под прикрытием христианства. (В свое время император Карл Великий запретил, под страхом смертной казни, сжигание ведьм в Саксонии, охарактеризовав этот «обычай» как языческий.) Но тогда получается, что и многие воинские и просто брутальные структуры средневековой Европы были продолжением древних, еще дохристианских, инициатических обществ. И очевидно, что одним германским миром здесь ограничиваться не следует. Кондратьев разбирает данные германских исследователей, но нам представляется, что разговор должен идти об очень и очень серьезного конфликта, корни которого уходят вглубь времен. Рискнем выдвинуть собственную версию.
Указанный конфликт зародился еще во времена полумифического матриархата, когда господствовали женщины. Об этих временах знает и мифология, и археология. Так, по всей Европе находят изображения женских божеств, некоторым из которых 25 тысяч лет. О наличии феминистической цивилизации древности убедительно писали многие ученые, например, Мария Гимбутас. Действительно, в искусстве палеолита женские изображения всегда находятся в центре, тогда как мужские лишь окружают их.
Причем, любопытно, что крах этой феминократической цивилизации она связывает с возникновением индоевропейских (арийских) сообществ, которые отличались патриархальностью. И в самом деле, судя по всему, феминистическая цивилизация была древнее патриархальной — индоевропейской. Но, конечно, вовсе не самой древней — ее следует относить ко временам Атлантиды. Эта древняя страна была магической и женственной цивилизацией (магия, есть, прежде всего, женское занятие, не случайно, лучшие колдуньи выходят из вдов). В «Хронике Ура-Линды» указано на то, что «Альтланд» (Атлантида), населенный «фризами», больше почитал женское начало. У фризов в каждом селении высшей сакральной инстанцией является именно «дева», «Burgmagde».
Скорее всего, древнеевропейская «цивилизация Богини» (М. Гимбутас) была некоей континентальной периферией великого Атлантического острова, которая длительное время существовала и после крушения самой Атлантиды. Возможно, что именно с этой грандиозной окраиной и вели борьбу ранние индоевропейцы, которые еще не разделились на разные народы. Платон говорит о неких «греках», воевавших с атлантами, но это не могли быть современные ему греки. Очевидно, этими «греками» были древние патриархальные индоевропейцы, восставшие против еще более древних европейцев, живущих при матриархате. При этом индоевропейцы воспроизводили самый древний архетип изначальной Гипербореи, которой правили великие цари-священники древности.
Можно предположить, что сопротивление матриархату носило разные формы. В одном случае имело место открытое выступление молодой арийской государственности против ведьмовских республик. Это выступление дало начало великой имперской традиции, которую унаследовали и Персия, и Рим, и Византия, и, конечно же, Великая Россия. Впрочем, были империи, о которых не сохранилось упоминаний в письменных источниках. Одной из них следует считать древнейшее праиндоевропейское государство, распологавшееся на территории археологической культуры Винча, названной названная по имени балканского селения. Она включает в свой состав большие территории Болгарии, Югославии и Румынии. Винча возникла где-то в середине 5 тыс. до н. э. и просуществовала почти полторы тысячи лет — возраст империи. О ней много писали серьезные зарубежные историки и археологи, у нас же этим уникальным комплексом профессионально занимался лишь В. А. Сафроновов, автор великолепнейшей монографии «Индоевропейские прародины» (Горький, 1989). Ученый счел нужным заметить: «…Юго-Восточная Европа, в ареале распространения культуры Винча может быть названа одним из древнейших очагов цивилизации, более древним, чем цивилизации Месопотамии, долины Нила и Инда».
Винча — древнее арийское чудо. По памятникам здешней материальной культуры здесь прослеживается наличие сильной царской власти и аристократии. Для этой страны было присуще наличие развитого городского хозяйства, причем города находились под защитой сложнейших фортификационных сооружений, состоящих из рвов, валов, палисадов, каменных стен.
Потрясает винчанская архитектура. Ее неотъемлемым элементом были величественные дворцы-мегароны (мегарон — архитектурный комплекс, состоящий из прямоугольного зала с очагом в центре и снабженный двумя входами — через пропилею (вид портика) и вестибюль). Общая площадь винчанского мегарона равна 150−200 кв. м. Для примера напомним, что даже площадь дворца правителя среднеэлладской эпохи не превышала 130 кв. м. Но и обычные дома Винчи представляют собой большие, просторные строения со многими комнатами.
Винчанское хозяйство отличало наличие высокоразвитых ремесел: медеплавильного, гончарного, косторезного и др. производств. Она вела активную экспансию на север и запад, распространяя свою культуру среди тамошних племен.
Четвертое тысячелетие до нашей эры — это время существования Винчи. И в это же время (согласно М. Гимбутас) патриархальные индоевропейцы сокрушили матриархат. Не исключено, что этот разгром есть заслуга имперских «винчанцев». (Хотя сама Гимбутас приписывает данную заслугу кочевым племенам курганной культуры.)
Но далеко не всегда сопротивление матриархату носило политически открытый, публично-государственный, легитимно-имперский характер. В ряде случаев сопротивление ему было революционным и осуществлялось тайными обществами древнеарийских «карбонариев». Их составляли молодые мужчины индоевропейского происхождения, попавшие в ту или иную зависимость от древних феминисток. Эти тайные союзы вели революционную борьбу, которая, как и любая другая революционная борьба, страдала нигилизмом и предельной ожесточенностью.
После крушения матриархата тайные союзы воинов-революционеров, сыгравшие в этом крушении большую роль, стали существовать на территории индоевропейских государств. Эти государства возникали и рушились, но союзы сохранялись, передавая свои традиции из поколения в поколения. В чем-то они помогали государствам, в чем-то им очень сильно мешали, но всегда стремились действовать как некая обособленная — тайная или полутайная — сила.
Между тем, продолжали свою деятельность и матриархальные сообщества — также в виде тайных обществ. И между двумя тайными силами ни на мгновение не утихала жестокая война, в ходе которой государство рассматривалось обоими подпольями как всего лишь арена для мистических «разборок». Однако весьма часто тайные мужские союзы пытались действовать под прикрытием официальных структур. Одной из таких структур, судя по всему, и была Римская Курия — изначально языческая организация, которая состояла из магистратов, выполняющих жреческие функции и именовавшихся кардиналами, имеющими право отворять или же затворять cardo — ворота в иные миры. Она являлась одним из инициаторов охоты на ведьм.
Не исключено, что курия и христианизировалась с тем, чтобы противодействовать феминократическому движению, которое усилилось на закате Римской империи. Одной из его разновидностью были «кружки» Исиды, действовавшие в разных областях жизни, в том числе, и в армии. Впрочем, еще раньше с культом Исиды пыталась бороться императорская власть — в лице императора Августа, который этот самый культ просто-напросто запретил. Но его преемники этот запрет отменили.
2. Правда и кривда Мертвецов
Отрицание матриархальности (феминократии и ведьмовства) было, само по себе, абсолютно верным. Женское начало не может главенствовать над мужским, оно существует не для главенства как такового. Здесь господствует эмоциональность, душевность, хаотичность. Напротив, мужское начало больше связано с разумом, духом, формой. Нужно и то, и другое, но для социальной организации необходимо доминирование мужского начала. Хотя бы потому, что мир погружен во вражду и агрессию, что требует воинского преодоления. А женское начало устремлено к спокойствию (феминократы любят подчеркивать миролюбивость «Цивилизации Богини»). Но его в этом мире нет, поэтому феминократия обречена проигрывать более экспансионистским формам. Либо же ей приходится впадать в иную крайность и рождать из своей среды запредельно брутальные культуры, какими были, например, амазонки. Эмоциональный склад натуры заставляет ее склоняться к различным крайностям.
