О, Авва Валаам!

Из очерка «От сего в сие» (Новые записки паломника)

…Преклонением колен здесь, у преподобных Сергия и Германа, Германа Аляскинского, игумена Дамаскина, схимонаха Николая Смиренного, умножении своего сердечного знания о преп. Арсении Коневском, Александре Свирском, других подвижников, ты словно собираешь себя в единого, цельного, идеального человека, стремишься в себе к более совершенному человеку, быть может, даже преображаясь. Проходя «веселыми ногами» по паломническим местам, посетив Киево-Печерскую, Троице-Сергиеву, Александро-Невскую Лавры, прославленные пустыни и обители, ты в молитвенный круг своего сердца уже не отстраненно-умозрительно, а причастно-родственно вводишь и Антония и Феодосия Печерских, и Зосиму и Савватия Соловецких, и Илью Муромца (из детско-былинно-сказочного героя перевоплотившегося для тебя в подвижника веры), и Сергия Радонежского, и Старцев Оптинских, и Серафима Саровского, и Иоасафа Белгородского, и Иоанна Кронштадтского. И эта совокупная духовная, а то и прямо физическая опора в сих святых — воистину оживленных в сердце твоем — есть несомненное умножение твоих слабых, убогих сил. Этим приникновением, увеличением своего уже, личного пантеона, ты духовно прибываешь, входишь «от силы в силу».

От Санкт-Петербурга до Валаама

…Наш путь к острову Валааму теперь пролегал через Карельский перешеек. Этот вариант поначалу отпугивал, и все предварительные схемы попадания на Валаам мы рассматривали с восточной стороны Ладожского озера, в частности, от городка Питкяранта. (Лишь общение с иконописцем и бардом Антоном Яржомбеком, который ничего не слышал о транспорте от Питкяранты, вдруг нас переориентировало.)

9 августа, вмч. и целителя Пантелеимона, преп. Германа Аляскинского, блж. Николая Кочанова, Новгородского, Горазда и Ангеляра Болгарских.

Пантелеимон родился в Никодимии в семье язычника Евсторгия и христианки Еввулы. Потеряв мать в отрочестве, учился у знаменитого врача Евфросина. В это же время в Никодимии жили пресвитеры Ермолай, Ермипп и Ермократ. Первый, позвав к себе юношу Пантелеимона, находившегося тогда в услужении у императора Максимилиана, крестил его. Врачевал Именем Христовым, за что был обезглавлен.

Это уже были новые места, населенные потомками разных северных народов. Издревле Карельские и Ладожские земли были обитаемы многочисленными финно-угорскими племенами, по Неве и побережью Балтийского моря жили вепсы и ижора. Чудь — к востоку от Ладожского озера. К северу от Ладоги — корелы. На западе с ними соседствовали восточнославянские племена: ильменские славяне, кривичи. До крещения Руси, до явления сюда святителей, подвижников христианских, племена эти оставались языческими.

В поселке Саперное Приозерского района Ленинградской области, у дороги, не вблизи жилых строений, средь сосен, мы увидели деревянную церковь с красивыми шатрами, по видимости (цвету бревен) недавнего исполнения. Это был храм иконы Коневской Божией Матери, построенный в 1995 г. под руководством настоятеля протоиерея Сергия Белькова, который и сегодня ведет душеспасительную работу среди наркоманов. Фактически, это подопечные о. Сергия возвели храм.

По словам строгой и очень расположенной к нам женщины, стоявшей за свечным прилавком, храмовая икона мироточит. Поставили свечи, купили иконки, оглядели деревянный, уютный, очень красивый, но и простой интерьер храма.

От Саперного до острова Коневец по прямой — около 40 км. Однако от близкого п. Суходолье, может быть, и возможно до Коневца дойти водой: через оз. Суходольское, через короткую реку Бурную (скорее всего, порожистую), впадающую в Ладогу.

Эти места связаны с памятью одного из известных православных подвижников, преподобного Арсения Коневского.

Преподобный Арсений Коневский

Уроженец (мирское имя — неведомо) Новгорода Великого в 20-летнем возрасте покинул родительский дом и ушел в пригородный Лисогорский монастырь. На Лисьей горе принял постриг. Прожив там 14 лет, удалился на Святую гору Афон, где исполнял послушание по безвозмездному изготовлению медной посуды. На Афоне Арсению было явлено, что он должен стать основателем монастыря во имя Пресвятой Богородицы на Севере Руси.

