 |
| Новый Петербургъ | Константин Трубицин | 08.09.2006 |
Заслуга в этом принадлежит моему отцу, который в то время был моряком БГМП (Балтийское государственное морское пароходство) и не был призван в армию. На флоте он был известным человеком и хорошим специалистом в своей области. Поэтому он с начала блокады и до марта 1942 года выполнял определённые задания не только на судах пароходства, но и на кораблях военного флота. Его коллеги из этих команд, зная состав семьи отца, среди которых был больной сын 12,5 лет (это я), делились, после выполнения отцом своего задания, чем-то из своего продовольственного пайка, конечно, отличавшегося от того, что мы получали по карточкам.
Это был первый источник спасения, увы, нечастый и далеко не весомый. Естественно, ко второй половине страшной блокадной поры, зиме 1941−1942 года, как и в большинстве семей города, все «запасы» были съедены. Под «запасами» я имею в виду «дуранду» (жмых), олифу, столярный клей и сыромятные ремни. Будем считать это для нашей семьи вторым источником дополнительного питания.
Третий. Располагая иногда выходным днём от своих командировок на суда и корабли, отец набивал пищевой мешок лучшими вещами семьи, отправлялся в пригородные деревни и менял их там у сельских жителей на разные продукты. К сожалению, это тоже было нечасто и не очень весомо. Даже самые лучшие вещи, которые отец привозил до войны из-за границы, бывая там в плавании, были ничто по сравнению с продуктами.
И, наконец, четвёртое, — главное. Из своей последней поездки в деревню отец привёз половину замороженной шкуры убитой (так, во всяком случае, было ему заявлено) лошади. Историю о том, как наша семья из пяти человек в течение недели с помощью блокадной «буржуйки» преврашала волосатую шкуру в основу студня, — я опущу в целях экономии места для статьи. В итоге была главная задача: куда всё это разлить и как сохранить на длительное время? Решив её мы сохранили наши жизни до весны 1942 года, за которой последовала эвакуация нашей семьи из города. Такова была воля государства по отношению к моей матери, засекреченной сотрудницы режимного учреждения.
Ну, а теперь о главном.
Начало войны застало моё тело в глубоком и жёстком корсете (от паха до подбородка), который я носил с 4 лет и который мне меняли ежегодно по мере роста. До этого я полтора года лежал неподвижно в стеклянно-гипсовом устройстве, в который меня уложила клиника костного туберкулёза на 2-м Муринском. В 2,5 года при неизвестных обстоятельствах (подробности опускаю) у меня оказался сломанным позвоночник. К сожалению, установление этого факта произошло с большим опозданием, и каноны медицины моей маме выздоровления не обещали. Тем не менее главврач клиники лично взялся за меня по принципу «на авось». Как стало со временем известно родственникам, в силу большой симпатии к моей матери. Она была очень красивая женщина.
То, что я не умер и даже не стал горбатым (предположительный вариант как самый лучший выход), считалось редчайшим случаем. «Один из ста тысяч», — говорили в клинике.
Пребывая всё ещё в аморфном состоянии, но, встав на ноги, которые год от года набирали силу, я всё-таки с завистью глядел на сверстников, особенно в первые школьные годы, которым было подвластно всё, что связано с активным движением. В эти годы я стал жить с бабушкой и дедушкой в г. Урицке. Был такой городок рядом со станцией Лигово.
Особенную зависть у меня вызывали зимой люди на лыжах. Лыжи стали для меня предметом маниакальной страсти. Со временем я стал потихоньку на них становиться, постоянно канюча «Дай покататься» у дворовых мальчишек и вызывал бурный протест у своих родных. Они постоянно жаловались главврачу клиники, который выговаривал мне: «Ты что?! Какие лыжи? Хочешь свести на нет все наши труды? Только шахматы!». Но всё было бесполезно. В последние дальние годы в клинике, где меня все знали, судачили: «А может, он и поправился потому, что не слушал нас!».
К началу 1940 года (четвёртый класс школы) у меня наконец появились настоящие «взрослые"лыжи армейского образца. Я с упоением стал ходить кататься «на подгорку», как говорили у нас в Лигове-Урицке. (Ложбина реки Койеровки, перекрытая в настящее время водохранилищем около улицы Солдата Корзуна в Кировском районе.)
Грянула война. К началу блокады вся наша семья стала жить в нашей городской квартире на ул. Профессора Попова в доме N41. Про него говорили: «Графский дом». Он стоит на углу с улицей Грота визави зданию городской статистики. По другую сторону дома, через ул. Профессора Попова, в то время находилась большая ограждённая территория спортивного назначения с постоянно открытыми воротами. В недавнее время такие места в городе называли «зонами отдыха». Сейчас это закрытая промзона аккумуляторного предприятия «Источник» — соседи нашего городского ГИБДД.