Собственно говоря, приоритет мужественности признают практически все религии — и аввраамические, и «языческие» (хотя внутри каждой из них есть свои феминократические «уклоны»). Божественная Сила здесь ближе всего к мужскому началу, хотя может быть и поклонение женским божествам. Уже одно это единодушие религий заставляет задуматься о приоритете мужского.
Сила и власть — атрибуты, прежде всего, мужские. И в этом нет ничего обидного для женщин, ведь у них есть своя, особая миссия, и без них не существовало бы и мужчин. Это очевидно, но на протяжении многих тысячелетий и веков предпринимались попытки (порой весьма удачные) перевернуть естественный патриархальный порядок. Собственно говоря, с этих попыток и возник первый Заговор — «феминократический». И его вовсе не следует связывать исключительно с женщинами-«амазонками». Было достаточно мужчин, подчинившихся Великой Матери. Некоторые из них даже лишали себя мужского естества, жертвуя его своей Богине (это, например, происходило во время мистерий Кибелы). Но можно вспомнить и другие, на первый взгляд, менее вредные культы. То же самое платоническое страдание по недостижимой Прекрасной Даме является одной из форм добровольной мужской феминократии.
Собственно говоря, в системе ведьмовства даже и мужские божества становятся всего лишь продолжением пресловутой «вечной женственности». Знаменитая исследовательница ведовских культов Маргарет Мюррей весьма аргументировано доказывала существования в средневековой Европе некоего культа Диануса, являющегося мужской ипостасью богини Дианы. Дианус представлялся двуликим рогатым существом — умирающим и возрождающимся. В числе его поклонников Мюррей называет таких известных персонажей как Жиль де Ре или архиепископ Кентреберийский Томас Беккет. А упомянутый выше Кондратьев связывает с культом Диануса воинско-мистический орден тамплиеров, поклонявшихся рогатому и двуполому Бафомету. (Античный мир знал Диануса как Диониса или Бахуса. Многие радетели последнего объединялись в особые мистические союзы, которые были запрещены римским сенатом — настолько ужасной была их деятельность.)
В христианской Европе периода Средневековья ведовской и феминократический культ попытался действовать от имени самого христианства. Его адепты попытались использовать для этого почитание Богородицы Девы Марии, которое у католиков часто носило чересчур уж экзальтированный характер (логическим следствием этого было признание непорочного зачатия самой Богородицы, что ставило ее на один уровень с Божеством).
Но, конечно же, адепты феминократии под Девой Марией понимали совершенно иную «деву» — ту самую, которую атланты-фризы считали высшей сакральной инстанцией. Еще эту самую «деву» звали Исидой, Кибелой, Астартой.
Один из талантливейших певцов феминократии (кстати, русский националист) Анатолий Иванов в своей работе «Цивилизация Мадонны» утверждает: «С незапамятных времен существовала особая, совершенно тайная религия, внешне прикрытая различными дезинформационными вариантами. Это религия той, кого мы сегодня называем Марией, но изначально у нее было другое тайное имя.
В той же самой работе Иванов приводит показательную цитату из чилийского мистика Мигеля Серрано: ««Согласно Отто Рану (одному из ведущих мистиков третьего Рейха — А. Е.), трубадуры были высокопоставленными деятелями катаризма, призванными пропагандировать учение о любви. Их истинным вождем был Люцифер. Свою миссию они осуществляли, главным образом, в замках, где они посвящали и учили других символической любви к Даме, олицетворением которой была госпожа замка, но в действительности эта Дама символизировала катарскую церковь, общину, а также богиню, которой эта секта поклонялась: Белисену кельтиберов, в действительности — Исиду, сохранившуюся до сих пор в виде Черных Дев Монсеррата и других святилищ Венеры, Софию, Мудрость, постигаемую через любовь. Это были средиземноморские и эгейские мистерии Великой Матери, которые стал заменять, искажая тайны посвящения в них и обобщая их, культ Марии. Как на доказательство того, что трубадуры учили в замках чисто символической любви, О. Ран указывает на тот факт, что рыцари позволяли посвящать своих жен, высоко уважая трубадуров. В Италии этот тип магической любви проповедовали «Феделе д`Аморе», и их дамой тоже была София. И Беатриче Данте это мудрость Наша Госпожа, Нотр Дам-тамплиеров также символизировала Орден, Церковь и была Исидой, Черной Девой».
Итак, перед нами весь джентльменский набор староевропейского оккультизма — катары, тамплиеры, «Феделе д`Аморе». Не хватает только еще розенкрейцеров, чей символ (роза на кресте) символизирует торжество женского начала.
Наличие псевдохристианской, феминократической традиции отмечает и такой исследователь, как Владимир Карпец. Он связывает эту мистическую традицию с образом Мелюзины — феи из средневековых легенд. Ее представляли как женщину, которая может обращаться в змею (считалось, что от именно от Мелюзины происходит знатный род Лузиньянов). Карпец утверждает: «Мелюзиниты"… создают свою особую, параллельную культуру, формально католическую, но, по сути, основанную на герметизме, алхимии, культе древней Аркадии, инициатических любовных связях. Своего рода символом этой «иной Франции» становится Диана (тут надо вспомнить Диануса — А. Е.) де Пуатье, знаменитая фаворитка Генриха II, своеобразный образ «иной любви». У Монкофокона де Вилара как раз графы де Пуатье и названы в числе породнившихся с элементалями. С VIII—IX вв.еков Франция попадает «под знак Мелюзины», и это еще страшный вопрос, как «Госпожа Нашей» на самом деле посвящен построенный именно тогда Notre Dame de Paris?»
Иными словами, в части своей, так сказать, в плане негатива, «мертвецы-охотники» абсолютно правы. Вся беда в том, что Заговор против Заговора ставил (и ставит) на первый план не утверждение, а именно отрицание. Он реактивен и есть всего лишь Реакция, стремление устранить какое-либо препятствие, вместо того, чтобы утвердить на его месте нечто иное. Отсюда и мощная тяга к смерти, к разрушению. Она вообще присуща воинскому сословию, которое имеет дело со смертью и разрушением. Но когда данные реалии абсолютизируются, то речь уже идет не столько о войске живых, сколько о воинстве мертвых, точнее, тех живых, которые хотят (сознательно или нет) стать мертвецами. Тут уже не смертью попирается смерть, а именно смерть попирает жизнь.
Вот почему христианство избегает излишнего милитаризма, что так разочаровывает многих праворадикалов, которым до дрожи хочется брутальности. Одни из них уходят в неоязычество разных (порой откровенно люциферических) толков. Другие пытаются брутализировать само христианство, низведя его до уровня этакого воинского культа (вотанизма без Вотана). Наконец, третьи обращаются к исламизму, который более воинственен.