В 1393 году Арсений, возвратясь с иконой Божией Матери с Афонской горы, по благословению Новгородского владыки св. Евфимия искал уединения на Ладожском озере. Спасаясь некоторое время на Валааме, где обитель была уже в полном цвете, при игумене Порфирии, «по многолюдству его иноков, отошел на безмолвие в Конев», необитаемый остров, где, «истребив требища идольские» на так называемом Конь-камне, основал свой монастырь. По преданию, при окроплении святой водой Конь-камня, из-под него выбрались бесы и, обернувшись безчисленной стаей черных воронов, улетели на Выборгский берег, в бухту, которая потому и стала называться Сортанлахта — «Чертова бухта» (ныне — Владимирская).

Преподобный Арсений Коневский прожил в монастыре 51 год и скончался 12 июля 1444 года примерно в 65-летнем возрасте. С 1547 года Арсения стали почитать как святого угодника Божия. День памяти преподобного Арсения Коневского ежегодно отмечается 25 июня (12 июня по ст. стилю).

При угрозе шведского нападения в 1573 году мощи преподобного положили в основание церкви Рождества Богородицы, где они и пребывали до обретения в наши дни, словно оставаясь залогом возрождения обители в годы лихолетий.

Есть версия, что старец Зосима (Верховский), подвизавшийся в окрестностях Змеиной горы на о. Коневце, — наиболее вероятный прототип старца Зосимы в «Братьях Карамазовых». Вспомним, что более распространенной (и обоснованной, поскольку Достоевский неоднократно бывал в Оптиной) считается версия о прототипстве препп. Зосимы и Макария Оптинских.

Уверяют, что прежде существовала такая традиция: каждый, кто прибывал в Коневский монастырь, мог три дня пользоваться гостеприимством, а затем должен был выбирать — уезжать или оставаться насовсем.

Несколько икон (не дошедших до нас) для нового каменного храма во имя Рождества Богородицы здесь написал знаменитый живописец Боровиковский. Монастырь посещали император Александр II с сыном — будущим Александром ІІІ. Писатель Н.С.Лесков посвятил Коневцу очерк «Монашеские острова на Ладожском озере». Сюда заезжали А. Дюма, Ф. Тютчев, В.И.Немирович-Данченко. Тут неоднократно молился благочинный монастырей Санкт-Петербургской епархии архимандрит Игнатий (Брянчанинов).

На Коневце после окончания Великой Отечественной войны разместилась военно-морская база. На протяжении почти 50 лет остров оставался запретной зоной, служившей военным испытательным полигоном. Берег острова был огорожен заграждением из колючей проволоки, в акватории острова был запрещен проход гражданских судов. Здесь разрабатывались и испытывались первые образцы советского химического оружия, а также производились испытания советских ракет на твердом топливе. Служил полигон также местом испытания торпедного и морского минного оружия. Пик полигонной активности пришелся на 50−60-е годы ХХ века. За это время православные святыни были подвергнуты здесь полному разору.

В ноябре 1991 года мощи преподобного Арсения Коневского, чудесным образом сохранившиеся в подвале под полом храма, были вновь обретены. А в 1993 году Русская Православная Церковь отпраздновала 600-летие обители.

Жаль, эта святыня осталась в стороне от нашего пути.

Икона же Пресвятой Богородицы, принесенная Арсением с Афона и получившая наименование Коневской, храм которой мы сподобились посетить в п. Саперное, выглядит не совсем обычно. Уникальность ее заключается в том, что Богомладенец на ней изображен держащим голубиного птенца — символ очищения (Ак. 2,22−24). На обратной стороне иконы находится Нерукотворный Образ Спасителя (вероятно, ростово-суздальского письма XV века). В настоящее время икона находится в особом приделе соборного храма Ново-Валаамского монастыря (Финляндия). После реставрации, как и на более древних списках, Спаситель изображен с одним птенцом; до этого можно было видеть двух.

Военная пристань под Приозерском переадресовала нас к гражданской. А в Валаамском подворье Приозерска, с красивейшим храмом Всех Святых меж высоченных сосен, разъединственный человек, замеченный у воздвигающегося нового храма, сказал, что по причине жаркого июля и в связи с этим обмеления Ладоги, пристани здесь закрыты. Так что ехать надо только до Сортавала.

