«Как мы выживали..»

Блокадные воспоминания очевидца

«А когда я узнала о строительстве церкви Успения Пресвятой Богородицы на Охте неподалеку от моего дома, — говорит Нина Дмитриевна, — то очень обрадовалась, так как поняла, что это будет мой дом молитвы на склоне лет. В то время из-за болезни ног мне стало уже трудно добираться до храма Спаса Нерукотворного Образа на Конюшенной площади, где я молилась Богу много лет. Данное народом второе название нашей церкви — Блокадный храм — и молитвы о погибших в блокаду, которые здесь совершаются, укрепили меня в намерении поделиться своими воспоминаниями». Итак, публикуем личные воспоминания Н.Д.Шихобаловой о пережитом в блокаду.

22 июня 1941 года был приятный теплый солнечный день. Среди летней неги громом прозвучало для нас сообщение по радио: «На нашу страну внезапно напали немецкие войска Гитлера». Началась война…

Мы, которые распевали повсюду: «Если завтра война, если завтра в поход, мы сегодня к походу готовы…» и постоянно слышали по радио о том, что «будем бить врага на его территории», несли потери и отступали. А гитлеровцы успешно продвигались вглубь нашей страны.

Мальчики, с которыми я училась в школе, поступили в 1939 году в разные институты и в том же 1939-м были призваны в армию. Теперь они должны были противостоять сильной, хорошо обученной и опытной армии Гитлера. Они не сдавались, воевали, как могли, и — погибали. Из числа близких мне соучеников погибли почти все…

В это время мы жили в Ленинграде неподалеку от Летнего сада, в Косом переулке. Наша семья состояла из пяти человек. Кроме папы с мамой и их дочерей — меня и Гали, жила с нами мамина младшая сестра Вера. Ее родители умерли, когда она была еще совсем девочкой, и мои родители взяли ее к себе. Она работала бухгалтером. Вера прожила с нами почти всю свою жизнь, за исключением своего недолгого замужества и того времени, когда она уезжала в Москву к своей сестре. В 1938 году, в одну из таких поездок, она оказалась свидетельницей обыска в квартире и ареста своей сестры. Это событие так на нее подействовало, что она психически заболела, после чего работать уже не могла, а просто жила с нами.

В июне 1941 года я была студенткой 2-го курса Электротехнического института им. Ульянова (Ленина), сдавала экзамены и зачеты. А моя сестра Галя уже заканчивала Химико-технологический институт. 30 июня она защитила диплом и 7 июля по направлению института уехала в Ярославль на Шинный завод в качестве химика-технолога по специальности «технология резины». Наша семья уменьшилась.

Война в нашем институте сразу произвела смятение. Многие иногородние студенты бросили учебу и уехали домой, а студенты-ленинградцы сплотились вокруг института или пошли работать. Мы с моей подругой Наташей Кернес по совету ее родственника пошли работать на ткацкую фабрику, которая находилась на Большой Охте, близ Большеохтинского моста. Нас приняли на работу мотористками. В наши обязанности входило по несколько раз в смену включать и выключать мотор, приводящий в действие все ткацкие станки цеха. Шум и пыль в цехе — ужасные. Мотор находился в углу за проволочным ограждением — сеткой. В выходные дни мы должны были очищать от пыли мотор и весь угол. С Наташей мы почти не виделись, так как выходили в разные смены, а работали в три смены.

От своей подруги Инны Пашенцевой я узнала, что студентов призывают на рытье окопов под Ленинградом. Инна — дочь нашего декана, умного и обаятельного Дмитрия Семеновича Пашенцева, так что сведения эти не оставляли сомнений в их достоверности, и я подумала: как хорошо, что я работаю, так как к физическому труду я абсолютно не приспособлена и пользы на окопах не принесла бы никакой, но наверняка заболела бы.

Проработала я на фабрике один месяц, а в августе Инна уговорила меня поступить с ней и ее подругами медсестрой во вновь открывающийся госпиталь. Это была переоборудованная школа на углу Графского переулка и набережной реки Фонтанки, неподалеку от Невского проспекта. Я уволилась с фабрики и уже в августе начала работать медсестрой.

Первоначально наш госпиталь действовал как дизентерийная больница, так как люди, которых посылали на рытье окопов, вынуждены были пить сырую воду и заболевали дизентерией. После того как закончились массовые поездки на окопы, эта болезнь прекратилась, и госпиталь стал действовать как военный. Туда поступали раненые солдаты с фронта и жители пригородов.