В истории христианского мира имели место быть действительно серьезные попытки брутализировать христианство, свести его к религии Смерти и Кары. Это и крестовые походы, и рыцарские ордена, и «святая инквизиция». Это — западное Средневековье, которое так восхищает многих правых. И там действительно есть чему восхищаться. Но есть чему и ужасаться, причем порой не знаешь — что стоит на первом месте. Та же самая инквизиция, воспроизводившая языческую «охоту на ведьм», была величайшей дискредитацией христианства, да и всего традиционного общества. До сих пор христианам предъявляют счета за тысячи сожженных «ведьм», многие из которых не имели никакого отношения к ведьмовству. (Как и националистам до сих пор тычут под нос преступлениями гитлеровских шовинистов.) Впрочем, как представляется, вряд ли сожжение даже и «настоящих» ведьм и колдунов является эффективным средством борьбы с черной магией. Это только «правые» некрофилы думают, что убить — значит победить, на самом то деле силовые акции эффективны лишь как ответ на силу. А с идеями надо бороться, в первую очередь, духовно. Недопонимание этого часто губит разного рода реакционеров, которые сводят весь (или почти весь) традиционализм к запретительству. И ладно бы с этими «долдонами», но вместе с ними рушатся великие государства и империи.
Вот и сейчас мы видим все то же самое. Недавно прогремевший «Код да Винчи» (кстати, вещь — вполне себе феминотеистическая) подвергся мощной обструкции наших охранителей, на фоне которых особенно чудесно выделялись бородатые «хоругвеносцы». Милейшие «охранители» занимались привычным для себя делом — они требовали запретить «Код», не осознавая, что тем самым привлекают к нему излишний интерес. И можно только представить себе — как этот самый интерес вырастет, если это откровенно слабое, в художественном отношении, творение Дэна Брауна действительно запретят.
А не мешало бы вспомнить инквизицию и поучиться на ее печальном примере. Тогда наследники Вотана, спрятавшиеся под католическую сутану, только дискредитировали саму идею борьбы с ведьмовством. А, следовательно, они сыграли на утверждение столь ненавистного им феминотеизма.
Воины-мертвецы и мертвый мир капитала
Но дело, конечно, не в одной только инквизиции. Самое страшное, что по мере «военно-полицейской» борьбы с разного рода ведьмами, колдунами, еретиками и прочими «подрывными элементами», жреческие и военные верхи Европы (точнее, очень внушительная часть этих верхов) сами становились теми же самыми элементами. Обуянные силой карающего отрицания, «диссиденты сверху» стали отрицать и сам старый порядок, который ранее сохраняли. Их уже не устраивала отцовская власть королей, и они вознамерились ее ограничить или даже свергнуть. А на место старого феодального порядка ими настойчиво утверждался новый — капиталистический.
Тут, конечно, особенно отличилось брутальное ватиканское жречество. Неотмирная квази-империя Ватикана больше походила на гигантских размеров купеческую корпорацию, дошедшую до торговли человеческими грехами (индульгенции) и духовными должностями (симония).
На последнем стоит остановится особо. Банковскую сеть в Европе создали вовсе не евреи и масоны, а итальянские купцы, имевшие свои кредитные учреждения по всей Европе. Именно из их ростовщического обихода появились на свет такие слова, как «банк» (от итал. «banca» — «меняльный стол»), риск (итал. «risico»), «банкрот» (итал. «banca rotta» — «опрокинутый стол», означавший хозяйственную несостоятельность торговца) и т. д. Итальянские ростовщики навязывали средневековой Европе банкократию и навязывали её при благожелательном нейтралитете пап. Вот как об этом пишет ученый-медиевист Р. Ю. Виппер: «Папы в качестве духовных руководителей всего христианства… осуждали процент и рост… Но они сами должны были нарушать свой закон: заключая займы они платитли процент своим кредиторам. Банкиры и ссудчики пользовались оговоркой в папских буллах относительно «ущерба»: они ставили должнику короткий срок и исчисляли ему огромные проценты за просрочку, объясняя, что именно просрочка приносит ущерб. Кроме того, вошел в обычай такой обиход: на векселе писали не ту сумму, которая была занята, а сразу вписывали в обязательство проценты будущие, с суммой вместе; при уплате, таким образом взымались проценты, хотя они нигде не были упомянуты. Оттого долго могло держаться противоречие: процент был запрещен, но в то же время он взимался в высоком и тяжелом размере».
Но не менее важную роль в утверждении капитализма (и присущей ему демократии) сыграли некоторые аристократические элиты. Собственно, без революционных элементов аристократии капитализм никогда не утвердился бы в Европе — у пресловутого третьего сословия, у этих прижимистых купцов, просто не хватило бы для этого сил. Нет, феодализм пал благодаря предательству, и буржуазная революция была лишь во вторую (а, может быть, и в третью) очередь революцией буржуа. В ее авангарде стояли обуржуазившиеся аристократы. (Многие, очень многие дворяне сопротивлялись установлению капитализма, но сам аристократизм как-то незаметно утратил свою феодальную природу и стал одним из элементов капиталистической Системы.)
Это утверждение касается, главным образом, Англии, где «новые дворяне», предприимчивые лендлорды, согнали всех крестьян с земли, после чего заточили их в мануфактуры и работные дома, в которых жизнь мало отличалась от каторжной. И боевой идеологией этих оборотней — воинов, ставших купцами — стало крайне суровое и брутальное пуританство. Потом новые дворяне стали одной из ударных сил Английской революции, которая установила в стране порядки, которые смело можно назвать фундаменталистскими. В 1648 году революционный парламент принял закон, по которому каралось смертной казнью исповедование атеизма или каких-либо ересей (казнили за отрицание Троичности или одной из книг в Библии). Наверное, кое-кого из наших «хоругвеносцев» такие порядки привели бы в восторг, но факт есть факт — в Англии они служили утверждению буржуазной цивилизации. И сама Англия становилась оплотом капитализма и образцом парламентской демократии, причем эта самая демократия носила милитаристский, «имперский» и колониальный характер. А это существенно отличается от представлений о «гнилой демократии». Долгое время буржуазная демократия была брутальной, империалистической и даже аристократической (как в Англии). Впрочем, тут можно вспомнить, например, и о колониальном шовинистическом империализме французской демократии. А демократия американская и по сию пору является достаточно «имперской» и милитаристской.
Буржуазность многих представителей воинской касты проистекает именно из Отрицания. Сначала речь идет о «консервативном» отрицании, но потом оно плавно переходит в революционное. То есть отрицаются все реалии, символически весь мир подвергается некоей ритуальной казни. Таким образом живые воины-мертвецы как бы превращают его в мир мертвых. А этот самый мир в индоевропейской языческой традиции является миром предельного богатства и неиссякаемого изобилия.
Так, древние славяне, поклоняясь своим умершим предкам, просили их даровать им разные материальные блага. Мир мертвых (Навь) рассматривался как некий источник богатства. И связанный с этим миром бог Велес (многие считают его славянским аналогом Одина-Вотана) не случайно почитался как покровитель торговцев, а также в качестве «скотьего бога». Скот на ранних этапах был неким заменителем денежных средств, что прослеживается в индоевропейских языках. К примеру, латинское слово pecu («стадо, скот») тесно связано с лат. рecunia («состояние, деньги»), и более того, восходит к реконструированному праиндоевропейскому peky, которое означало как первое, так и второе. В германских языках наблюдается то же самое: древне-северное fe переводится как «скот, имущество, деньги», древнеанглийское feoh как «стадо, движимость, деньги». Души умерших рассматривались как стадо Велеса, которое пасется на изобильных навьих пастбищах.
