Скворцы прилетели

Записки писателя

Когда собираюсь в Старово-Смолино — душа на части разрывается — и в деревню так бы и полетел, и Маришу жалко одну в Москве оставлять. Когда был жив Малыш, наша зырянская лайка, все было ясно — ему в Старове благодать. Каждый день мы с ним в лугах возле Устья. Река небольшая, но какие берега прекрасные!.. Тихо, спокойно. Не надо, как в Москве, остерегаться этих ужасных бультерьеров, питбулей и прочей нечисти. Хотя до нашего районного центра она уже добралась: некоторые богатенькие гордо похаживают со своими дорогостоящими «крокодилами».

Теперь Малыша нет на этом свете, и сколько бы я ни убеждал себя: «Ты в деревню писать едешь!», — тут же понимаю, рядом с любимой женой тоже неплохо работается. И все же тоска по Родине пересиливает…

Я очень люблю мое родное забайкальское село Мухоршибирь. Когда в детстве ездили с мамой в город — куда меня тянуло ради мороженого в вафельных стаканчиках, ради малиновой газировки, ради городской праздничности — то к вечеру я уже так тосковал по Мухоршибири, что на остановках боялся выходить из автобуса. Водители автобусов такие строгие: «Через пять минут чтобы все были на местах. Ждать никого не буду».

Однажды летом, когда мне было уже лет пятнадцать, стояли мы с друзьями у клуба. Подошел незнакомый мужчина и рассказал, что не был на Родине, в Мухоршибири, целых двадцать лет. Я поразился и не мог поверить ему, что он теперь любит другое село ничуть не меньше родного Мухоршибири. Почему он подошел к незнакомым мальчишкам? Почему рассказал об этом? Я понял только через тридцать лет.

Став взрослым, я каждый год непременно наведывался в Мухоршибирь. И всегда тосковал по нему. Мне даже снилось, что каким-то чудом Москва перенесена в Мухоршибирь. А потом грянула перестройка, капитализм на нас обрушился. В такую мы нужду попали. Жили тем, что выращивали на огороде в Старове-Смолине. Тут уж не до поездок в далекое Забайкалье. Лет пять я тосковал по Мухоршибири — свет был не мил. Но годы шли. Мы ездили с Маришей в Старово-Смолино: выращивали картошку, огурцы, морковку; потихоньку ремонтировали наш покосившийся домик о трех окнах на восток; гуляли с Малышом в лугах-лесах; пешком ходили на службы в монастырь — пережили лихолетье вместе со старовскими соседями Алюшкой, тетей Лидой, Александром Иванычем… И полюбил я свою ярославскую деревеньку. Когда после зимней разлуки подъезжаю к ней — сердце колотится и слезы наворачиваются. И вспомнил того мужчину у клуба Мухоршибирского. Иногда я думаю, что мои предки пришли в Сибирь из этих мест. Здесь монастырь, без которого мы теперь жить не можем. В Мухоршибири же храм только строится. Конечно, душа все равно тоскует! Вот храм достроят и поеду… И расскажу мальчишке у клуба, что не был на Родине целых пятнадцать лет; что Старово-Смолино стало мне второй Родиной…