Мой пост находился на четвертом этаже, где лежали выздоравливающие и легкораненые. Но однажды из Колпино поступили жители с тяжелыми ранениями в голову, и им отвели палату на моем посту. Мне было страшно заходить в эту палату, ведь я не была квалифицированной медсестрой. Как-то перед сном дежурный врач во время обхода вызвала меня в эту палату и велела срочно сделать укол одной больной с перевязанной головой. Я принесла шприц с необходимым лекарством и подала его врачу, сказав, что не умею делать уколы. Врач так сильно закричала на меня: «Сейчас же делай укол!», что от испуга я сделала укол и с тех пор научилась это делать.

В госпитале работал пожилой хирург Лев Ефремович. Он, видимо, решил, что я — будущий врач. Иногда перед операцией он присылал мне замену и приглашал в операционную. Прежде чем начать операцию, он показывал мне рентгеновский снимок, объяснял ход операции, после чего предлагал записать под его диктовку историю болезни. Когда он произносил непонятное мне слово, я молча, но выразительным жестом подзывала операционную медсестру, и она, подавая очередной инструмент Льву Ефремовичу, проходила мимо меня и по слогам произносила нужное слово.

В начале войны немцы разбомбили и подожгли Бадаевские склады — основной запас продовольственных продуктов Ленинграда. Несколько дней над городом стоял чад от горящих продуктов. 8 сентября 1941 года немецкие войска сомкнулись вокруг города, и Ленинград оказался в кольце блокады. Связь с Большой землей была потеряна. На город надвигался голод.

Госпиталь, в котором я работала, подвергся двум целенаправленным налетам фашистской авиации в праздничные дни 7 ноября и 5 декабря. При первом налете пострадал от прямого попадания как раз мой пост, но уже после того, как я ушла домой. Моя сменщица тоже осталась невредимой: бомбежка застала ее в коридоре, когда она шла вечером измерять больным температуру как раз в ту палату, которая больше всего пострадала. Некоторые выздоравливавшие больные погибли, многие получили тяжелые ранения и их перевели в подвальное помещение.

Но госпиталь продолжал действовать до 5 декабря, когда был совершен второй налет, и здание оказалось непригодным. Оставшихся больных перевели в другой госпиталь. А нас уволили за ненадобностью: активные боевые действия на Ленинградском фронте прекратились, раненых стало гораздо меньше, и потребность в медсестрах сократилась. Я осталась без работы.

Как оставшейся без работы с января мне предстояло жить по иждивенческой карточке. Это — 125 граммов в день (вместо прежних 250), как у мамы и Веры. Электричество, телефон, водопровод, канализация и транспорт уже не работали. Люди всюду ходили пешком. Даже во время бомбежек — без страха. При близких разрывах снарядов зайдешь, бывало, в подворотню, а потом продолжишь свой путь. Все чувства, в том числе страх, притупились.

Папа с самого начала войны находился на казарменном положении на заводе, первое время еще приходил иногда ночевать, а потом жил там постоянно. Периодически я ходила на переговорный телефонный узел, расположенный на улице Некрасова, звонить папе. Мы договаривались с ним о встрече на заводе. Он всегда старался чем-нибудь помочь нам. Сам ел техническое масло и давал мне, делился дурандой. Потом и этого не стало. Папа учил меня зарабатывать деньги. Например, разрезать тонко сухие листья, расфасовать в бумажные кулечки и в качестве табака обменивать на продукты или продавать. Он дал мне кулечек с таким «табаком», который сам курил. Покупать что-либо, продавать или обменивать можно было около любой булочной, где сами собой образовывались толкучки.

Папа домой уже не приходил, и мы жили втроем в маминой спальне. Я спала с мамой на ее двуспальной кровати, а Вера — на тахте, которая стояла на месте папиного письменного стола. Стол был дубовый, резной работы. Ломать его я начала еще до наступления ноября, после того, как были сожжены ноты и книги: мы топили ими «буржуйку», с помощью которой обогревались и кипятили воду. В этой же комнате еще стояли большой столовый стол и трехстворчатый зеркальный шифоньер. Было тесно, но зато комната быстро нагревалась, и тепло держалось долго.