Но почему же именно мир мертвых связан с богатством, с изобилием? Дело в том, что есть Жизнь, и есть средства к Жизни. Последние и составляют богатство. В нашем мире господствует Жизнь, подчиняющая себе средства. Но может показаться, что есть некий потусторонний мир, в котором господствуют средства к жизни, которые там, по ту сторону, превращаются в нечто самодостаточное. И сам загробный мир в такой оптике рассматривается как мир изобилия, пространство неиссякаемых материальных благ. И в таком мире уже сама Жизнь подчиняется своим средствам (точнее, они там уже не являются средствами, а выступают как цель). Собственно, этот мир есть не столько мир мертвых, сколько мир Смерти, которая может рассматриваться как господство над Жизнью.
Вот кому-то в древности и казалось, что по ту сторону господствует Смерть, которая есть некое запредельное обилие материальных благ. И мир Мертвых может поделиться с живыми частью этих благ — если только хорошенько попросить мертвых предков и Велеса. Причем сам этот мир-пастбище преизобилен, но все-таки мертв — не случайно аналоги славянской Нави — греческий Аид и скандинавский Хель — представлялись этакими призрачными царствами. Ведь только такими и может быть мир, в котором Смерть царствует над Жизнью.
Впрочем, была еще и другая разновидность мира мертвых. Речь идет о мирах, в которых живут павшие воины. Это не изобильные пастбища, хотя и призрачные, это — солнечные обители героев, которые продолжают жить так, как жили — сражаясь. Но только сражение уже разворачивается на ином уровне. Таковыми мирами считались — скандинавская Валгалла, индоарийская Сварга, славянский Ирий (Рай). Здесь Смерть была всего лишь моментом перехода в новую Жизнь, она служила Мечом, отделяющим одну Жизнь от другой Жизни. У обитателей этих миров просили уже не богатства, но Победы. А Победа над врагами и означала Жизнь.
Торговцы, ремесленники и землепашцы приглядывались в сторону Нави, воины же мечтали об Ирии. В христианстве, которое пришло на смену язычеству, этого разделения, конечно же, нет, что совершенно верно метафизически. Но на уровне религиозной психологии оно всегда сохранялось. Более того, оно постепенно переносилось и на этот мир. Торгашество все более и более усиливались (подчиняя себе воинов), пока не возник торговый строй — капитализм (который сегодня превращается в строй новых кочевников — вспомним о связи скотоводчества и денег). Средства к жизни, как писал Юлиус Эвола в «Языческом империализме», стали подменять саму Жизнь. Следовательно, влиятельные силы нового мира стали думать о том, как бы этот мир превратить в мир мертвых. В мир, где жизнь человека подчинялась бы накопительству, стяжанию материальных благ. И не удивительно, что лидером этого нового мира стали заокеанские Штаты Америки. Сама Америка напоминает страну мертвых, которая согласно древним мифам находится где-то далеко на Западе (Запад — Закат, Заход — связывался со смертью). Ее считали зеленой страной и это крайне символично. США как раз и есть страна зеленого доллара, который призрачно обещает овцам современного мира изобильное существование на зеленых пастбищах Нового мирового порядка.
Возможно, что на мировой плутократией руководят люди, которые считают себя мертвецами или, если точнее, пытаются уподобить себя (и весь мир) мертвецам. Мы не удивимся, если и нынешняя индустрия хоррора (ужаса) имеет своей истинной целью подготовить людей к «смене ландшафта». И тут, к слову, огромную роль должен играть и вампиризм (вампиры — ожившие покойники), который распространен не только в ужастиках, но и в различных контр-инициатических организациях оккультного толка (типа «Голден Даун», «Цепи Мириам» и т. д.). Империализм зеленого доллара («грина», т. е. «зеленого»), экспансия мега-корпораций торговцев (ТНК), кочевнические миграции выходцев из третьего мира, индустрия ужасов, оккультные вызывания душ умерших (чего стоит, например, один только Грабовой!) — все это мощные таранные удары, нанесенные по и так уже истончившимся стенам нашей реальности. Они наносятся с тем, чтобы пробить в этих стенах огромные бреши, через которых должны хлынуть сверхбогатые мертвецы. Но только вторгнутся в наш мир не мертвецы, а инфернальные сущности, которые часто говорят от имени мертвецов.
Надо заметить, что сам капитализм возник, прежде всего, как искажение воинской традиции, низведение ее до низшего уровня. Такого уровня, на котором происходит захват добычи — частое для войны явление, которое имеет разный масштаб (от личного трофея до аннексий и контрибуций). Добыча рассматривается как некая плата за смерть и угрозу смерти, как прибыль от смерти. То есть добыча представляет собой капиталистический сектор войны, буржуазный аспект существования воинского сословия кшатриев.
Но над этим буржуазным уровнем возвышается уровень Царский. На этом уровне во главу угла ставится не Прибыль, но Победа, не личное обогащение, но спасение своей страны. Здесь обитает подлинное могущество, которое имеет духовный, а не душевный характер.
В традиционных цивилизациях первый уровень господствовал над вторым. Но по мере возникновения и развития капиталистического уклада происходила подмена — второй уровень подминал под себя первый.
И здесь огромная «заслуга» принадлежит тайным и полутайным мужским союзам. Взять, например, тамплиеров, которые изначально представляли собой христианское воинское братство. Но, замкнувшись на себе и на своих собственных целях, это братство сумело в довольно-таки сжатые сроки стать крупнейшей в Европе банковской корпорацией, не переставая в то же время быть и армией. Только тамплиеры сумели дать выкуп в 25 000 ливров золотом за плененного короля Людовика IX Святого. По сути, тамплиеры дали мощнейший импульс развитию капиталистического уклада в Европе.
Правда, уже к XIV веку тамплиеры становятся поклонниками феминократического, ведьмовского культа Бафомета-Диануса. Очевидно, что произошла некоторая переориентация ордена.
Огромную роль в капитализации Европы сыграл и масонство, длительное время бывшее сугубо мужским союзом, не лишенным черт воинского ордена. Вначале оно было инициатических союзом строителей, принадлежавших к «третьему сословию». Но потом масонство оказалось инфильтрировано мистиками-аристократами, практикующими более чем специфическое истолкование библейской традиции. После этого масоны стали вполне подходить на роль адептов Бога Мертвецов (вспомним это жуткое «заклинание» — «труп истлел»). То есть, масонство стало тем, чем оно есть благодаря не буржуа, но аристократам, практикующим нехристианскую мистику Бога Мертвых. Впрочем, это касается и всего капитализма.
Аристократы становились, в первую очередь, торговцами. А воинское начало использовалось ими для личного обогащения. Сама война стала рассматриваться как некоторое коммерческое мероприятие, порой осуществляемое во всемирном масштабе. Причем коммерция в данном случае уже приобретала характер некоей воинской магии. Только этим и можно, к слову, объяснить совершенно бессмысленные с военной (и даже торговой) точки зрения чудовищные бомбежки Дрездена и ядерные удары по двум японским городам — Хиросиме и Нагасаки. Здесь (и во многих других случаях) речь шла уже о чисто оккультном действе — увеличении количества мертвых с целью получения от них большей прибыли. (Не случайно, что эти деяния совершались торгашескими, масонскими демократиями.) Само ядерное оружие рассматривалось многими «безумцами» на Западе не как сила сдерживания коммунизма, но как грандиозное средство уничтожение сотен миллионов людей, которые должны были стать загробными поставщиками немногих избранных. Более того, и сама планета должна была принять безжизненный, лунный, навий вид. Тем самым наш мир вообще превратился бы в мир мертвых. И в США после войны уже почти одобрили план ядерных бомбардировок России, что открыло бы путь к последующему ядерному геноциду других народов. Лишь жесткая позиция Сталина и беспрецедентные усилия по созданию ядерного щита СССР покончили с этими чудовищными планами.