* * *

После последнего быванья в Старове-Смолине я возвращался в Москву поздно вечером. На кольцевой дороге вдруг, словно толстобрюхая белая акула, всплыла передо мной из какой-то темной глубины иномарка. Мне даже показалось, что я уже царапаю ее бок. Я водитель таксебешный, но тут чуть повернул руль вправо. И на тормоз нажал слегка. Словно кто-то многоопытный руководил мной, двигал моими руками-ногами. Мне показалось, что это было долго-долго, а на самом деле долю секунды, и «акула-иномарка» успела унырнуть от меня в темную глубь соседней полосы… Я был на волосок от смерти! Вспомнил и перебрал свою жизнь после последней исповеди. Но никаких больших грехов не нашел. Обычно с Божьей помощью я их нахожу и сразу понимаю смысл произошедшего. Более того, Господь, как правило, сразу же наказывает меня за провинности. Совсем недавно, этой зимой, разгневался я на свою старовскую соседку Алюшку, закричал, что Бог накажет ее. В тот же день у Борисоглебского железнодорожного переезда я чуть не попал под поезд. Красный свет загорелся. Я остановился. Уже поезд страшно закричал: «Берегись». И вдруг я, как кролик в пасть удаву, поехал через пути… Чудом проскочил! А там ГАИ. Разгневанный инспектор посадил в свою сине-белую «девятку»: «Придется у вас права забрать». Я в отчаянии хлопнул себя по коленям: «Это меня бес попутал, за то, что Алюшку обидел. Я — самый дисциплинированный водитель из всех кого вы видели. Друзья смеются надо мной — я даже в деревне, подъезжая к дому, включаю поворотник. Конечно, это Господь меня вразумил!» Инспектор, видимо, не привыкший к таким речам, удивленно посмотрел на меня и уже совсем негрозно повторил: «Права придется забрать». Я живо представил последствия и сразу обрел решимость: «Нет, это невозможно. Я тогда не смогу ездить в Старово-Смолино, не смогу бывать в монастыре. А как же мне жить тогда?! Как писать?! Лучше я вам книгу свою про крестный ход подарю. Слыхали про крестный ход Иринарховский?». Он растерянно покачал головой. Я изумился: «Да вы что! Вы же наш, ростовский, вы же земляк преподобного Иринарха! Вам грешно не знать». Я решительно вылез из машины, принес книжечку «Крестный ход…». Спрашиваю: «Вас как зовут?». Инспектор: «Лучше без имени». Я понял, боится, что могут эту книгу во взятку ему вменить. Улыбнулся и подписал: «Хорошему человеку, моему земляку на память. Храни вас Бог».

Но тогда на Алюшку я разгневался. В этот же раз на семь рядов перебрал свою жизнь, но так и не понял, за что Господь грозно предупредил меня «акулой-иномаркой».

* * *

Все же тоска по Родине пересилила: четвертого апреля выехал в Старово-Смолино. Но до самой Ярославской области непрестанно читал и пел молитвы. Особенно которую в Иринарховском крестном ходе мы поем: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, Богородицею помилуй нас». Очень страшно мне было: смерть-то, оказывается, рядом со мной колесит!

На границе Ярославской области как всегда остановился передохнуть на нашей горке. Вниз отворачивает чудная полевая дорога, в центре пейзажа высятся два главных дерева: дуб и береза плакучая. Если бы их не было, то и пейзаж много бы потерял. Целых двенадцать лет у меня все пейзажи были замечательные — всегда в центре их располагался наш прекрасный песька Малыш. Увидав его, многие останавливались и восклицали: «Какой красавец». Он преображал собой самую серую местность. И тут-то на любимом месте, где начинается наша Ярославщина, я понял, почему «акула-иномарка» так смертельно подрезала меня: чтобы, помня о смерти, я побольше молился за баранкой, да и вообще. Уж очень я стал спокойно жить, мол, меня Бог бережет. Помни о смерти и вовек не согрешишь…

* * *

В Старове-Смолине вышел утром на крылечко высокое и первым увидал на сугробе в огороде как всегда взъерошенного белоклювого грача. «Ура. Грачи прилетели!» Накануне вечером мой деревенский друг Саня попечалился, что почему-то грачи до сих пор не прилетели, пора уж… Конечно, повозмущались мы на очередную американскую «утку» — теперь о птичьем гриппе. Наши старовские мужики, умудренные суровой жизнью, когда заходит речь о птичьем гриппе, досадливо машут рукой — они-то прекрасно понимают, что и эту болезнь «раскручивают». Мол, шумели, шумели про атипичную пневмонию — куда она вдруг подевалась? Да ее и не было! Зато есть мировые фармацевтические монополии!..

Теперь до беззащитных меньших братьев добрались. Уже отстреливают перелетных птиц, сыплют в кормушки вместе с зерном яд!

Охотник Елисей, герой рассказа Мамина-Сибиряка «Зимовье на Студеной», называл перелетных птиц «трудницами перед Богом» и не трогал их…

У нас в России всегда весной ждали-встречали перелетных птиц. Поэты посвящали им стихи:

Широко на Руси машут птицам согласные руки.
И забытость болот, и утраты знобящих полей —
Это выразят все, как сказанье, небесные звуки
Далеко разгласит улетающий плач журавлей…
Вот летят, вот летят… Отворите скорее ворота!
Выходите скорей, чтоб взглянуть на любимцев своих!
Вот замолкли — и вновь сиротеет душа и природа
Оттого, что — молчи! — так никто уж не выразит их…