Ленинградская область закончилась скромным синим деревянненьким щитом, на котором к окрашенной сетке Рабица были прилеплены планочки, составившие надпись «Республика Карелия». И практически сразу после километрового показательно-идеального куска трассы закончилась хорошая асфальтированная дорога. Понятно, что в советское время Ленинградская область была финансирована лучше, чем иные регионы, но столь радикальный переход в грунтовку, местами волнистую подобно стиральной доске, охладил наш наступательный темп. Зато удавалось подробно рассмотреть дивовиды.

Лишь часа через два-три, после явления гордого значка, что этот участок трассы опекает такое-то дорожно-строительное управление, жизнь наладилась. Ехать стало лучше, ехать стало веселей. На этом отрезке, на всхолмии, нас остановил шлагбаум с погранслужбой, которая, как мы и предполагали, проявила интерес к нашим документам. Паспорта были у нас в порядке, а письма от Лиги соотечественников создали благоприятный фон. Не увидев в нас нелегалов, намеренных сквозануть лесами к близкой финской границе, погранцы пожелали нам счастливого пути.

Названия, которые можно и не переводить, а просто слушать как музыку, очень понравились нам, вспоминавшим эпос «Калевала», богатыря Веннемёйнена: Куркиёки, Ихалаиёки, Лумиваара, Хуухканмяки, Раухала, Хаапалампи, Оппола, Райвои.

Автор известных записок Андрей Муравьев (1806−1874) так писал о здешних местах, двигаясь к Сердоболю (Соратвала), дабы отплыть на остров Валаам: «Но, увлеченный вновь воображением в зеленые степи Украины, я позабыл, что ныне путь мой по дикой Финляндии! — Унылы места сии; мало жизни в людях и предметах; повсюду лесистые горы и глухие озера, и однообразный гранит выставляет по рубежу дороги пустынные скрижали, на коих пишет свои тайные руны мимотекущее время».

Почти через двести лет в нас отчасти повторились впечатления русского духовного писателя. Вот уж никак не были нам унылы места сии! «Пустынные скрижали» здешних мест — прекрасны!

Дорога шла уже меж скал, пейзаж изменился существенно. Отдельные и рощами — сосны, ели, а также луга, синие воды шхер Ладоги, самого крупного озера Европы, и мелких озерец. Особо свидетельствую о красе мать-и-мачехи, цветшей везде изобильно, буйно.

Суровая, сдержанная краса, строгость севера влекли русских подвижников, видимо, соответствуя пустынническому желанию уединиться и тем уподобиться (и приняв как прием, метод) египетским или сирийским отцам, уходившим в пустыни.

Лишь к 19 часам подъехали к городу Сортавала, Ладожскому курорту.

— Дядь, нам на Валаам бы!

На пристани низенький, коренастый «морской волк», одетый в джинсы, клетчатую красноватую рубашонку и военно-морскую мятую фуражку с белым верхом, владелец более-менее комфортного скоростного катерка (не про наше количество и не про наши финансы) рассказал всю «горькую» русскую правду: расписания движения водного транспорта не существует. Все проистекает «по факту наличия». Набралось туристов достаточно — что-то их отвозит. Вот — автобусы ждут финнов назад, утром на святой остров их увезла ракета на подводных крыльях. Она делает несколько рейсов в день. Сей «Серафим» (дивно назван, ан не шестикрылый), который, коль будет заполнен, нас с рюкзаками не возьмет, да и билеты на него по 150 руб. Как по 150? Да в советское время было ж по 1 руб. 10 коп. — Не смешно. Вспомните еще 1913-й. Два раза в неделю ходит теплоход. Короче, завтра к 9−00 подъезжайте, чем-нибудь отправим вас по 150. Ну, не со скоростью «Серафима», что проходит 42 км (по А. Муравьеву, «сама обитель лежит за сорок верст, из коих первые пятнадцать плавание совершается по заливам») к Валааму за 45 минут, а часика за три. — Отчего ж тогда по 150, а не дешевле? — Так вы ж с грузом. — Оно конешно.

Час потратили на поиск ночевки, заехали через убогий деревянный мост на остров Риенналансаари, расположенный прямо напротив Сортавала, но там каменный берег оказался насыщенным дачами. В результате развернулись совсем в противоположном направлении, рванули туда, откуда приехали, памятуя, что места попадались красивые. Безрезультатно блуканули еще в одном дачном поселке. Тамошний народ не выразил радости от перспективы соседства с «гостями», да и нам, по правде, хотелось удаления от строений.

