 |
| Новый Петербургъ | Вячеслав Кочнов | 30.09.2006 |
Что же касается музыкального ХХ века, то он, безусловно, был Русским. И как бы я ни любил реставраторов средневековья Ганса Пфитцнера и Карла Орфа или злого волшебника Шёнберга, но преклоняюсь — перед гением Скрябина и Прокофьева, которые и были настоящими Орфеями ушедшего столетия. Скрябин и Прокофьев свежее, монументальнее, гениальнее своих западноевропейских современников. Начавшись скрябиновскими 3-й сонатой и «Поэмой экстаза», достигнув абсолютной вершины в моцартианском 3-м фортепианном концерте Прокофьева, Русский век всемирной музыки завершается грандиозным широчайшим финалом в 1-й части последней 7-й прокофьевской симфонии. Как известно, смерть Сергея Прокофьева, наступившая 5 марта 1953 года в один день со смертью Сталина, не произвела особого шума. Дальше для уха простого меломана поистине наступило царство СУМБУРА ВМЕСТО МУЗЫКИ. За одним исключением — я никак не могу не упомянуть целомудренный мелодический гений Георгия Свиридова, который продержал знамя, выпавшее из рук ушедших мастеров, еще несколько десятилетий.
Шостакович же для меня — это СФИНКС, загадка. И вот однажды, разозлившись на себя, на то, что не могу эту загадку разгадать, я позвонил одному известному петербургскому музыканту (его имя по ряду причин упоминать не буду) и спросил, не мог бы он мне объяснить, ЧТО ТАКОЕ ШОСТАКОВИЧ?
— Ну хорошо, объясню, — сказал он. — На самом деле никакого Сфинкса нет. Шостакович предельно рационален и объясним. У него есть набор повторяющихся приемов и образов, впрочем, как и у каждого композитора. О чем эта музыка? Представь себе Ленинград 50−60-х, душное городское летнее утро, летит тополиный пух. По пустому городу, скрипя рельсами и звеня, едет одинокий трамвай. Такая очень тонкая лирика тоски и безысходности. Следующий кадр: пункт приема тары, стоит очередь пролетариев, мужиков с красными лицами и трясущимися руками, которых мучает жестокое похмелье. Это воскресенье, и из уличного динамика бодро раздается: «Здравствуй, страна героев!». Это дополнительная пытка, потому что у «героев» в кармане нет ни гроша — и чтобы купить бутылочку «Жигулей», надо сдать вчерашние пустые стекляшки. Звучат жуткие диссонансы. В какой-то момент, когда подходит очередь самого страждущего, жирная наштукатуренная тетка, похожая на Аллу Пугачеву, с каменным выражением лица безапелляционно заявляет: тары нет! Тут вступают медные духовые — дикий рев толпы. Мужик с красной рожей, которого обломали, внезапно выхватывает из авоськи пустую бутылку и с глухим хрипом «Ах ты, сука!» тяжело опускает ее на голову приемщицы тары. Оркестровое тутти и финал.
А если серьезно, в этой музыке очень много от своего времени — страха, тоски, безысходности, поддельной радости, фальшивых улыбок, ночной жути ожидания черного воронка — ко мне или к соседу?.. Говорят, что тогда были особые правила игры, т. е., чтобы иметь возможность сочинять серьезную музыку, нужно было отдать «кесарю — кесарево». Но ведь и Бах, чтобы прокормиться, должен был к каждому воскресенью сочинить новую мессу. Вот только Бог германских курфюрстов XVIII века сильно отличался от предмета поклонения большевиков-сталинцев. Вообще-то Шостакович — композитор прекрасный, представить без него музыку ХХ века уже невозможно. Жаль, что очень мешает воспринимать эту замечательную музыку некий культ Шостаковича, возникший после его смерти в музыкантской среде, где принято за аксиому, что «Шостакович — это наше всё». Сейчас если кто-то только робко попытается критиковать Шостаковича, его сразу объявят «врагом музыки».
Мне очень понравилась эта «программа» и эти комментарии, я сразу многое услышал и стал понимать в симфониях мастера, но все же, подобно Бруно Вальтеру, жду, что СФИНКС по имени Дмитрий Шостакович однажды сам расскажет мне о себе…
Вячеслав КОЧНОВ
А вот что рассказывает о Дмитрии Дмитриевиче Шостаковиче хорошо знавший его замечательный петербургский композитор Сергей Михайлович СЛОНИМСКИЙ.