В конце января 1942 года, во время одного из моих походов на завод к папе, мама решила мне помочь и принести воды. Для этого надо было идти на Неву к проруби, набрать трехлитровую стеклянную банку воды и принести ее домой. Зима стояла лютая. У мамы замерзли руки, и она не смогла открыть дверь. Спустилась этажом ниже, к соседке, испугала ее своим видом, и та проводила маму к соседке по черной лестнице — Валентине Васильевне, у которой был нагрет самовар. К этому времени я вернулась домой и, не найдя мамы, пошла к Валентине Васильевне.

Мама потрясла меня своим видом: глаза — белые, радужная оболочка замерзла, и весь глаз стал как белок. Ее замерзшие кисти рук не сгибались. Валентина Васильевна — добрейший человек, маму отогрела. Кроме горячего чая дала ей крошечный кусочек сахара и чуть-чуть шоколада, — приготовленное на «черный день». Это маму спасло. С того времени она в основном лежала.

Голод косил людей. Покойники были повсюду. Обернутых в простыни, их даже не хоронили, а просто выносили на улицу и оставляли около дома или на санках отвозили к моргу ближайшей больницы; у кого были силы — до кладбища. Убирали их быстро, это было налажено хорошо.

Многое было пережито и передумано в те страшные дни и месяцы первой блокадной зимы. Были разочарования и огорчения. Но ни разу, даже перед лицом смерти, не приходила в голову мысль, что город надо сдать врагу. Терпели и молча ждали.

Декабрь и, особенно, январь и февраль были самыми тяжелыми месяцами блокады. Март — месяц особый, и для моей семьи переломный. К этому времени начали выдавать пайки, очень маленькие, в особенности по иждивенческим карточкам, но все-таки что-то сдвинулось. На завтрак уже не всегда был только кусочек хлеба с кипятком, но иногда и жиденькая каша.

2 марта 1942 года — день папиной кончины, и мне хочется рассказать об этом дне подробнее. Как обычно, встала около шести часов утра. Укуталась так, чтобы остались только щелки для глаз, и пошла в булочную. Она открывалась в 6 часов. Выйдя из парадной, наткнулась на покойника. Обернутый с головой в белую простыню, он лежал прямо на снегу.

Купив 375 граммов хлеба на троих, возвратилась домой. Покойника уже не было. На «буржуйке» вскипятила воду. Поели хлеб с кипятком. Обычно после этого ложились до следующего утра, но сегодня я решила навестить папу. Пошла на переговорный телефонный пункт, чтобы договориться с ним и заказать пропуск на завод. По телефону папина сослуживица ответила мне взволнованным голосом: «Что же вы так долго не звонили (прошла неделя. Н.Ш.), приходите скорее, а то можете не застать папу в живых».

Дело в том, что у папы в это время уже была дистрофия. В феврале, когда в Ленинград стали завозить продукты по ледовой дороге через Ладожское озеро, у папы на заводе организовали стационар, куда клали на две недели больных дистрофией. Папа по состоянию здоровья и как член командного состава завода попал туда в первую очередь и буквально воскрес. Но, оказавшись через две недели снова на голодном пайке, ослаб и стал настолько плох, что его опять положили в стационар. Однако он уже не принимал пищу. Сахар и другое, что можно было, копил для нас и был обречен. А ведь могло быть иначе…

В конце 1941 года с его завода эвакуировали в тыл весь командный состав, в числе которого должен был улететь и папа. Но его заместитель попросил уступить ему свое место, объясняя это тем, что папе не должно быть страшно оказаться при немцах, а для него — еврея — это верная смерть. Папа согласился.
С переговорного пункта я сразу пошла на завод. По пути только зашла домой, чтобы предупредить маму. Шла я кратчайшим путем: по набережной Невы мимо Летнего сада и Троицкого моста (тогда Кировского), и за Дворцовым мостом по льду Невы вышла к зданию Академии наук. Как только поднялась со льда на набережную, увидела лежащую женщину с девочкой лет двух. Мать лежала на боку, а дочь на спине. Я, не останавливаясь, посмотрела вдоль Невы направо, затем налево — ни души. Мертвый город.