Миновали «бразильский» поселок Вуорио и возле Мейери свернули на великолепную площадку у двух озер — к скале с двумя соснами (третья была убита пришельцами).

Нам был отпущен чудесный вечер с великолепным закатом и купанием в теплой воде. Увидев это место, вспомнили, что где-то здесь снимался любимый с детства и виденный-перевиденный кинофильм «А зори здесь тихие». Надев куртки, пели под гитару.

Это была самая холодная ночь в нашем путешествии. Вплоть до заморозков на почве. Утром, а мы встали в 6 (чтоб успеть первой же ходкой уйти на Валаам), на траве была изморозь.

Предивный остров

10 августа, Смоленской иконы Божией Матери «Одигитрия», прп. Моисея Печерского, Собор Тамбовских святых; Гребневской, Костромской и «Умиление» Серафимо-Дивеевской икон Божией Матери.

Ранний подъем, без приготовления завтрака. Прохладно и росно, зато нет дождя!

Крылатый «Серафим» оказался переполненным.

Мы быстро убедились, что здесь никто не торопится. Жизненный темпоритм совсем иной. Можно долго ждать, часами, быть может, и сутками. А чего суетиться-то, в самом деле! «Впереди — вечность». Сговорились с Александром Алексеевичем, капитаном какого-то нумерованного борта. Он флегматично, суперспокойно ожидал какую-то уважаемую даму с дочкой и внучкой к 10−30.

Кидаем в трюм рюкзачищи, нашу лодку с мотором, прочее.

Погрузилось нас человек 25. Ход медленный, «трехчасовой», как и ожидалось. Зато успеваешь медленно вживаться в прощание с материком и в приветствие «Северного Афона», «честной и великой Лавры».

Потискали «морского котика» — кошку Фриску (от английского «frick» — резвый, игривый). Его хозяйкой оказалась Маша — одна из двух петрозаводских девушек (вторая — Аня), принципиальных нон-стопщиц. Чтобы заслужить «право» дойти на Валаам, два дня им пришлось убирать и готовить еду на этом борту.

Сначала было солнечно, но по одной начали появляться тучки. В море подул ветерок. Попрохладнело. Однако сидим на сиденьицах, а это комфортней, чем ситуация в известной истории о паломниках XIX века, когда на плавсредство, шедшее из Шлиссельбурга, люди набивались в трюме плотно, стоймя: «давай я лягу, а ты на мне посидишь, а потом поменяемся».

Поблескивавшая вода Ладоги вызвала у меня странные цивилизационно-кинематографические ассоциации: «черная, колеблющаяся полиэтиленовая долина» волн, словно в студии комбинированных съемок.

Как только вышли из шхер, за прибрежные острова, на горизонте для нас появились очертания Валаама с двумя едва заметными разновеликими вертикалями — колокольни и храма.

В 1989 г. на веслах сюда пришли 12 иноков. Не вдаваясь в символику числа, заметим принципиальный подход: именно на веслах.

А пока мы шли, воздушнокрылый «Серафим» слетал туда-сюда раза два.

Вид Валаама с воды производит «сказочное» впечатление — пушкинского острова Буяна.

«Перед нами высокий темно-зеленый остров… Ближе — остров дробится на острова. Видно проливы, камни, леса. Древностью веет от темных лесов и камней. Из-за скалистого мыса открылся Монастырский пролив, великолепный. Слева, совсем на отлете, каменный островок, на нем белая церковка, крест гранитный, позади — темный бор. Это маяк и скит, страж Валаама и ограда — Никольский скит. Чтимый святитель бодрствует на водах, благословляет входящих в тихие воды монастырские, указывает путь «и сущим в мори далече».

Всё как в 1895 г., когда Иван Шмелев с молодой супругой подплывал к Валааму. Только маяк тогда не был электрическим. «В раю вот так-то… лучше и быть нельзя…»

Когда мы уже подошли совсем близко к острову Никольскому, соединенному с Валаамом мостом, когда активно завиднелся Никольский скит, справа «из-за острова на стрежень», выплыл прогулочный лайнер с туристами. Потом оказалось, что это не редкость. Катают из Монастырской бухты в Никоновскую, к Воскресенскому скиту, где причаливают крупные корабли из Петербурга и Петрозаводска — городов-«близнецов», отпраздновавших три года назад свои трехсотлетия.