Семьями стояли на крыльце, радостно показывали детям: «Вон, гуси летят». Слыша вынимающий душу гусиный крик, в котором безмерная любовь к Родине, дети, подняв глаза к небу, волнуясь, спрашивали: «Мама, где гуси?» Многие женщины плакали от радости встречи. И у мужчин тоже глаза блестели. И провожали-провожали долгожданных своих пока они не растворялись в голубой дали…

Теперь перелетных птиц встречают в России ядом и ружейными залпами! Дожили мы! Более «гуманные» предлагают стрельбой отгонять перелетных птиц от озер и рек вблизи населенных пунктов. А где же «божьим трудницам» отдохнуть, подкормиться после своего героического пути на Родину?! Они, бедные, и так-то едва живы!

Убиваем летящих на Родину! Кто же мы есть тогда?! Имеем ли мы право жить на Божьей земле?! Может, пора нас, как самых вредоносных тварей, смести с лица земли?!

Если мы не очнемся, не начнем жить чисто, по Божьи, не восстанем против нечисти, против ее технологий, против примитивной окорочковой жизни, тогда точно Господь Справедливый сметет нас вскоре с лица земли. Вернее, он просто не будет больше вмешиваться в тот порядок жизни, который мы сами выбрали!.. Что тогда будет с нами?!

* * *

Хожу возле дома и вдруг слышу нежное: «Пиу-пиу». Поглядел на скворечник на нашем дубу. Уж очень мне хотелось увидать скворца возле него. Но он пел где-то дальше. И все равно на душе радостно стало: скворцы прилетели. Захотелось запрыгать как в детстве. Потом услыхал над головой знакомые сильные махи крыльев. Стайка серо-черных чибисов пролетела в сторону луга. Прибывает пернатый народ! Пока еще, слава Богу, прибывает. А то уже находятся люди, предлагающие сосредоточить нашу армию на границе и убивать перелетных птиц. Соловей — тоже перелетная птица! И жаворонок! Слышали вы, как поднимаясь в синее небо, он щедро рассыпает драгоценный бисер своего пения?! А как грустно кукушка в мае кукует! Невольно молодость вспоминается. Сидели с любимой на берегу тихой реки и считали, сколько лет счастья нам отпущено…

Посвистывают в моем дворе синички, чирикают воробьи и потихоньку душа успокаивается, словно после известия о том, что чудо опять произошло — благодатный огонь на Пасху сошел на Гроб Господень. Значит, еще год живем на земле. Всегда с тревогой ждешь: сойдет в этом году или нет? Если не сойдет, то можно ожидать самого страшного — ведь останемся мы без благодати Божьей…

Возле дома дяди Гоши слышу голоса. Гляжу, дядя Гоша о чем-то просит Ванюшку. Ванюшка вырос на наших глазах. И в армию мы его провожали, и из армии встречали. Мы с Маришей за него переживаем. Пропадает парень, а у него милая жена Варюша и сынок трех лет. В предыдущий приезд колол он у нас дрова. Глядел я, глядел на его угрюмую фигуру — вспомнил его мать Серафиму, которая много нам помогала; вспомнил, как Ванюшка после армии послушал меня: не поехал в чужие края за длинным рублем — остался в родном колхозе. А в колхозе теперь платят — только на хлеб с постным маслом хватает. Потом Серафима погибла трагически, за ней другая беда пришла. И нашел Ванюшка отдушину в вине. Я не раз говорил ему: «Водка еще ни одного человека к добру не приводила». Он криво улыбался и цитировал рекламу: «Пей не спеша — будет жизнь хороша». Я, конечно, не соглашался: «Кто пьет не спеша — рано или поздно все равно заспешит». Так оно и вышло.

Сердце не выдержало, подошел к нему: «Эх, Ванюшка, Ванюшка, если бы ты не пил, мы бы помогли тебе корову купить. А сейчас это безсмысленно — одну корову ты уже пропил. Мы же не миллионеры, сам понимаешь». Ванюшка с надеждой поднял голову, виновато кивнул, мол, было дело. И такой у нас хороший разговор получился. Порешили: если он продержится месяца два нормально, без загулов, то я найду ему денег на корову. Потом, правда, почесал я затылок — не слишком ли расщедрился: деньги-то для нас немалые. Да и нужна ли им корова? Недавно приобрели в кредит музыкальный центр — корова стоит столько же! Безтолковые, но уж очень охота помочь им. Никому они нынче на белом свете не нужны. На белом свете нынче перелетных птиц ядом травят…

Ванюшка залез на березу возле дома дяди Гоши. Я догадался: скворечник прибить. Стало на душе тепло. Значит, и у сердитого дяди Гоши сердце все же не каменное, не то, что у наших деятелей, додумавшихся до объявления войны птицам перелетным! Соседка тетя Лида спросила потом: «Сережа, куда птицы подевались? Раньше столько их было. Прибили всех что ли?»