На заводе пропуск был готов, и я, не задерживаясь, пошла в корпус, где работал папа. Не успела подняться на второй этаж, как вижу: навстречу мне двое мужчин несут на носилках покойника, покрытого с головой серым одеялом. Сзади раздался мужской голос: «Это дочь». Люди остановились, сказали: «Можете открыть». Голова у папы была повернута на бок, как будто спит, лицо отекшее. Спрашиваю: «Куда вы его везете?» — «На Пискаревку».

С этого момента я словно отключилась, ничего не помню, ни с кем говорила, ни о чем говорила и говорила ли вообще, кто провел меня на выход — ничего. За проходной сопровождавший меня мужчина дал мне в руки веревку, привязанную к листу фанеры, на котором лежал свернутый папин ватный костюм. Возвращалась той же дорогой. Лежащих матери с девочкой уже не видно, лишь холмик, запорошенный снегом.

В одночасье я превратилась из девушки-иждивенки в главу семьи с грузом ответственности за жизнь мамы, Веры и свою. Папы — опоры нашей семьи — уже не было.

Однажды в начале весны к нам в дверь постучали. Мужчина, похожий на рабочего, сказал: «Я хочу купить у вас буфет. У меня есть 700 рублей». «Пожалуйста, берите», — ответила я, не задумываясь. Буфет — из маминого приданого, действительно, был красавиц. Но вещи потеряли для меня всякую ценность, ведь впереди была только смерть. Я поняла, что мужчину прислала управхоз, которая бывала у нас по долгу службы. Наверное, буфет ей приглянулся. Время для покупки было подходящее: папы нет, мама — почти лежачая больная, Вера — душевно больной человек.

От переохлаждения мама заболела воспалением легких. Врач, приехавшая на работу в Ленинград из Владимира, вылечила ее и дала направление в стационар, открывшийся в кинотеатре «Молодежный». Мама ходила туда обедать. Она окрепла и старалась найти себе применение. Ее послали на рытье окопов, но через два дня отпустили: она не могла физически работать. Специальности мама не имела, так как всю жизнь была домохозяйкой. Благодаря своей деятельной натуре она находила себе работу на общественных началах: дежурила в командах ПВО, помогала больным, участвовала в выборах, начала было работать в архиве с картотекой, но директор архива, глядя на ее дистрофический вид, посоветовал уехать из города.

Неожиданно пришла ко мне наша с Инной подруга — Муся Розенбаум. Она очень обрадовала меня. Оказывается, Дмитрий Семенович Пашенцев, уезжая с семьей в эвакуацию, оставил записку на имя начальника Октябрьской железной дороги Теряева с просьбой помочь Мусе и мне устроиться на работу. Теряев определили нас на курсы по подготовке электромехаников. Мы получили рабочие карточки и учились в Доме культуры железнодорожников на Литейном проспекте. Весной стали ездить на практику за город. Лазили по столбам, что-то ремонтировали и привозили домой крапиву и лебеду. Часть травы я продавала на Некрасовском рынке. Разбирали ее в один миг. Траву мы ели во всевозможных видах. Но это было позже, а пока все мои мысли были сосредоточены на том, как добыть деньги и продукты.

Ценных вещей у нас уже не было: мама продала их в Торгсин еще в голод 1933 года. Были у нас две вещи тети Сони: чернобурка и патефон. Сама Соня находилась в лагере, осужденная в 1938 году на десять лет как жена репрессированного «врага народа». До блокады мама регулярно отправляла посылки ей и их брату Володе, который тоже находился в лагере, приговоренный к пяти годам заключения. Еще мама слала посылки его жене, жившей в Орджоникидзе (Владикавказе) с тремя детьми, оставшейся без средств к существованию.

Когда я нашла покупательницу на чернобурку, мама не стала возражать: ведь перед нами реально стояла смерть, и все равно все бы пропало.

18 или 19 марта 1942 года я понесла на толчок папину куртку от ватного костюма. Она заинтересовала молодого человека интеллигентного вида, прихрамывающего и с палкой в руке, на вид совсем не изголодавшего, а даже весьма упитанного. Узнав о том, что я хочу получить за куртку один стакан крупы и что у меня еще есть ватные брюки, он попросил у меня адрес и объяснил: «Я живу на улице Пестеля и скоро зайду к вам и куплю ватный костюм. Он нужен мне для отца, который очень плох, хочу вывезти его из Ленинграда». Он пришел к нам и увидел Сонин английский патефон. Спросил, не хотела бы я его продать. Получив утвердительный ответ, 20 марта он пришел со сказочным набором продуктов за патефон. Там были крупа, мука, сахар, американское сало «лярд» и что-то молочное. Мама в восторге воскликнула: «Нинуля! Я на твой день рождения «наполеон» испеку! («Наполеон» был традиционным тортом моего дня рождения, а ореховый пирог — Галиного).