Входим в бухту Монастырскую.

Двое на берегу чистят грязный палас — с мылом. Что уже отлично от шмелевских впечатлений, описанных так:

На деревянной пристани встречают богомольцы. Монахи-певчие выступили вперед и ждут. «Воскресение Христово ви-девше, поклонимся святому Господу Иису-усу…» — поют на пароходе и крестятся на кресты собора.

«Единому безгре-ешному…» — вливаются с пристани монахи и огромная масса богомольцев.

Я вижу слезы, блистающие глаза, новые лица, просветленные. Стискивает в груди восторгом. Какая сила, какой разливающийся восторг! И — чувствуется — какая связанность. Всех связала и всех ведет, и поднимает, и уносит это единое — эта общая песнь — признанье — «Единому безгрешному». Все грешные, все одинаковы, все притекаем, все приклоняемся. Такого не испытывалось ни от Штирнеров, ни от Спенсеров, ни от Штраусов, ни от Шекспира даже. Я чувствую — мой народ, и какой же светлый народ, какой же добрый и благостный. Не предчувствую ничего.

Картина сегодняшнего Валаама — первая, извне, на подходе к пристани, — эклектичная, неожиданная. Не скажу шокирующая, но около того. На берегу — масса людей. Видны группы богомольцев. Кое-кто из них в ожидании, кто-то активным шагом отправляется по дороге, как теперь понятно, в даль, к скитам (Всехсвятскому или Воскресенскому).

Справа — баржи с мешками цемента и краски, арматурой. Свидетельства активных строительных работ.

Поражает сцена, далекая от ожидаемого целомудрия: шествующий по набережной голый мужик, завернутый ниже пояса в полотенце.

Тут же — лавки с промыслами, по «финским» ценам. Если торговцы снимают здесь комнату в поселке или номер в гостинице, в которой останавливался еще Александр Дюма (а также Апухтин, Куинджи и прочие), то, пожалуй, уровень цен на все их товары-сувениры объясним. (Все же занимательно посещение русских святынь католиком Дюма, автором «легковесных» романов. В частности, на Ладоге он посетил и Коневец, и Валаам. А ведь это не просто «заехал по пути», такое путешествие предполагает особые усилия. Вряд ли писатель миновал и другие русские обители во время свого путешествия по России.)

Что же до фразы Ивана Шмелева «ни от Шекспира даже», то следует вспомнить Аполлона Григорьева с его тезисом о том, что Шекспир настолько великий писатель, что может стать вровень (по плечо) русскому человеку.

И еще нельзя пропустить шмелевское «Не предчувствую ничего». Скорее всего, имеются в виду будущие валаамские впечатления. Мы же, выводя эту фразу из непосредственно предшествующей «какой же светлый народ, какой же добрый и благостный», могли бы ожидать размышлений о предчувствии 1917 г., тем более что очерк автором переписывался в 1935 г. (как раз в год посещения острова другим замечательным русским писателем, Борисом Зайцевым.)

Отовсюду виден над соснами «тридцатитрехсаженный» (сажень — 2,3 м) белый-белый Спасо-Преображенский собор. Воистину — как белые одежды преобразившегося Христа! Не случайно И. Шмелеву вспомнилось: «Лик Его был как солнце, и ризы белы, как снег».

Близился день Преображения Господня на Фаворе — 19 августа. «Какой лучезарный свет! Какие синие купола в лазури, золотое крестов блистанье!»

Есть и свидетельство о соборе середины ХІХ века, игумена Дамаскина: «Радостен он, когда в золоте крестов и в серебристых главах играют лучи солнечные и обливает их тихим сиянием луны, и по ним бегут светлые облака. Величествен, когда повивает их белым густым туманом и когда отражается в них синева небес. Во всех переменах времени, днем и ночью, собор прекрасен, и наполняет радостию сердца всех нас».

Воистину, воистину! Так и теперь — при любой погоде, при любом освещении невозможно пройти мимо, с упоением и благоговейным восторгом не поглядев на собор-красавец. И хочется запечатлять все время его облик, что мы и делали, клацая затворами фотокамер каждый раз — завидев это улетающее в небеса строение Духа.

Вновь отстроен собор был при игумене Ионафане II (+1891).