Это не просто печально! Это уже страшно! Это уже знаменья апокалиптические, последних времен… «…и помрачатся смотрящие в окно… и замолкнут дщери пения…». Соломон премудрый назвал птиц дочерьми пения! Да, это им Господь повелел оглашать воздух своим пением! И когда замолкнут дочери пения, тогда и придет все о людях к концу… И останется во свидетельство нашего нечестия дымящаяся пустая земля и растения, не в свое время приносящие плоды…

Ванюшка высоко прибил скворечник. Долго они стояли с дядей Гошей под березой, глядели вверх. По голосам было слышно: говорили о чем-то хорошем. Наверное, о том, что со скворцами жить веселее, что эта махонькая птичка тоже тварь Божья, что внуки в гости приедут и будет им на кого полюбоваться…

Устал я гулять по двору, но уйти в дом никак не мог. Взойду уж на крыльцо, возьмусь за ручку двери, и назад. Как от такого чуда уйти?! До самой темноты слушал птиц, тревожился, что не видать пока наших трясогузок… Небо весной такое синее и солнце такое сильное, что даже глазам больно.

Поужинал и — снова на улицу. Теперь уж на месяц со звездами глядеть. Их сегодня не так много, но такие кроткие, такие золотые, такие прекрасно далекие… Даже сквозь двойные рамы услыхал телефон. Это Мариша. Пересказал ей мои птичьи переживания, а она вдруг пожаловалась, что плохо себя чувствует. В отличие от меня, жена моя всегда утверждает, что она здорова и просит в больные ее не записывать. Болеет всегда на ногах. А тут сама о болезни сказала, значит, дело серьезное — надо мне в Москву к ней ехать. Но Мариша сразу возразила: «Нет, ты лучше в Старове останься, а то скворцы не поселятся в наш скворечник». Замечено, скворцы любят селиться возле дома, где люди живут. Нынче в России и так много домов пустых! Мудрая у меня жена — знает, как меня убедить. Напоследок добавила: «Ну, и детей наших вдохновишь на деревенское житье. Они в субботу собираются приехать».

В общем, попросила меня Мариша остаться в Старове-Смолине, чтобы одних скворцов поселить на дубу нашем, а других «скворцов» — в приобретенном для них доме. Невольно вспомнил тех журавлей-лебедей. Поздней осенью увидал на поле за березовой рощей журавлей. Обрадовался такому счастью — нечасто подобную красоту близко увидишь. Поехал тихонько, чтоб не спугнуть, но они все же взлетели. На земле осталось четыре журавля. Два большие, а два намного меньше. Понял: родители детей не бросили. Три дня они грустно ходили по полю: кормились, сил набирались. И три дня я молился, чтобы на другой день их не увидеть — чтобы они улетели на юг. У нас им зимой гибель. На четвертый день увидал на том месте много журавлей, и загорелась надежда, что «моя четверка» улетит вместе с ними. На обратном пути с реки глянул на поле — оно было пусто. Поднял глаза к небу: журавлиный клин осторожно тянул к югу. Господи, как же хочется, чтобы маленькие долетели! Перекрестил их: «Храни вас Бог».

Позднее, когда упал первый снег, подхожу к реке, а на Коровьем броду четыре лебедя плавают. Два больших величавых красавца, а два еще сероватые и намного меньше. Опять родители ради детей готовы пожертвовать жизнью! Сколько ружейных стволов их впереди ожидает! А вслед уже зима дышит! Такие лебеди были измученные, насилу поднялись с воды и улетели на то поле, где раньше журавлиная семья кормилась. Потом, гуляя по двору, я все прислушивался: не гремят ли выстрелы. На другой день лебеди улетели. Я крестил их, пока они не скрылись из глаз.