Критики справа часто упрекают капитализм в излишнем пацифизме. И в этом есть некая доля истины — действительно, буржуазные страны любят порассуждать о мире. Но это одно сплошное лицемерие. Именно крупные капиталисты всегда запускали маховик крупнейших же войн, рассматриваемых как грандиозные коммерческие акции. Ужасающие мировые войны лежат на совести величайших дельцов мирового масштаба. Именно они последовательно стравливали Россию и Германию, поддерживая ястребов с двух сторон.
Правда, «власть народа» всегда и везде отличалась коррупционной и либеральной гнильцой, но по настоящему гнилой она становится сегодня, когда европейские страны переживают массовую миграцию из Афро-Азии. По сути, Европа стоит на пороге исламизации, которая отменит старую «добрую» демократию. А все потому, что сама демократия стала предельно женственной, излишне мягкой, полностью открытой для разного рода внешних влияний. Иного же и быть не могло, ведь брутальные западные революции (носившие в ряде случаев аристократический налет) установили женственный строй. Демократия предполагает подчинение мужественного Государства (во многом выросшего из тех же самых мужских союзов) женственному Обществу (в русской политической традиции вообще существовало разделение на Власть и Землю). При демократии все мужские структуры (правительство, армия, полиция) подчиняются не Верховному Мужчине — Монарху, Императору, Вождю, но разнообразным общественным группам и структурам, которые ставят во главу угла женские ценности — спокойствие, выживание, процветание. В этих ценностях, самих по себе, ничего плохого, конечно, нет, но они не могут служить основой существования Государства, которое всегда имеет дело с реалиями Борьбы и Преодоления, неискоренимыми в нашей Реальности. Поэтому-то брутальные, на первых порах, демократии со временем становятся женственными и мягкими, уступают внешнему напору. И приводит к этому активность разного рода мужских союзов, чья гипертрофированная воинственность распространяется на все сферы жизни. Сначала эти союзы с дискредитирующей их (и сам патриархат) жестокостью подавляют (но не уничтожают, ведь идеи нельзя сжечь и вырубить мечом) проявления древнего феминотеизма. Потом они обращаются уже против самой патриархальной власти и против самого патриархального порядка — ведь их воинственная брутальность уже не может остановиться, она ищет новые объекты отрицания. Далее возникают непатриархальные, а значит — матриархальные сообщества, которые все больше удаляются от мужественности к женственности. (С буржуазными сообществами происходит примерно тоже, что и с тамплиерами.) Это неизбежно там, где пресловутое гражданское общество (и важнейшая его часть — буржуазия) возвышается над Государством. По этому поводу Эвола пишет: «Государство стоит под мужским знаком: а общество и, в более широком смысле, народ, demos, под женским. Мы вновь возвращаемся к изначальной истине. Материнское царство, отличное от политико-мужского, мыслилось одновременно как владения Матери Земли и Матерей Жизни и плодородия, под властью и охраной которых развивались физические, биологические, коллективно-материальные стороны существования. В мифологии мы постоянно встречаемся с делением на светоносных, небесных богов чисто политического и героического мира, с одной стороны, и женские, материальные божества «естественной» жизни, близкие, прежде всего, черни. Так, например, в древнем Риме понятие государства и империи — сакрального могущества — было тесно связано с символическим культом мужских небесных богов света и высшего мира в противоположность тёмным Матерям и хтоническим богам».
Не уничтоженные до конца ведьмы и ведьмаки воскрешают свой мир, все более уютно чувствуя себя в феминизирующемся мире западной демократии. Этот мир возрождается в разного рода феминистических движениях, а также в оккультных обществах, которые возвращают старые ведьмовские культы. Одним из таких вот сообществ является могущественнейший «Нью-Эйдж», с которым связан знаменитый принц Чарльз. В рамках этого разветвленного движения существует ведьмовской культ Викка, адепты которого вдохновляются писаниями ученой «ведьмы» Мюррей. (Она писала о мужской ипостаси Дианы — Дианусе. И, к слову сказать, трагически погибшую жену принца Чарльзя звали Дианой. Символическое совпадение, не правда ли? И так же символично, что она предпочла своему родовитому мужу-оккультисту араба Доди Аль-Файеда. Сознательно ли бессознательно, Диана отказалась быть Дианой в мистическом плане, она сделала выбор в пользу представителя исламской патриархальности. И, тем самым, разрушила еще один важный символизм — принц Чарльз так и не стал Дианусом.)
Само собой, возрожденный феминотеизм начинает активно навязывать обществу собственные мифы и догматы, указывая на культ Великой Матери. Пресловутый «Код да Винчи», о котором уже шла речь, есть одна из громких акций «ведьмовского ренессанса». Христианству снова пытаются навязать совершенно чуждый ему культ женского божества, которое выдают за Марию Магдалину. Христу пытаются сосватать супругу, что является подготовкой к провозглашению ее «Божественности». Ну, а далее объявят о том, что эта самая «Супруга» является главной в «Божественной» паре.
3. Господь Бог или «Великий Инквизитор»?
Феминократия возрождается на отрицании «жестокого бога» и утверждении «доброго» материнского культа. Действительно, карающий «Бог» разнообразных моралистов и карателей (таким он предстает, например, в проповедях некоторых протестантских фундаменталистов) способен вызвать отвращение и — как следствие этого отвращение — тягу к «божественной» женственности.
Наверное, лучше всего подмену истинного Бога заоблачным Карателем уловил наш гениальный соотечественник Федор Михайлович Достоевский. Именно этот сатанинский трюк и описывается в знаменитой «Легенде о Великом Инквизиторе», которая по праву считается самой сложной частью романа «Братья Карамазовы». В ней описывается пришествие Христа в город Толедо, которым правит Великий Инквизитор — старец, пытавшийся повторить подвиг Христа в Пустыне, но потом пошедший совершенно иным путем. Этот суровый моралист говорит Христу: «Знай, что я не боюсь тебя. Знай, что и я был в пустыне, что и я питался акридами и кореньями, что и я благословлял свободу, которою ты благословил людей, и я готовился стать в число избранников твоих, в число могучих и сильных с жаждой «восполнить число». Но я очнулся и не захотел служить безумию. Я воротился и примкнул к сонму тех, которые исправили подвиг твой. Я ушел от гордых и воротился к смиренным для счастья этих смиренных. То, что я говорю тебе, сбудется, и царство наше созиждется».
Инквизитор выступает категорически против духовной свободы и убежден, что истинное христианство доступно очень немногим. Более того, он «открывает» самую страшную тайну: «Может быть, Ты именно хочешь услышать ее из уст моих, слушай же: мы не с Тобой, а с ни м, вот наша тайна! Мы давно уже не с Тобой, а с ним, уже восемь веков. Ровно восемь веков назад, как мы взяли от него то, что Ты с негодованием отверг, тот последний дар, который он предлагал Тебе, показав Тебе все царства земные: мы взяли от него Рим и меч Кесаря и объявили лишь себя царями земными, царями едиными, хотя и доныне не успели еще привести наше дело к полному окончанию».
