«А кто я есть?»

Рассказ прихожанки зеленоградского храма

— Я работала диспетчером в первом районе Зеленограда. Пришли старенькие бабушки: «Дочка, храм нужно открыть. Двадцать лет ездим в Патриархию, нам все время отказывают». Было 1000-летие Крещения Руси. Я поехала в Москву, к духовному отцу, и говорю: батюшка, у нас храм никак не откроют. А он и говорит: езжайте скорее к митрополиту Иувеналию, он по церковным делам. Сейчас, пока правительство разрешило восстанавливать «памятники архитектуры» (они их так называют), куй железо, пока горячо. Мы просили не средства, не деньги… Мы ничего не просили. Только зарегистрировать церковный совет — двадцать человек.

Первому моему внуку Сергию тогда было четыре года. Он и говорит: «Бабушка, люди злые разрушили, а добрые опять строят».

Мы ходили к председателю исполкома. Мы ничего не просили, ни денег… ничего. Чтобы так-то не ходить, взяла с собой всех: — хромых, слепых — пятьдесят человек. И прошение в руках держу. Входим к нему в кабинет. А он — там. Еще два представителя — как встали! Прости, Господи! грех так говорить… только рог и хвоста не хватало. Злые! Кровь в глазах стояла.

— Вы что табуном-то ходите! — Простите, Христа ради! Это вот люди… Где им отпевать сына? Где им крестить внука? Я одна останусь в кабинете, прочитаю вам прошение, но чтобы вы видели: люди прошли войну, на костылях, слепые, хромые — где им помолиться?! Мы пришли все с паспортами. Зарегистрируйте нас. (А подписали прошение только двадцать человек). Зарегистрируйте, дальше мы сами будем восстанавливать наш храм. Отдайте нам нашу землю! Мы ничего не просим: ни — построить, ни денег, ни чужую землю. Отдайте нам то, что разрушили. Если бы я пришла и растоптала ваши дачи, вы бы быстро нашли на меня управу. Кто нам с вами дал право разрушить то, что мы с вами не созидали?!

Все стали на меня кричать: «Тамара, замолчи! Останешься без пенсии! без квартиры, без ничего!» А он мне отвечает: «Нам некогда! Я человек неверующий, не понимаю вашей нужды!»

Откуда у меня что взялось? Воистину, Господь сказал: не думайте о том, что и как говорить, Дух святой за вас скажет все…

— Откуда это человек такой незрелый? — я говорю. — Дайте мне адрес вашей мамы. Я напишу ей, как вы разговариваете с людьми. — У меня мама неверующая.

— Только не надо глупостей говорить! Русь потому и называлась Святая. А знаете, как она сейчас называется? Богоотступническая! А тогда называлась — Святая Русь! Не было людей неверующих. Я не уйду из вашего кабинета, пока вы мне не дадите адрес вашей мамы, я ей напишу, как вы разговариваете с людьми.

Взбесился! Я думала, он меня убьет! Такой он был злой.

— Не понимаю вашей нужды.

— Не понимаете?!

— Нам нужно строить кинотеатры и бассейны.

— Да хоть вы через пять минут и через пять шагов будете строить кинотеатры, через пять шагов бассейны, никто не будет ходить в эти кинотеатры, а храмы будут переполнены. Эти слова оказались пророческими.

Я им слово — они мне десять. Чувствую, что они ничего не понимают. Семнадцать человек сидело. Такой стол, покрыт бархатом малиновым. Я только встала и сказала: «Господь нам не разрешает метать бисер перед свиньями». Он сказал: Кто превратил Дом Отца Моего в вертеп?!" И я ушла. Что сотрясать воздух! Больше с роду не пойду. Нанервничалась. Люди не понимают простых вещей… И мы с мамой уехали в деревню.

Когда вернулась из деревни, говорят: «Тамара Степановна, какое возмездие! Все газеты только и писали! Мало того, что он лишился своего места. Председатель исполкома! Давно уже жене говорили, что он где-то с кем-то там… И жена с сыном застали его в квартире в самом непристойном виде с полюбовницей. И наша милиция не взяла председателя исполкома, а вызывали ФСБ Москвы! А соседи все его избили, он был весь в синяках. Лишился и портфеля, и места!» Вот такое возмездие за то, что он так — не со мной разговаривал, с людьми — за храм.

…А потом я его в храме увидела. Хотела ему сказать: ну что же вы, плевали в колодец, а теперь, вот, напиться — пригодится? Но вспомнила: «Удержи язык твой от зла и сотвори благо!» Первый раз в жизни промолчала. Не стала его упрекать… Кто без греха, брось в него камень.