Через четыре десятилетия после посещения Валаама молодым человеком И. Шмелевым, Борис Зайцев, уже известный литератор, писал:

«Но немало силы и в самой братии, порождении Руси крестьянской, веками на Валааме сменявшейся, но трудившейся упорно, безымянно. Ведь это маленькое государство. У него и леса, и посевы, покосы, молочная ферма, сады, огороды, водопровод и каких только нет мастерских. Все это лепится и живет вокруг собора и белоснежного четырехугольника келий, трапезной, ризницы, библиотеки и пр. Тут дом игумена и управление, хозяйство и политика, и дипломатия, великолепные службы в соборе, в праздники наполненном карелами окрестностей, паломниками и туристами. В нижней церкви у раки преподобных, в гостинице у о. Луки непрерывный приток и отток приезжих — кого тут только нет!»

Значит, и семь десятков лет тому здесь, «в нижней церкви у раки преподобных» был струм, обильное людское движение, поразившее и нас. Занимательно появление в общеописательном ряду у Б. Зайцева слова «туристы». Чем-то сродни туристам можно было бы определить и некоторых приезжавших и во второй половине XIX века (не ведаю, был ли «туристом» А. Дюма или Н. Лесков, А. Апухтин, И. Шишкин, А. Куинджи, Н. Рерих, М. Клодт, Ф. Васильев, пожаловавшие сюда на пейзажи), однако несомненно, что в те годы укорененность русского человека в вере и воцерковленность были значительно большими, чем к концу 30-х годов ХХ века, я уж не говорю о третьем годе третьего тысячелетия, когда мы сами оказались сподоблены посещения святого острова. Что ж, каждый, будь он хоть трижды туристом, получает свою меру, идет своим путем ко Господу. Быть может, для кого-то «введение во храм» может начаться с «туристического» прикосновения к святыням. Что-то душа да вместит. Конечно же, больше вместишь, — прибыв сюда с благоговением в душе, паче того, для покаяния, для молитвы. Несомненно, с Валаама уезжаешь другим человеком. Главное — не быть здесь «чуждопосетителем».

Однако поначалу нас, как водится, под руку толкнул бес. Желая, по привычке, найти безплатный ночлег, мы послушали совета нашего флегматичного капитана и частью группы побежали в сторону арки у Владимирского моста.

Удивляли природа, дорога, встречные (женщины в платках, велосипедисты) и несколько раз миновавшие нас «газели» — маршрутные автобусики (есть и такое на острове!).

Но нас пощадили: предупреждение последовало сразу. Пока Юра и Рома тщетно бегали по окрестностям в поисках приемлемого места для лагеря, я остался со всеми детьми у часовенки Владимирской Божией Матери, на живописнейшем месте.

Спустя полчаса появился человек с огромной немецкой овчаркой. Как позднее выяснилось, директор лесхоза.

Посему пришлось возвращаться, и мне — идти искать игумена. Мы очень правильно и вовремя, и даже весьма милостиво оказались поставленными на место.

И вот я — с «возвращенным» трепетом, который я хотел «отложить» на потом, ан нет! — поднимаюсь по ступеням, ведущим на холм, к обители. По цельным плитам дикого камня, более полутораста лет тому назад уложенные под руководством настоятеля о. Вениамина.

Особый трепет всегда охватывает человека от узнавания мест или строений, о которых прежде читал.

Справа, за открытой каменной часовенкой… - старинное здание той самой гостинцы: часть дома нынче — жилой дом. А посему меж нею и монастырем — волейбольная площадка. Полуголые подростки и молодые мужики пинают мяч через сетку и притом приветливо здороваются с проходящими мимо монахами. Соблазн? Кое-кому из молодых иноков, небось, хочется стать под сетку или на подачу да ахнуть ладонью по кожаному пузырю. Нельзя?

Здоровенный молодой рыжебородый монах, ожидающий кого-то или чего-то меж монастырской аркой входа и деревянной торговой лавкой, на моих глазах съедает три порции мороженого подряд. Цены в магазинчиках здесь на все товары, в том числе на хлеб — выше «материковых», поскольку всё привозное.

Эти два магазина, расположенных прямо у входа в обитель — эдакий нонсенс: праздная туристическая толпа входит сюда за водкой и сигаретами, девицы — в майках, удивительно, что одна из торговавших девушек была одета весьма вольно. Впрочем, как потом выяснилось, на это обратил внимание только я, грешный.