На угловой стене нашего дома, со стороны ул. Грота, был установлен мощный зуммер (или «ревун»). Время от времени он вызывал к телефону постоянно дежурившего здесь постового милиционера (вот бы сейчас так!). Один из них — если не изменяет память, «дядя Гриша» — до сих пор, что называется, стоит в глазах. Высокий, очень худой, в длинной синей шинели, в валенках с галошами. На левом боку противогаз в брезентовой сумке через плечо, к противогазу сверху прилажена мелкая английская каска оливкового цвета, на правом боку револьвер системы «Наган» в кобуре, впереди на поясе — слева в сумке две пехотные гранаты, справа — патронташ с патронами для винтовки, сама винтовка иранского образца на правом плече. Ничего себе экипировочка для голодного человека!
Декабрь 1941 года. Сильный мороз. Много снега. А как же я? Без лыж?! Они (промышленного производства) сданы на специальный пункт. Тогда строгим постановлением население сдавало государству личные автомобили, мотоциклы, взрослые велосипеды, фотоаппараты, полевые бинокли и… лыжи промышленного производства. Зима без лыж?! Несмотря на войну, мальчишеское сознание не могло с этим смириться. Тем более что через дорогу простиралась снежная целина. Где-то раздобыл небольшие детские лыжи, нарастил их гладкими дощечками от мебели — и проблема решена. Стал выходить (мимо милиционера «дяди Гриши») на заснеженное поле. Вскоре он меня остановил и сказал, что хотел бы со мной поговорить.
— Костик! Есть проблема. Ты бы мог помочь. Немцы стали ночью сбрасывать на город антисоветские листовки. С самолётов. Часть попадает на наш район. Нас, милицию, обязали проверять открытые территории и, если есть, собирать листовки. Особенно вот на этом, чёрт бы его побрал, «стадионе». Ну где нам в такой амуниции! Там один сугробы! А ты на лыжах. Можешь помочь?
— Конечно.
— Но пока этого не делай. Это я так — предварительно. Я должен согласовать с начальством.
Вскоре мы снова повидались с ним.
— Ну всё! Начальство одобрило. Приступай когда сможешь. Листовки, если будут, сдавай только мне!
На следующее утро я принялся добросовестно вышагивать на своих самодельных лыжах по данному «стадиону». (Условно назовём это так, хотя фактически здесь можно было разместить несколько футбольных полей.) Листовки были. Не кучно я находил их на всей огороженной территории. Собрал целую пачку. Все они были одного вида. Примитивный графический рисунок сопровождался красной рамкой и надписью: «Бей жидов и комиссаров!». Мять сугробы приходилось не всегда. Обычно было сразу видно, выбрасывались листовки или нет. Прошло некоторое время. Каждое утро с рассвета я добросовестно выходил на стадион и чаще всего с удовлетворением убеждался, что сегодня мне здесь делать нечего и мой корсет на теле останется сухим. Ведь для выискивания листовок в сугробах надо было буквально попотеть. Не забудем, что и не на сытый желудок.
И вот в один из дней листовки были обнаружены совсем близко от входных ворот. Их было больше, чем обычно. Так как в корсете нагибаться за каждой было тяжеловато, я стал их насаживать на лыжную палку. Листовки эти были совсем другие, в два раза больше, текст — на обеих сторонах. На первой — ОБРАЩЕНИЕ! Не берусь подробно изложить текст (65 с лишним лет назад): «…ваше сопротивление бесполезно… немецкая армия непобедима, она сильней вашей… сохраните свои жизни… переходите фронт в специально отведённых местах, мы гарантируем вам… мы обеспечим вас… обязательно заполните пропуск… и пр». На другой стороне, — ПРОПУСК. Инструкция по заполнению. Поражала смена тона по сравнению с первой листовкой и вежливость (это, конечно, не оценка подростка, а с позиции подросшего человека). В последующие дни или даже недели (уже точно не помню) сброс данных листовок повторялся.
И вот наконец-то главное и то, что в начале своего воспоминания я назвал ЗАГАДОЧНЫМ. Эти листовки внешне очень были похожи на предыдущие и даже по тексту отдельных абзацев не отличались. Однако появился новый СНОГСШИБАТЕЛЬНЫЙ нюанс. Так я его оценил много позже, уже после войны. Но хорошо помню, что тогда примитивное мальчишеское сознание так его не отметило.
Итак. В правом верхнем углу листовки был приклеен кружок из плотной бумаги диаметром приблизительно 25 мм. Под ним угадывалась горошина величиной со спичечную головку. Этому нововведению среди прочего (как бы между прочим) соответствовал небольшой новый абзац. Дословно я его не запомнил, но думаю, что излагаю очень близко к тому: «…если же вы одурманены коммунистической пропагандой или боитесь эксцессов при переходе линии фронта, а дальнейшее мучительное пребывание в городе вам уже невмоготу, рекомендуем вам принять средство, приклеенное в углу под кружком бумаги, и мы гарантируем, что вы уйдёте из жизни без мучения и боли».