Тут все совершенно верно. Действительно, «инквизиторы» всех времен и народов осознано или неосознанно поклоняются «ему», то есть сатане. Просто для них он предстает своим темным, грозным, карающим ликом (а для разного рода свободолюбцев Враг является уже носителем свободы и просвещения). Именно таким они видят Бога — темным воином, который ведет дружину живых мертвецов на священную расправу. Из всего христианства они взяли только, или, прежде всего, Меч — для того, чтобы карать и отделять. Бесспорно, христианство отнюдь не чуждо Мечу (о чем великолепно писал Иван Ильин). Также бесспорно и то, что многие христиане часто подавали (и подают) само христианство как некую розовую и слюнявую проповедь абсолютного всепрощенчества (тем самым склоняя многих же — молодых и смелых — мужчин в крайности брутализма). Но Меч не есть главное в христианстве. Это ценность отрицающая (пусть даже отрицанию подвержено и то, что должно быть отринуто). Главная ценность — Любовь, ибо и в Евангелии от Иоанна сказано: «Бог есть Любовь». А Любовь — это мощная и творческая сила, которая не отрицает, но утверждает, не разрушает, но созидает, не убивает, но рождает. И Меч должен служить Любви, а не наоборот, как это и происходит в случае триумфа «живых мертвецов».
Некогда в западном христианстве возникла тенденция представлять Бога, прежде всего, жестоким и злым (в смысле гневным). В печально известном «Молоте ведьм» Бог рассматривается как личность, обеспокоенная мщением. Он, якобы, оставляет за собой право кары с тем, чтобы «свершить отмщение за зло и упрочить красоту мироздания… чтобы стыд за содеянное был украшен отмщением». Иными словами, красота мироздания едва ли не сводилась к убийствам и карам.
А один из средневековых теологов — Ж. Боден рисует такой образ «заоблачного садиста»: «Бог насылает чуму, войны и голод посредством злых духов, то же делает и через колдунов, особенно в случая богохульства, что распространено сейчас повсюду с такой безнаказанностью и вседозволенностью, что этим занимаются даже и дети». Таким образом, Богу придают черты повелителя именно злых сил, и это уже больше напоминает сатану.
Откуда же возник этот «христианский сатанизм»? Пожалуй, корни его следует искать в манихействе — доктрине, которая допускала наличие двух «богов» — доброго и злого, онтологически равноценных друг другу. В разных своих версиях манихейство широко распространилось по христианскому миру, оказав на него огромное влияние. И христианский Запад оказался к этому влиянию гораздо более восприимчив, чем христианский Восток.
Мы, конечно же, вовсе не собираемся стать знак равенства между манихейством и западным культом «Жесткого бога». Первое послужило одним из источников второго. Зло получило некоторое онтологическое оправдание, оно стало рассматриваться как некоторая бытийная сила, которая имеет некий высший источник. (В Православии зло рассматривается всего лишь как недостаток добра, оно лишено бытийности и даже небытийности.) Эту силу можно было приписать дьяволу, но ее так же можно было и обожествить. И у второго подхода нашлось достаточно сторонников. В их представлении злой бог был более благим, ибо нес смерть для врагов. Они обожествили злую силу, но при этом особо выделили ее карательный, смертносный аспект, который и был выдан за добро, тогда как злом сочли свободу. Произошла подмена добра злом, и последнее оказалось оправданным. А карательство выдвинулось на первый план потому, что вчерашние язычники помнили еще о культе воинских божеств, среди которых особенно выделялся Вотан (Один) — неистовый Охотник и универсальный Убийца, который убил (прибив к Мировому Древу) даже самого себя в целях получения некоего высшего знания. Фигура Вотана и наложилась на фигуру злобного «бога» манихеев, который стал небесным Карателем. (Любопытно, что очень многие бывшие манихеи встали в ряды самых лютых инквизиторов. Так, перебежчики из лагеря французских манихеев — катаров — Робер Ле Бугр, Петр из Вероны и Райнир Саккони считаются самыми грозными инквизиторами в XIII в.)
Именно манихейское влияние на западное христианство привело к появлению доктрины предопределения, которое связывается с фигурой Августина Блаженного — перешедшего в христианство из манихейства. Его доктрина явилась обожествлением несвободы, что противоречило всему духу христианства. Августин объявил, что «Бог в своем провидении определил, каково будет число святых», а кроме того, определил «какие грехи необходимы для полноты вселенной, как это устроено Богом». (Бог объявлен источником греха!). По данному поводу Аркадий Малер в «Стратегиях сакрального смысла» пишет следующее: «В этом положении… сказывается одновременно язычество и авраамизм Августина, а точнее — его манихейство: если Бог всеведущ, то он знает будущее; если он всемогущ, то он определяет его, «светлые» и «темные» не только жестоко разведены по полюсам, но и определены своим числом и своею судьбою».
Подобные идеи получили развитие в теологии Фомы Аквинского: «Апофеозом рационализма Фомы является его тезис о том, что зло необходимо для гармонии вселенной. Этот тезис является развитием идеи о том, что «добро является субъектом зла», восходящей к сентенции Августина Блаженного: «не существовало ничего иного, из чего могло родиться зло, кроме добра». (А. Малер)
Наконец, приспела пора Реформации и кальвинизма, который, как определил Малер: «есть апофеоз профанного восприятия Бога и божественной воли, каким оно сложилось на Западе…». «Бог кальвинизма — это не абсолютное совершенство, созидающее миропорядок и человека как свой собственный образ и подобие, — это, прежде всего, высшая инстанция чистого насилия, лишающая человека какой-либо метафизической свободы и поэтому какого-либо метафизического смысла. Бог кальвинизма обретает функции христианского Падшего ангела, который также представляет собой лишь чистое насилие, обезволивающие и обессмысливающее».
Итог — по мере онтологизации зла, наделения его бытийной мощью и аргументации в пользу его Божественного источника, произошла подмена Бога на сатану, которой не заметили сами махинаторы.
Зато ее подметил наш русский гений — Достоевский. Да и вообще в русской литературе, которая отличается изумительной метафизической чуткостью, были и другие прозрения на сей счет. Малоизвестный ныне писатель Пимен Карпов в романе «Пламень» вывел образ некоего помещика Гедеонова, предводителя секты «сатанаилов» и крайне правого мистика, именующего себя «железными тисками государства». Его секта поклоняется некоему «Тьмяному», которого впору отождествить с сатаной. И сам Гедеонов в романе настаивает на тождестве Бога и дьявола: «В космосе: начало есть конец, конец есть начало (замкнутый круг); в религии Бог есть дьявол, дьявол есть Бог». При этом крайне правые сатанаилы враждуют с коммунистическими сектантами — пламенниками, красносмертниками и т. д. Но чувствуется, что мировоззренческая основа у них общая, что это есть борьба двух отрядов Субверсии между собой. И в Гедеонов даже предлагает союз красносмертникам, требуя от них только одного, чтобы «во главе — русские».
4. Россия над Заговором
Не удивительно, что Запад никогда не понимал Россию. Наша История долгое время находилась вне этой многовековой тяжбы между Мертвецами и Ведьмами. Она не знает ни религиозных войн, ни инквизиции, ни ожесточенной дуэли между тайными орденами. Были, конечно, и у нас сожжения еретиков, но они никогда не носили массового характера. Были и ведьмы, но никакой массовой Охоты на них не объявлялось. Что же до тайных обществ, но они серьезно проявляют себя лишь в масонстве, которое пришло с Запада и стало играть по-настоящему серьезную роль где-то в начале прошлого века.