Благодаря этим журавлям, лебедям я все же закончил ремонт дома, купленного для дочки. Добрую половину лета добывал материалы, воевал с шабашниками, возил с карьеров глину, песок. Устал смертельно. Решил: хватит здоровье гробить, нянчиться с ними. А тут эти лебеди-журавли, жертвующие жизнью ради детенышей. Так они мне душу разбередили, что я сказал: «С тремя-то детьми когда ремонтом заниматься?! Ладно, с Божьей помощью как-нибудь закончу. Лишь бы они прижились, к монастырю прилепились…»

* * *

Уже позднее сообразил, Мариша еще потому уговорила меня остаться в Старове-Смолине, что я сказал, мол, денек сегодня чудесный: грача видал, скворца слышал; что ради одного такого денька стоило приехать в деревню. Когда я хожу по воду, Мариша обычно спрашивает: кого видел? И, зная мой традиционный ответ, сама же отвечает: двух ворон, трех воробьев… Я всегда поправляю: не двух, а одну, не трех, а двух…

Ночью шестого апреля — в этот день мне исполнилось 55 лет — приснился наш любимый песька Малыш, двенадцать лет бывший со мной неразлучно. Гуляли мы с ним, и вдруг он выбежал на дорогу. Испугавшись, как бы машина не задавила, я крикнул: «Назад». Он послушно вернулся ко мне. Присел я на корточки, обнял его за шею. Такое это было блаженство — давно я его не обнимал. Сделал мне Господь подарок ко дню рождения! Самый дорогой! Устроил встречу с Малышом и даже позволил обнять его…

Весь день я ждал скворцов, но они сидели целой стайкой на Алюшкином тополе, пели свое нежное: «Пиу-пиу», но на наш скворечник даже и не глядели. Не хотели сделать мне еще один подарок, хотя я неоднократно просил: «Священномучениче Власие, преподобне Герасиме, все святые, любящие животных, помолитесь Господу, Хозяину всей твари, чтобы скворцы и у нас поселились».

Вечером поехал в монастырь на Всенощную — завтра Благовещенье. Архангел Гавриил принес деве Марии благую весть, что она родит Сына Божьего! В Кринках, чуть ближе хутора, вышагивает по обочине высокая фигура знакомая, Мишка, внук соседки Алюшки. Обрадовался я: «Ага, вот кто мне поможет. Вовремя его Бог послал». Остановился: «Можешь поздравить меня с пятидесятипятилетием». Он спохватился: «Ой, совсем забыл. Поздравляю. Вот только подарка у меня нет». Я возразил: «Кто же без подарка поздравляет. Ты мне просто обязан сделать подарок». Мишка растерянно поглядел на меня. Я рассмеялся: «Сколоти скворечник и прибей на тополь во дворе, а то на дуб скворцы нынче почему-то не хотят селиться. Может на тополе им понравится?» Мишка облегченно вздохнул: «Сегодня же сколочу».

После Всенощной поделился со знакомым монахом своими переживаниями, что скворцы не хотят у нас селиться… Он посочувствовал мне и, наверное, тоже помолился о моих чаяниях. Утром, на Благовещенье, проснулся я вместе с солнышком. Вдруг близко-близко: «Пиу-пиу». Не веря своим ушам, отодвинул штору. Слава Тебе, Господи, слава Тебе! Вот они, скворушки наши родненькие. Черно-изумрудные с крапинками, словно маслом смазанные. Головки в плечи вжали от утреннего холодка. Сидят на ветке нашего дуба рядом со скворечником. Сначала один нырнул в домик, следом — другой.

С такой доброй вести началось для меня Благовещенье. На Литургию поехал в праздничном настроении. Исповедовался, причастился. От счастья опять захотелось попрыгать, как в детстве. И не смог сдержать чувств. Обычно я не позволял себе отвлекать монахов во время службы, а тут вдруг поделился со знакомым радостью: «Скворцы поселились». Он так и просиял.

Не дожидаясь дешевого вечернего тарифа, позвонил Марише поделиться радостями, а она в ответ: «Я была на ранней Литургии, причастилась. И четыре наших „скворца“: дочь и все дети, тоже причастились». Я воскликнул: «Как же скворцам у нас не поселиться, когда шесть человек причастилось на Благовещенье! И получили мы от Бога добрую весть…»

Сижу за столом, пишу «Скворцы прилетели». Поглядываю в окно на дуб. Кроме скворцов на нем еще много интересных персонажей. Мариша подвесила на ветку банку, и я насыпаю в нее семечки. Сегодня прямо очередь выстроилась. Степенные красногрудые снегири, обстоятельные зеленые синички, неунывающие воробьи, молодцеватые щеглы… И до чего же все хороши — не налюбуешься на них. Мариша не раз напоминала мне перед отъездом, мол, сейчас самое голодное для птиц время: зимние припасы все закончились, а весенние еще не выросли — так что корми их, не забывай.