Я-то человек старый. А ничего не знаю. Храмов-то нет. Кресты сняли. Колокольни разрушили. И вдруг вызывает меня и спрашивает духовный отец (упокой, Господи его со святыми и сотвори ему вечную память, отцу Владиславу; уже часовенку построили на его могилке, и люди ходят исцеляются, такой великий чистый монах был наш духовный отец).

И что вы думаете? Идет богослужение. И вдруг он выходит на амвон и говорит: «Тамара! Поди сюда!» Я иду, трясусь как осиновый листочек, вспоминаю: что натворила? А он и говорит: «Тамара, у тебя есть акафист святой Великомученице Анастасии-Узорешительнице?» — «Батюшка, миленький, у меня „Отче наш"-то нет“. А он говорит: „Тебя за веру посадят в тюрьму. Ты будешь ей молиться, и она тебя освободит!“

Мама стояла рядом. „Что тебе батюшка сказал?“ — „Да ничего не сказал“ — „Нет, я видела, что он что-то тебе сказал“. — „Да ничего он мне не говорил!“ Проходит какое-то время, только я вошла в храм, матушка идет с клира: „Доченька, ты грамотная“. — „Матушка, так это один Господь знает, я-то откуда знаю!“ — „Доченька, встань, миленькая, на клирос, у меня одни старушки только слепые. Спеть бы надо да почитать“. Я стою — перекреститься-то не перекрестилась. Батюшка благословил. Встала — стою, не знаю сама: куда поставили, зачем поставили?

Клирос — это крышка Гроба Господня! Там имеют право стоять только девственницы в белоснежных платьях! Куда я со свиным рылом в калашный ряд! Но — послушание, мама нас так воспитывала, два раза никто не повторял.

Стоим. Кончилось богослужение. Бабулечек мы отводили домой, и я каждую старалась в квартиру довести, чтобы уж точно знать, что все на месте, никто не упал, ничего не сломал. Пришли мы к одной, к Екатерине (Господи, упокой ее душу со святыми). Она такая благодетельница… говорит: „Вот, все сеют, сеют, а я ничего не сею: куплю „кагора“ да молочка подешевле и батюшке отвезу… прихожу, ой, а у меня уже все выросло!“

…Она и говорит: тут исповедь принесли — от дня рождения до кончины века, только никому отдавать-то нельзя. А Господь умудрил, пока она блины-то пекла, я переписала к себе на черновик. Потому что, если исчезнет исповедь, то тогда уж точно никто прощения не даст. И Екатерина говорит: ну ладно, возьми. Я взяла. Послушный человек-то, а, оказывается, не каждого, не всякий раз надо все-таки слушаться-то.

Мы работали в закрытом предприятии, в „Зените“. Подруга мне говорит: „Тамара Степановна, давай мы ее отпечатаем“. Я сдуру послушалась. Вдруг за стеной женщина кричит: „Что вы печатаете?“ — „Да рисуночек на кофточку“. — „И мне один экземпляр“. „Рисуночки“ спрятали и побежали. А так как меня знают (воспитателем же в детском саду работала), мне и посоветовали: в столовой отпечатают. Нейтральная же территория. Мы и отпечатали.

Была бы я умная!.. Осталась у меня в сумочке маленькая записочка „на приятие просфоры и святой воды. Господи, да будет дар Твой святый…“ Я тогда-то эту молитву не знала. А эта… стоит и стоит. И вдруг идет… из КГБ! „Эт-то что у вас?“ А ему, оказывается, в столовой не досталось огурцов. А зло надо на ком-то сорвать? На Тамаре Степановне!

Ой! Как меня схватили, наручники одели, повели. И вслед: „Сжечь ее надо! На костре! Баптистка! Колдунья!“ Кто во что горазд. Думаю: слава Богу! Господь говорит: Меня и раньше вас оскорбляли и предали.

Тетрадь-то, думаю, тетрадь-то бы эту отдал! И тетрадь-то чужую забрал, и мой-то весь труд. Я бы еще напечатала. Мне жалко тетради чужой. Никому не давали, мне только доверили, но я-то надеялась, что у меня есть черновик (и до сих пор есть)!

Иду к этой женщине: как же мне искупить свою вину? Простите меня, Христа ради, вы доверили такую ценность, а у меня все украли и в спецотдел унесли, и ничего мне не вернули». — «Ой, радуйся, слава Богу! Меня самую-то из-за веры выгнали. Мы Акафист читали, а КГБ подглядывали. Выгнали, слава Богу! Я тебе еще чего хочешь, принесу, только печатай».

— Я вам перепишу в лучшем виде каллиграфическим почерком, наклею храмы и Пресвятую Богородицу, только не обижайтесь. И я успокоилась.