Вот почему мы очень сильно (и к великому счастью!) запоздали с революциями и революционным террором. Лишь прошлый век показал русским, что такое «охота на ведьм».
Такое счастливое опоздание стало возможным по нескольким причинам. Мы выделим две из них — главнейших.
Первая причина — необычайная сила публичной власти, в первую очередь — Самодержавия. Особо подчеркнем слово публичная, ибо здесь содержится ключ. На Западе всегда очень сильно было стремление к Тайне, вспомним хотя бы закрытые античные мистерии. Это — Юг Европы, но и Север тоже отличался наличием разветвленных закрытых и полузакрытых союзов. Это и орден друидов, и мужские сообщества. Запад — он ведь и есть Запад, эта сторона связана с закатом, с сумраком. Как говорили гномы у Толкиена («Хоббит или туда и обратно»): «Нам нравится в темноте… Темные дела совершаются во тьме!» Вот и Западу (чьи обитатели часто очень напоминают подземных золотолюбивых гномов), судя по всему, очень нравиться находиться во тьме или сумраке своих эзотерических доктрин и тайных орденов. Отчего возникла такая страсть — вопрос очень сложный, требующий, наверное, отдельного исследования. Возможно, что именно на землях нынешней Западной Европы и возникли тайные мужские союзы, ведущие подпольную борьбу против Матриархата. Ну, а потом уже пришла пора уходить в подполье проигравшим амазонкам. Так и возникла эта устойчивая мода на Тайну и Заговор.
Понятно, что воля к тайне предполагает и желание установить тайную власть — такую, чтобы можно было контролировать власть видимую, публичную и, в то же время, самим оставаться в тени. Рано или поздно, но «живые мертвецы» предпочли не столько властвовать, сколько контролировать власть, направляя ее течения по своим, подземным и запутанным ходам. Типичным примером такого контроля является масонское политическое влияние. Но еще и раньше создавались разного рода закрытые «мужские» общества, претендующие на власть — такие, как тамплиеры. А этим мужским клубам противостояли тоже закрытые или полузакрытые ордена «феминократов» — розенкрейцеры, трубадуры, «Феделе д`Аморе».
Это стремление подменить политическую власть жреческой. (Ватикан)
На Руси к Тайне особо не стремились. Здесь преобладало стремление к мощной и открытой Императорской Власти. Поэтому всей этой конспиративно-оккультной неразберихи здесь не наблюдалось.
Более того, власти удалось максимально интегрировать мужские союзы оборотней в систему государственности, используя их особенности на пользу стране. Здесь было полезно совершить краткий экскурс в древнейшую славянскую историю. В монографии С. В. Алексеева «Славянская Европа V—VI вв.еков» указывается на два типа воинских братств, существовавших у древних славян.
Первый тип составляли отряды воинов-кузнецов, для которых центральным был культ Сварога — небесного коваля, Творца-Созидателя. На этот культ во многом опирались князья, которые вели свое происхождение от Даждьбога — божества солнечного света («даждьбожьи внуки» «Слова о полку Игореве») и сына Сварога.
Надо сказать, что Сварог теснейшим образом связан с воинской темой, несмотря на свой ремесленный облик. Он считался одним из божественных Змееборцев. Славяне знали о чудесном Кузнеце, который запряг Змея и пропахал на нем гигантские борозды. Считались, что именно эти борозды дали начало знаменитым Змиевым валам — мощной оборонительной линии, которая строилась несколько веков.
Второй тип — воины-«оборотни», находящиеся в лесных братствах. Речь идет о бойцах, практиковавших звериную магию, которая усиливала животное начало в человеке. Именно в этой среде поддерживался миф о князе-оборотне. Таким князем считался, например, легендарный Волх, родившийся от брака знатной женщины и Змея. Умевший обращаться в разных зверей, Волх был предводителем дружины юношей, которые могли по его слову превращаться в муравьев и побеждать врага. В году был некий «волчий месяц», в течение которого «оборотни» обходили ближайшие селения и брали с них дань. Главным для них был культ Велеса, принимавшего и змеевидную форму (Змей — противник Кузнеца). (Впрочем, мы не исключаем и того, что воины-оборотни поклонялись, прежде всего, не жреческому богу Велесу, но воинственному Яриле — волчьему пастырю.)
Кузнецы и лесники часто враждовали друг с другом, что нашло свое отражение в фольклоре. Так, у западных славян существовал миф о Божьем Ковале. Как пишет Алексеев: «В… позднем фольклорном тексте рассказывается о борьбе избранного князем «коваля» Радара (вероятно, от древнего княжеского имени Radomerъ) с «королем» Ляхом и его подручным «Змеем Краговеем», разорявшим Волынь. Как и в других версиях мифа, в этой радар хитростью захватил Змея в своей Кузне. Затем князь пропахал на своем пленнике «межу» до самой Вислы».
Нам представляется, что автора можно несколько дополнить. Очевидно, что русская власть формировалась из двух источников, которыми были кузнецы и лесники. Причем и те, и другие сыграли весомую и нужную роль. Обе линии проходят через всю русскую историю, по-новому проявляясь на каждом конкретном историческом этапе.
«Кузнецы» — ремесленники-созидатели, которые тесно связаны с оседлостью, земледелием. Они более сосредоточены на обустройстве земель, обращены вовнутрь. Для них характерно бережное отношение к родным обычаям и желание защищать их до конца.
Напротив, «лесники» больше связаны с кочевничеством, пусть и лесным. Наиболее анархичные из них остались на уровне лесной банды (разбойники). В отличие от кузнецов, их интересуют, прежде всего, внешние захваты (или внешнеэкономические махинации), они ориентированы на экспансию. Прежние магические практики оборотничества приучили их к тому, чтобы обращаться в кого-либо, продолжая оставаться собой. Отсюда — такое повышенное внимание к чужой культуре и чужим технологиям, стремление выдать себя за чужаков, используя чужие «технологи» для нужд собственного племени.
Кузнецы обустраивают Империю, укрепляют ее ядро, развивают города и ремесла. Лесники расширяют Империю, совершают сложные внешнеполитические комбинации, заимствуют иностранные достижения. Где-то со времен Петра Великого они занимают лидирующие позиции, что связано с попыткой форсированной модернизации, которая немыслима без массового использования внешних технологий и ресурсов, а также без жесточайшей мобилизации народа. Пик «лесничества» — большевизм, который довел его до абсурда. При большевиках официальной идеологией страны стал западнический марксизм (оборотничество), а практика ограбления населения долгое время носило характер перманентной крупномасштабной и долговременной политики (продразверстка, коллективизация; от волчьего месяца — к волчьим пятилеткам). В то же время чрезвычайщина была использована, в конечном итоге, для усиления державной мощи.
Русские князья, цари, императоры, а также советские генсеки совмещали (в разных пропорциях) две линии. С одной стороны они стремились сохранить самобытность, с другой вынуждены был идти на масштабные заимствования.
Иоанн Грозный на первых порах был типичным «кузнецом». Он кодифицировал право, строил города, а также провел земскую реформу, по которой власть в общинах перешла от кормленщиков (наместников и волостелей, напоминающих воинов-оборотней, кормящихся в волчьи месяцы) к выборным представителям. Прерогативы последних были весьма внушительными. Городские и крестьянские общины избирали земские избы, в чью деятельность не могли вмешиваться воеводы — представители «исполнительной вертикали». Администрации запрещалось арестовывать человека, не предъявив его представителям местного самоуправления, которыми были староста и целовальник. В противном случае общины могли по требованию родственников освободить арестованного, а также взыскать с администрации соответствующую пеню «за бесчестье».