Молодой человек спросил: «А когда ваш день рождения?» — «22 марта». В этот день он пришел и принес мне в подарок огромного размера и в высоту, и в окружности буханку пшеничного хлеба. Это был самый дорогой подарок за всю мою двадцатилетнюю жизнь.

…Так папа через свой ватный костюм спас наши жизни.

Далее жизнь наша продолжалась однообразно, с осадком горечи на душе. Эта неосознанная поначалу душевная горечь однажды весной привела меня к мысли, что я должна покончить со своим комсомольским прошлым. Оторвав свою фотографию от комсомольского билета, я бросила его в пылающий огонь «буржуйки"…

Я чувствовала себя утомленной физически и морально. И вдруг неожиданно получила от сестры Гали вызов на нас троих…

Дело в том, что она, оказавшись в Свердловске, случайно узнала от общих знакомых о кончине нашего папы. Это ее потрясло. Рабочие, узнав о причине ее расстройства, выразили сочувствие, а директор предложил послать нам вызов.

Я начала собираться. С работы не увольнялась, воспользовавшись тем, что в паспорте у меня не было штампа о работе, посещала курсы до последнего дня. Работа на железной дороге приравнивалась к службе в армии, и меня не уволили. А при отсутствии отметки в паспорте я считалась неработающей, и мне дали разрешение на выезд как сопровождающей двух инвалидов.

Когда мы переплывали Ладожское озеро, шел проливной дождь и, благодаря этому, мы избежали бомбежки и доплыли спокойно. После обеда нас «погрузили» в товарные вагоны без каких бы то ни было удобств. В них были сделаны только нары по бокам. В вагоне находилось около тридцати человек.
Вера вела себя тихо, в разговоры не вступала, на вопросы отвечала разумно, как и дома, но все-таки окружающие понимали, что она душевнобольной человек и это, видимо, их раздражало. Меня выбрали старостой, и на станциях я оформляла получение продуктов на всех сухим пайком или обедами. Относились ко мне с доверием, но в Перми, не согласовав со мной, вызвали санитаров и отправили Веру в больницу, как мне потом объяснили «в связи с кровавым поносом». Узнав это, я сразу пошла в больницу. Я дала Вере конверты, надписанные: «Свердловск, почтамт, до востребования», деньги, проверила ее документы. Наступало время отправления поезда, и мы расстались. Я видела Веру в последний раз.

Писем от нее мы так и не получили. Когда в 1945 году наступило время возвращения домой, первой поехала мама. В Перми она задержалась, чтобы узнать о Вере. Начальник вокзала сказал ей: «Да, ходила здесь какая-то». Он пообещал маме узнать и написать в Ленинград, но известий от него мы так и не дождались. Сейчас, когда пишу эти строки, заново все переживаю. Так трагично сложилась судьба Веры…

В Свердловске, на следующий же день по приезде мы с мамой взяли пикейное одеяло и пошли на рынок. Обменяли его на две буханки хлеба. Дома сели друг напротив друга, и съели каждая по буханке. Сначала срезали верхнюю корочку, потом съели всю мякоть, получилась прямоугольная ванночка, а напоследок доели всю оставшуюся корку. Теперь сама не могу понять, как можно было за один присест съесть целую буханку хлеба…

На вокзале Свердловска для блокадников из Ленинграда были организованы бесплатные обеды, которыми мы пользовались. Кроме того, нам с мамой дали путевки в санаторий, созданный в поселке Нижняя Салда. Под него была переоборудована школа, в которой вместо парт стояли кровати. Там мы в течение месяца питались три раза в день, много гуляли и спали. Это было именно то, что нам требовалось тогда.

Затем мы устроились на работу. Мама — гладильщицей в прачечную. А я, как и мечтала, — в столовую (бухгалтером при заводе «Уралмаш»). Мы получили рабочие карточки и жили сытно.

Блокада для нас с мамой окончилась.

Записала Марина Михайлова