Такие листовки я собрал и сдал (И ВИДЕЛ!) только один раз. Что я знаю об этом сейчас? Ничего!
Дальнейшая моя жизнь после блокады изобилует многочисленными и разнообразными, порой очень крутыми поворотами и историями. Среди них возврат к блокадным дням и их последствиям, а также изучение блокадной истории. Но нигде и никогда мне не пришлось узнать о предложении немцев для блокадников покончить с собой.
Что это было? Неудавшийся эксперимент? Хотелось бы, чтобы кто-то, кто что-то знает об этом и прочтёт эти строки, — написал бы в редакцию.
Участвуя в инициативной группе по созданию общества «Жителей блокадного Ленинграда» и много лет занимаясь блокадными вопросами, я понял, как наше общество недооценивало и продолжает недооценивать роль жителей-блокадников в Великой Отечественной войне и в спасении Ленинграда. И в этом вопросе «рыба гнила с головы». Однажды мне пришлось участвовать в заседании Ленгорисполкома, руководимого В.Ходыревым. Обсуждался вопрос о повышении социального статуса блокадников. Заседание вела зампред В.И. Серова. На заседании присутствовали многочисленные городские начальники и вся ленинградская группа депутатов Верховного Совета СССР. Слово взял начальник городского собеса А.А. Овсеевич. Вот то, что он сказал (дословно) в начале своего выступления:
«Ну, знаете! Если ещё и блокадникам устанавливать льготы, то всех других моих льготников надо повысить по заслугам на 2−3 пункта».
И этот человек до сравнительно недавнего времени являлся чуть ли не главным лицом в вопросах социального обеспечения горожан! Другой, ещё более крупный руководитель города (теперь это наш главный футбольный президент), когда его, как главного ответственного, приглашали на ТВ на популярную среди пожилых людей передачу СОС («Срок ответа сегодня»), как правило, не мог обойтись без своей коронной фразы: «Льготы — это не дело!».
Сейчас вопрос о блокадниках снова, что называется, висит в воздухе. Поставлен и рассматривается вопрос о второй пенсии, и то только для инвалидов. Просто кощунство какое-то! Блокадникам нужна не только достойная пенсия, чтобы прилично дожить свои немногие оставшиеся дни. Блокадники, как правило, высоконравственные люди. Голодные и промёрзшие, с вечной опаской оказаться под бомбой или снарядом, они одним своим ПРИСУТСТВИЕМ В ГОРОДЕ (вдумайтесь в идею выше описанных немецких листовок) спасли Ленинград!
Они не просто ветераны Великой Отечественной войны. Они её УЧАСТНИКИ! И этот факт уравнивает их с людьми, которых страна в то время успела одеть в военную форму. А когда через 49 лет составители закона «О ветеранах» стали людей войны делить по заслугам на равные категории, то всё запутали статусами «ВЕТЕРАН» и «УЧАСТНИК». И до сих пор мы — несколько подвидов блокадников, хорошо зная свой статус, с удивлением читаем или слышим через СМИ редакторскую или в выступлениях разных начальников (вплоть до губернаторов) словесную путаницу из этих двух слов. Давно уже пора при очередной правке закона «О ветеранах» установить блокадникам самый высокий статус — ЗАЩИТНИКОВ ЛЕНИНГРАДА. Ведь хорошо известны высказывания ленинградских фронтовиков, посылаемых с передовой зачем-либо в город: «Нет! Я больше туда не хочу. У нас тут лучше!».
В прошлом году я решил обо всём этом написать нашему Президенту. Учитывая многолетность и актуальность вопроса, я написал дополнительные письма председателю нашего Законодательного собрания и губернатору, учитывая её постоянные встречи с Президентом, где просил их поспособствовать передаче письма Президенту. В Законодательном собрании помощник председателя обещала. Из общения с администрацией Смольного я узнал, что моё письмо к губернатору не допустили. В итоге я даже не получил «квитанции» из Администрации Президента.
Ну что тут поделаешь! Ведь и письмо председателя общества «Жители блокадного Ленинграда», переданное лично в руки Президента по её просьбе бывшим вице-мэром Санкт-Петербурга В. Мутко, было тут же передано министру Зурабову с резолюцией «На рассмотрение».
Теперь нам остаётся только в очередной раз ждать.
Но нас становится всё меньше и меньше.
Константин ТРУБИЦИН,
Блокадник
Газета «НОВЫЙ ПЕТЕРБУРГЪ», N34(798), 07.09.2006 г.