Келарь о. Владимир с колоритной седой бородой, по словам знающих, профессиональный кинооператор, стоя на мостовой в проходе, под сводами святых ворот (под церковью Петра и Павла) беседует сразу с темя поколениями женщин: мать привела к нему красивую молодую дочку, у которой на руках крутится малыш-непоседа. На сторонний взгляд, от общения получали удовольствие все, кроме вьюна.

У входа в монастырь со стороны верхнего сада стоял японский джип с мелкой надписью «В дар от компании «Северсталь».

Ох, и толстенные ж стены в монастыре! С птиче-вертолётной высоты монастырь выглядит как замкнутая строениями крепость. Но сказано: «От врага камнем не оградишься!»

Игумена Панкратия я не нашел. В сей день, Смоленской иконы Божией Матери «Одигитрии», он отбыл в восстанавливаемый Смоленский скит.

Пока я ожидал настоятеля, с нашими на пристани познакомилась Наталья Савина — экскурсовод, фотограф из Питера.

Помыкавшись в поисках какого-либо ответственного лица, получив ряд сообщений, что все монастырские гостиничные комнаты заняты, я обратился к привратнику-охраннику, который вызвал некоего Игоря, исполнявшего в те дни обязанности начальника охраны. Игорь, оснащенный портативной рацией и «бобиком», был преисполнен активности и ответственности. Выслушав мое паломническое прошение, сразу отправился на «бобике» в Лесхоз, чтоб согласовать место нашей стоянки. Вернувшись, сказал, что директор лесхоза нас уже видел (обходчик с собакой!), но решить ничего не может, поскольку с этого года право на размещение передано начальнику заповедника, который в настоящий исторический момент находится за пределами острова.

Отзывчивый Игорь взял попечение о нас на себя. Сначала попытался устроить нас в монастырский сад. Таковые прецеденты уже были. Паломникам разрешили поставить палатки в одном их монастырских садов (их три, небольших, окружающих монастырь), с разумеющимся условием помощи по саду.

Я с Игорем отправился в нижний сад, к садовнику монастыря о. Григорию, как стало ясно из разговора с Игорем, грузину. Кодовый замок на массивной глухой калитке не открылся. Игорь, ничтоже сумняшеся, перемахнул через новый красивый забор, отпер мне калитку.

Дивно! Видать, кто-то памятливый приставил к садовому послушанию монаха с таким именем. Ведь как у Шмелева:

«Сады-то наши не видели еще? Посмотрите. Все монах Григорий, великим тружением своим. Через него и смородина у нас, и яблока сколько собираем, и слива есть, и вишня, во славу Господа. Двадцать лет на себе землю таскал, сыпал на голый камень, на ржавую луду, а теперь вся братия радуется, и богомольцев радуем. У нас даже восточная травка произрастает».

И вот — вновь садовод Григорий, через век. Даже так: из ХIХ в ХХI.

В садах — еще не доспевшие, поздние северные яблоки (те самые: «Яблока у нас на весь год братии хватает. А какая антоновка!.. На Благовещенье моченым яблочком угощаемся…»).

Уже желт и сладок крыжовник. Я попробовал одну ягоду с мучительной мыслью, что отнимаю часть урожая, который тут и так скуден. Некто в домике (келлии о. Григория) откликнулся на стук в дверь. Игорь, как водится в обителях, сказал: «Господи, помилуй!» Ответствовали: «Аминь!» Мы вошли. (Иногда в обителях приветствуют развернутой Иисусовой молитвой: «Господи Иисусе Христе, помилуй мя, грешного!» Монастырский этикет позволяет входить только после отклика «Аминь!»)

Шмелев в своем очерке неоднократно повторяет фразу приветствия: «Молитвами святых отец, Господи Иисусе Христе Боже наш, помилуй нас!..»

Приветствуя по-монастырски друг друга, в том числе и на тропе, здесь жмут друг другу руку, прислоняясь щекой к плечу встречного, а то и целуя в плечо.

Участие Игоря в нашей судьбе естественным образом расположило меня к нему. Действовал на наш счет он исключительно по своей инициативе. Как я понял, он служит в милиции в Петербурге, а сюда прислан по собственной просьбе — на летний период. Кажется, ему тут комфортно. Различны пути людские ко Господу. Не удивительно будет, если Игорь пойдет в послушники.

Но о. Григория нигде не было.