Вдруг — бабах в окно. Будто кто камень бросил. Чуть стекло не разбилось. Выглянул — никого. Думаю, наверное, семечки в банке кончились, и птички еще просят? Вышел, насыпал. Захожу обратно во двор и вижу на земле, подле окна, среди узорчатой листвы дубовой лежит бурогрудый щегол. Сердце заныло: неужели насмерть убился? Поднял его, он даже не шелохнулся. Тут я догадался: он с лету хотел схватить красную рябину, лежащую у нас для красоты между рамами. Держу его на ладони, а у него уже лапки скрючило. Стал я его гладить по спинке, крестить. Поглажу, перекрещу. Поглажу, перекрещу. Щегол подал признаки жизни: начал раскрывать клюв, будто пить захотел. Тут в калитку вошла соседка Алюшка. Отдал ей щегла, принес воды в блюдечке. Окунул его клювик, он головой задергал. Думаю, что с ним делать? Здесь оставить — кошки съедят, а в доме куда его посадить? Попросил: «Священномучениче Власие, преподобне Герасиме, все святые, любящие животных, помолитесь об этой Божьей твари…» Щегол встал на ножки, постоял и вдруг вспорхнул и улетел. Не веря своим глазам, мы с Алюшкой даже прошли за угол дома: не почудилось ли нам, что он улетел? Может, упал в трех шагах? Но щегла нигде не было. Говорю: «Ну, живи с Богом!»

Думаю, надо ягоду убрать, не то еще кто-нибудь расшибется о стекло. А как убрать? Рамы зимние выставлять еще рано. Алюшка подсказала: «Материю снизу прибей, чтобы ягоду не видно было». Прибил. Больше ягоду класть не будем — даже красота не везде к месту…

* * *

А другие «скворцы», Нина с Антоном, приехали в субботу. Натопили жарко печку, прибили к стене умывальник, собрали кровати, сделали ширму для детской половины, вымыли пол… И впервые ночевали в своем доме. Первая ночь в своем доме незабываемая. Ее помнишь всю жизнь. Мы с Маришей в конце первого дня в нашем Старовском доме настолько были счастливы, словно только что поженились. Я Нине посоветовал выйти перед сном поглядеть на небо в золотых звездах, послушать таинственные голоса ночи деревенской; как собаки переговариваются. Одна сообщит, мол, чужой прошел; другая откликается, дескать, не тревожься — ты не одна; третья подтверждает: нас много, плохого мы сделать никому не позволим… А заканчивает разговор какая-нибудь в далекой деревне за горой. Может в Варусове, а то и в самих Селищах…А о чем уже она говорит — нам понять не дано…

Не знаю, выходили или нет Нина с Антоном во двор перед сном, но на другой день они как-то посветлели…

Десятого апреля пришел наконец-то Мишка со скворечником. Залез на тополь, приколотил его высоко-высоко. Пояснил: надо обязательно на восток, чтобы скворцы вместе с солнцем просыпались. Я снизу поддержал задушевный разговор: «Вот и деток устроили. Они, наверное, тоже хотели в свой домик, но родители больше прав на него имеют. Теперь и у деток собственный дом рядом с родительским. И всем хорошо». Мишке наверху тоже стало хорошо, и он весело крикнул с высоты проходящей по улице Ленке Тростинке, похожей на знаменитую актрису Барбару Брыльску: «Ленка, я тебя вижу, а ты меня — нет». Она счастливо улыбнулась — Мишка первый парень на деревне…

Утром с надеждой отодвинул штору. Слава Богу, сидят скворушки наши родные рядом со скворечником на тополе. Открывают свои желтые клювики и нежно-нежно поют: «Пиу-пиу…» Теперь можно и мне в Москву к Марише возвращаться… И снег совсем почти растаял в деревне, остались белые заплатки… Весна!
д. Старово-Смолино
апрель-май 2006 г.