Потом Грозный попытался усилить мобилизацию. Он ввел опричнину, участники которой, одетые в черные и носившие собачьи головы у седел, очень напоминали воинов-оборотней. К тому же в опричнину было привлечено огромное количество иностранцев (немцев). Разделение страны на опричнину и земщину стало отображением разделения власти на лесников и кузнецов.
Петр Первый был гораздо более выраженным лесником, охотно и порой без нужды заимствовавший западную технологию и культуру. В то же время он не заимствовал общественный строй Запада, не взял на вооружение главную социальную технологию тамошнего абсолютизма — не стал выращивать капиталистический уклад. Западный абсолютизм укреплял буржуазию в противовес аристократии, что и привело (во многом) к буржуазным революциям. К тому же Петр много внимания уделял именно обустройству страны, не случайно он был прозван «Царем-Плотником».
Очень близко к Петру находятся — Екатерина Великая, Александр Первый, Александр Второй. А кузнечество было четко выражено у Александра Третьего, который почти отказался о внешней экспансии и взял курс на русификацию общества и власти.
Таким образом, энергия оборотничества в России не была направлена на усиление тайных обществ и неправительственных структур. Ее удалось перехватить государству.
Вторая причина. Русским удалось на долгое время победить манихейство, избежав его ужасающего влияние на христианство и христианские общины. А ведь оно по началу было очень сильно у нас. Дохристианская религия наших предков носила четко выраженный дуалистический характер. В их представлении Божественное начало имело как доброе, так и злое измерение. Добрый Белобог сражался со злым Чернобогом. В русском фольклоре постоянно встречается следующий сюжет. Белая утка творит мир и человека вместе с черной уткой. Причем белая создает душу человека, тогда как черная — его тело. Здесь наблюдается разительное сходство с различными гностическо-манихейскими доктринами, создатели которых считали, что материя и вещество есть творение злого или глупого демиурга, тогда как духовный мир принадлежит высшему абсолютному началу. Это сходство подтверждают данные «Повести временных лет». В ней содержится любопытный рассказ о беседе княжеского воеводы Яна Вышатича с пленёнными языческими «диссидентами» (событие датируется 1071 г.). Волхвы познакомили его со своей точкой зрения на сотворение человека: «Бог мылся в бане, вспотел, отёрся ветошкой и бросил её с неба на землю. И заспорил сатана с Богом, кому из неё сотворить человека. И сотворил дьявол человека, а Бог душу в него вложил. Потому, когда умирает человек, в землю идёт его тело, а душа к Богу».
Безусловно, славянское язычество нельзя ставить на одну доску с такими доктринами, как манихейство или гностицизм. Язычество наших предков вовсе не сводилось к отрицанию материи и материального мира. Но оно это отрицание несло. И, как в случае с гностицизмом, язычество, во многих случаях, несло отрицание важнейших, базовых основ, без которых невозможно существование человеческого общества, которое, само собой, рассматривается как одна из поделок демиурга. К таким основам относятся — государство, собственность, семья и т. д. Гностики и манихеи, как известно, отрицали указанные реалии, правда, не выступали против их насильственного устранения. Впрочем, были весьма характерные исключения. Так, в 5 в. н. э. персидский жрец Маздак, находясь под влиянием идей Мани, сумел внушить царю Каваду мысль о необходимости уравнительного раздела имущества.
Не было ли и у наших волхвов подобных коммунистических устремлений? «Повесть временных лет» свидетельствует о том, что такие устремления имели место. Рассказывая о событиях 1024 года, летописец утверждает: «В то же лето поднялись волхвы в Суздале, избивали зажиточных людей, по дьявольскому научению и бесовскому действию, говоря, что они держат обилие. Был мятеж великий и голод по всей стране…» В нескольких скупых строчках нам повествуют о попытке протокоммунистического переворота, организованного представителями древнерусского жречества. Переворота, который привел к общенациональной катастрофе («голод по всей стране»). Далее «Повесть» рассказывает: «Услыхав о волхвах, Ярослав пришел в Суздаль, одних он изгнал, других казнил».
Конечно, тут нельзя все сваливать на язычество, которое у руссов было разным. Очевидно, речь должна идти о наиболее деструктивных направлениях, пронизанных к тому же внешними влияниями. Таковым влиянием как раз и могло быть манихейство, которое в форме богомильства, было очень сильно распространено у славянских народов. После Крещения язычество утеряло свою сакральность и самобытность, превратившись в оккультную антисистему. Не случайно, в «Повести» волхв говорит о Боге и дьяволе, чего не стал бы делать настоящий язычник. Тут уже налицо манихейское богомильство, лишь подкрашенное в языческие цвета. Дохристианская традиция прервалась и продолжилась в темных, деструктивных культах.
Обращает на себя внимание отношение русских князей к подобным культам. С одной стороны они их решительно искореняют, как-то и полагается государственной власти, которая столкнулась с фактами оккультного изуверства. С другой стороны, князь не усердствует в жестокости. Некоторых жрецов он просто изгоняет. Представить себе, чтобы так вели себя устроители разгрома европейских манихеев — катаров — довольно-таки сложно.
И что же — в дальнейшем мы не видим каких-либо серьезных проявлений манихейства. Оно было побеждено — как силой оружия, так и мощью разумного добросердечия, проявленного властью. И последнее как бы просветлило эту власть, избавило ее от многих проблем и опасностей. Но, все-таки, до поры, до времени.
Оборотничество, уходящее своими корнями в древние времена, все же брало вверх. Медленно, но верно аристократия становилась некоей олигархией, которая все больше думала о наживе (причем, все это сочеталось с воинской брутальностью). Уже после смерти Петра Первого возникло нечто вроде дворянской диктатуры. С олигархическими побуждениями пытались бороться многие Русский Цари. Ярчайший пример — Павел Первый, который пал жертвой аристократического заговора. Однако, процесс оборотничества все равно набирал силу — Россия вестернизировалась, оборачиваясь в западную державу. На опасность этого процесса указывали многие «кузнецы"-почвенники (такие, как Л. А. Тихомиров или С. Ф. Шарапов). Но бюрократическая верхушка уже застряла в процессе оборотнической трансформации. Вместе с вестернизированной верхушкой аристократии (среднее и мелкое дворянство стояло на почвеннических позициях) она навязывала стране капиталистический уклад. Наконец, в стране возникла мощная либеральная оппозиция, которая выступила за ускорение процесса трансформации. Показательно, что она выступала под совершенно милитаристскими и брутальными лозунгами, всячески ратуя за войну с Германий. От этой войны либералы ожидали больших коммерческих выгод, что еще раз указывает на военную магию капитализма. Эти радикальные оборотни получают всемерную поддержку тайных обществ Запада — прежде всего, по масонским каналам.
В феврале 1917 года либералы побеждают, но почти тут же отдают власть социалистам — сначала умеренным, а затем и радикальным (большевикам). За несколько десятилетий усиленного выращивания капиталистического уклада в стране неожиданно возрождается манихейское движение. Оно обращается к архетипам древних протокоммунистических восстаний. Впрочем, как часто говорят — это уже совсем другая история.