Мы вернулись к исходной точке. Игорь уехал куда-то еще.

Глазели на огромных миролюбивых собак, валявшихся кверху лапами. Натурально — дремавших на спинах. Там и сям глазу попадались упитанные коты, лениво прохаживавшиеся мимо, иногда позволяя себя погладить. Сей зверинец, как вообще весь валаамский «звериный» ракурс, создает ощущение, что ты находишься воистину в саду эдемском, где у людей — полная гармония в отношениях с братьями меньшими, незлобивое соседство животных с людьми. Как не вспомнить «мысленный рай», жития святых, подвижников, где прочитываем о воплощенных ими небывалых для мира сего нормах бытия, подобных райским. В раю хищники с овцами пребывали в мире. Вспомним известные эпизоды из жизни преп. Сергия Радонежского в изобилующих хищниками дебрях. Или житие его ученика Павла Обнорского, которого однажды увидели в обществе медведя и других зверей, кормящим птиц, которые обсели его по плечам… Вспомянем и преп. Серафима Саровского с его медведушкой, слизывавшим сухарики с ладони преподобного. И как говаривал преп. Корнилий Крыпецкий, «что птицы говорят, я и то знаю…»

Подъехал «бобик» Игоря, радостно сообщившего, что нам разрешено безплатно остановиться на так называемой «Первой точке», за мысом Петровским, на туристической стоянке, у останков часовни Косьмы и Дамиана.

Место действительно оказалось замечательным.

Вечером к нам пришла на ночлег Наталья Савина, принесла в подарок свою книжку-альбом «Лик Валаама», со стихами и фотокарточками.

В 21−30 было еще совсем светло. Я отправился поснимать в закате (очень красивом) Преображенский храм. Но, жаль, опоздал со съемкой. Во дворике близ монастыря, где живут «простые люди», поселенцы еще с советских времен, девушка писала пейзаж с сараем и деревом в бледных лучах заката. Пейзаж реальный и тот, что оживал на ее полотне, цветом отсылал к Куинджи, Рериху, Попкову.

В проеме меж стенами работного дома 60-х годов XIX века я увидел сидевших на лавочке нескольких женщин разного возраста. Самая молодая из них покачивала детскую коляску. «Всюду — жизнь». На старом окне, невысоко возвышавшемся над землей, один под другим — на карнизе и на ребре форточки — сидели два черно-белых котофея-созерцателя, миролюбиво повернутых усатейшими мордами в одну сторону.

К Никольскому скиту от монастыря — 15 минут ходьбы. По дороге — столетние сказочные ели на скалах. В том числе — повсеместно лежащие, вывернутые из тонкого слоя почвы. «Преодолев в своей молодости тягости северной жизни, заболевает дерево сердцем, и в старости, а нередко и в зрелом возрасте, сокрушает его сильная ладожская буря», — писано в «Валаамском слове».

Изредка — домишки, даже каменные. Здесь-то и можно снять комнатку. (150 руб. с человека за ночь). Безбоязненно оставленные на полянках у домов тазы, иные предметы обихода. Тоже — какое-то райское ощущение умиротворения и открытости. Можно не бояться воров? «Не собирайте на земле…»

Неприхотливо сложенные дрова — и поколотые и бревнышки-чурки.

Два сарая, прилепившиеся друг к дружке. Поразило разноцветье сараев: черный и серый. Знать, из разного дерева.

И — пасущиеся на пологом берегу коровы.

Скит заперт на кодовый замок. Деревянные ворота, увенчанные кровельными скатами с крестом, установлены в конце моста, соединяющего скитский Никольский островок с островком-посредником, на который тоже попадаешь через мост (первый).

Красивы быки моста, обитые бревнами. Да, дерева здесь много.

Поздние сумерки приглашали к духовному размышлению.

Постояв на мосту у входа в скит, я заметил двух девушек в платочках и длинных юбках (других одеяний здесь не бывает), куртках (вечером тут свежо) — ходивших по берегу в поисках мидий.

Вернувшись в лагерь, искупался в Ладоге. Вода была свежа, но не холодна. Можно было плавать достаточно долго.

Рыба не ловилась ни с берега, ни с лодки в течение всех дней нашего пребывания на острове. Все дни было солнечно, но с озера дул сильный ветер. Облака — вплоть до темно-серых — то набегали, то исчезали.
Фото автора
(Продолжение следует)