— В советскую эпоху, когда литературная цензура безжалостно и трусливо вымарывала правду из современных романов, пьес, поэм, запрещая на годы многие шедевры, «бестекстовые» симфонии Шостаковича были единственным светочем правдивой высокохудожественной речи о нашей жизни, о целых поколениях, проходивших 9 кругов ада на земле. Так и воспринимали музыку Шостаковича слушатели — от юных студентов и школьников до седовласых академиков и великих художников (таких как Павел Филонов) — как откровение о страшном мире, в котором мы жили и, увы, ПРОДОЛЖАЕМ ЖИТЬ.
Далее я хотел бы рассказать о некоторых эпизодах, о которых уже писал в своей книге «Свободный диссонанс» в главе о Шостаковиче.
Среди композиторов и шире — творцов — не так много тех, кто может легко посмеяться над собой. Самоирония, как правило, признак гения.
Быть может, мало кто помнит написанную в 1965 году небольшую вокальную пьесу Шостаковича, которую он иронически назвал «Предисловие к полному собранию моих сочинений и краткое размышление по поводу этого предисловия». Слова этого шутливого музыкального эссе принадлежат композитору и являют собой парафразу на известную пушкинскую эпиграмму и нарочитую подпись к ней. При жизни композитора эта пьеса была исполнена всего один раз Евгением Нестеренко и автором в мае 1966 года в Ленинграде. После этого последнего выступления Шостаковича на эстраде, ночью, он перенес инфаркт, попал в больницу и больше не выступал как пианист. В тот день ему пришлось проводить авторский концерт после утомительного собрания в Союзе композиторов, от которого его не освободили. Вот текст этого «Предисловия»:
«Мараю я единым духом лист.
Внимаю я привычным ухом свист.
Потом всему терзаю свету слух,
Затем печатаюсь и в Лету — бух!
Дмитрий Шостакович, народный артист СССР. Очень много и других почетных званий. Первый секретарь Союза композиторов РСФСР, просто секретарь Союза композиторов СССР. А также очень много других весьма ответственных нагрузок и должностей».
Вот такие слова спел певец Евгений Нестеренко, а автор аккомпанировал ему за роялем. Что это — самоирония, быть может, даже юродство? Нет, это простой человеческий призыв к скромности, необходимое каждому художнику умение пошутить над самим собой, увидеть нечто гротескное в своем собственном положении и преувеличить этот микроэлемент смешного, чтобы одним ударом уничтожить вредную бациллу «престижности», пока она не заразила творческий организм!
А ведь подобное умение, «смеясь, расставаться со своим прошлым», было свойственно Шостаковичу и ранее! Помню, как ждали Девятую симфонию. По аналогии с Бетховеном, да еще в год Победы ждали симфонию «Обнимитесь, миллионы!». Зазвучала совсем иная, веселая ироническая музыка, созвучная юмористическим рассказам Зощенко (таким, как «Приключения обезьяны»), а во второй и четвертой частях окрашенная тонким лиризмом и немногословной горечью.
Помню, что мы, тогдашние подростки, моментально ощутили живую уместность и нужность этой музыки в те дни. Мы подсознательно восприняли полемический смысл Девятой, ее своевременную насмешку над всяческой лжевеличавостью, лжемонументальностью и велеречивостью. Микробы мещанского благополучия и пошлой самоуспокоенности были убиты одним ударом — а вместе с ними и готовые клише лжесимфонизма, поверженного Шостаковичем в каждой из его симфоний, и каждый раз по-новому!
Позволю себе вспомнить несколько эпизодов, свидетелем которых мне довелось быть.
Осенний день 1964 года. Утром радио сообщило о том, что Н.С. Хрущев снят со всех своих постов. Днем на улице Софьи Перовской встречаю Д.Д. Шостаковича (его сестра жила на этой улице, почти рядом с моим домом). Его губы подернуты едва заметной иронической улыбкой: «Ну что же, теперь мы, наверное, еще лучше будем жить?». Я захохотал, и улыбка Дмитрия Дмитриевича стала явной, он почти осклабился.
Шостакович почти никогда не писал сам тексты своих статей и речей. В середине 60-х годов кто-то из «составителей» по небрежности «подложил ему свинью». В «Правде» появилась статья за его подписью, в которой была фраза, направленная против авангардизма: «Я не могу отличить музыку Булеза от музыки Штуккеншмидта». Но ведь Штуккеншмидт — музыковед; анонимный референт явно спутал его со Штокхаузеном. На одном из собраний вздумали восторженно цитировать эту статью. Шостакович помрачнел, встал и вышел из президиума за кулисы. А сам Штуккеншмидт в одной из газет ФРГ удивился: «Я в юности писал музыку, но никому ее не показывал. Как же узнал ее господин Шостакович?». Другая, еще более непростительная ошибка в «Правде» произошла в 1971 году по моей вине. Рецензируя Тринадцатый квартет Шостаковича, я написал, что он посвящен «памяти альтиста В. Борисовского». Но Вадим Васильевич был в добром здравии и просто уже не играл в квартете имени Бетховена, ушел на пенсию. Я был тогда в подавленном состоянии — накануне узнал о том, что у отца моего рак и смерть его близка. Сбили меня и эмоциональные возгласы И.Д. Гликмана — близкого друга Дмитрия Дмитриевича — о действительно мрачной музыке квартета: «Это отпевание, реквием!». Придя в себя, я бросился посылать телеграммы и письма с извинениями в газету, Шостаковичу и самому Борисовскому. Дал клятву не писать больше рецензий, и слово сдержал. В ответ получил от Дмитрия Дмитриевича удивительно доброе и тактичное письмо, где он советовал «не слишком огорчаться своей опиской», с юмором вспоминал Марка Твена («слухи о моей смерти сильно преувеличены») и успокаивал в отношении самочувствия Борисовского. А в следующем номере «Правды» в качестве «опровержения» появилась краткая заметка за подписью самого В. Борисовского о том, что он решительно протестует против происков сионистов в Палестине… Эта нелепая заметка нужна была газете, чтобы как-то сообщить, что Борисовский жив.
Зимой 1971 года я спросил Шостаковича: «Почему вы посвятили Четырнадцатую симфонию именно Бриттену?». Он живо ответил: «Это в ответ на посвящение мне последнего сочинения Бриттена» (не помню сейчас, какого именно). И кстати, именно благодаря комментариям Бриттена Шостаковича стали воспринимать на Западе не как официозного советского композитора, а как скрытого диссидента.
После прослушивания изумительной записи оперы «Нос» я спросил: «Ведь в Девятой симфонии есть, кажется, кое-что общее с юмором „Носа“, чуть-чуть?» — «Да, пожалуй, немного есть».
Работая в Доме творчества «Репино» над Пятнадцатой симфонией, Д.Д. сидел над партитурой с раннего утра до поздней ночи. Он был серый от усталости. Садился в столовой за самый дальний стол, и все же ему надоедали.
Как-то он стоял на остановке автобуса с Ириной Антоновной, я их провожал в город. Было очень холодно, видимо, автобус замерз и опаздывал. Дмитрий Дмитриевич упавшим голосом сказал: «Наверное, он вообще не придет». Между тем, кто только из руководителей Союза не ездил в город на машине Дома творчества!
— Сергей Михайлович, сейчас в друзья к покойному гению записываются самые разные и порой совсем неожиданные люди…
— Благородные люди, подлинные друзья музыки Шостаковича — такие как Соллертинский, Шебалин, Гликман, Должанский — не раз активно поддерживали творчество композитора и немало за это претерпели в самые трудные годы — 30-е, 40-е и 50-е. Ныне же появилось много людей, которые в те страшные годы были еще юнцами или — кто постарше — сидели тихо, и голос их не был слышен. Зато ныне они выступают со звонкими декларациями о своей особой близости Шостаковичу, рассказывают кучу баек, вплетая их в общеизвестные факты биографии. С 1960 года, когда мэтр стал председателем Союза композиторов РСФСР, подчеркнутая близость к нему сулила лишь привилегии, хотя ранее это было далеко не так однозначно. Я рад, что в начале 90-х годов инициировал создание книги Гликмана «Письма к другу» издательством «Композитор», каждый день звоня ему и настаивая напечатать 288 подлинных писем Шостаковича с комментариями его верного друга (преданность Гликмана Шостаковичу, проявленная в трудные для гения годы, мне хорошо памятна). Это бесценный документ, основа правдивой биографии, которая должна быть создана в дополнение к глубоким аналитическим работам серьезных музыковедов — Мазеля, Должанского, Бобровского, Сабининой и многих других.
Музыка самых значительных опусов Шостаковича сложна для восприятия. Ее суровый, насыщенный острыми звучаниями стиль далек от гламурной красивости. При этом Шостакович создал немало ярких образцов легкого жанра, а в симфониях часто преображает ритмы и мелодику бытовых жанров в духе трагического гротеска. Его симфонии и квартеты до сих пор понятны не всем. Есть приверженцы иных стилей и образов и в серьезной музыке. К тому же нынешний официальный и коммерческий курс на развлекуху мешает воспринимать музыку, всерьез воплощающую современную эпоху, ее человеческую трагедию.
Подготовил Вячеслав КОЧНОВ
Газета «НОВЫЙ ПЕТЕРБУРГЪ», N37(801), 28.09.2006 г.