Вдруг — «Федорову — в КГБ». Ничего себе! Пришла, тряслась. Конечно, шла — тряслась. Ребенку моему четыре года. Мама не знает. До этого женщину вызвали, у нее день рождения был: «Вы вчера рассказывали анекдоты про правительство». — «Я ничего не знаю». — «Как же, не знаете? У вас был день рождения, вы говорили о правительстве». Включили диктофончик, и — все! Ни паспорта, женщины, ничего. Я иду, читаю: «Да воскреснет Бог». Заикалась!!! Мама-то ничего не знает, ребенку четыре года, мама будет меня ждать с работы, а я — все! сгорела на «электрическом стульчике"…

Прихожу. Так мягко стелют! Так жестко спать! Это у нас сейчас время наступило — везде кодовые замочки. А это-то было сорок лет назад! Там уже были эти кодовые замочки. Пришла — ну как собачка на привязи. Открывается дверь, а там: «Тамара Степановна, заходите, снимайте одежду, вот гардероб». А я же в форме, как порядочный человек (в охране служу). «Ну, давайте, рассказывайте, где вы это все взяли?»

А до этого женщина на клиросе говорила: «Дочка, если тебя заберут, ты вот что сделай: ты возьми ручку, только не тем концом-то, где у нее стержень, а другим, и крест нарисуешь и напишешь: «Да воскреснет Бог!» И все. А что будут спрашивать, ты говори одно: Господь знает. Все. Прикинешься «ветошью».

…"Пишите!» — дал мне бумагу: «Пишите все с начала». Я говорю: «Нет, давайте все с конца: вы скажите, что меня ждет, вы ведь лучше меня знаете, когда я родилась, где я родилась, кого я родила». (И такие грамотные, все праздники знают!) «А вы знаете, что это агитация? Где вы это все получаете?» — «Господь знает». — «В какой храм ходите?» — «Да Господь знает». — «Что вы заладили! Пишите!» Дал мне этот листок… Звонок, и его вызвали. Ой, слава Богу! Я беру эту ручку другой стороной и на столе, где достала (думаю, а вдруг у них где-то скрытой камерой снимают), — и здесь крестиком, и на столе, и на стенах, везде написала: Да воскреснет Бог! Он входит: «Написала?» — «Дак откуда ж я знаю, чего писать-то!» — «Давайте я вам продиктую». — «Да все равно же выстрелите в спину. Только выйду… Не буду ничего писать!» — «Пишите!» Он мне продиктовал, и говорит: «Ну, ладно. На первый раз вы свободны».

Ой, думаю: отделалась легким испугом. Но, все равно ведь, сейчас выстрелит в спину, ну, точно! Даже боялась оглянуться — вот сейчас из окна выстрелит… Нет, слава Богу! Проходит три дня — теперь в спецмилицию вызывают: опять по новой — где родилась, куда пошла, у кого взяла… «С таким почерком! Каллиграфическим! Как вам не стыдно! А если бы вам еще экземпляры просили размножить, сколько бы вы?» — «Сколько-сколько… если б машинка брала миллион экземпляров, я бы еще миллион раз по миллиону бы сделала. Чем больше, тем лучше!»

…И все-таки, смотрите, как милостив Господь!

Прихожу в храм, мне говорят:

— Как ты могла святую тетрадь в волчье стадо!

— Батюшка Владислав, что они меня все заели поедом? С работы уволилась. В храм не пускают. Господи Иисусе Христе, Пресвятая Богородица, что теперь делать-то? У меня на хлеб-то нет, одна вдова, четыре года ребенку. Что же, мне теперь живой в землю закапываться?

А батюшка и говорит:

— Что ж ты плачешь! Тебе радоваться надо. Ты делала только то, что делали апостолы. Когда будет Второе Пришествие Христа, все эти люди спа-сут-ся! Тетрадь-то идет. И до сих пор мне ее не вернули.

А кто я есть?

Стоим с одной женщиной. Она мне говорит: «Ой, какое у меня горе, какое у меня горе! Умирает сестра».

Я ей: «Ну так еще не умерла, читайте «Богородице Дево, радуйся!» — «Да не надо мне вашей Богородицы! Вот тетрадь с матом на 12 листов я наизусть знаю. А Богородицу вашу не знаю"…

Душа болит… Ушла на сутки, оставила белье замоченное. Пришла с суток, ну не мо-гу — как же так, человек умирает, а я буду белье стирать! Был Великий Пост. А мне принесли молоко: жалко — вдова, четыре года ребенку… Как же я буду пить его? Вот, как хорошо! я сейчас этой болящей молочка отвезу, цветочки куплю на Речном вокзале. Поехала к ней. Купила хлебушка, цветочки. На Речном вокзале хлеб такой был — ни в сказке сказать, ни пером описать! Приезжаю к ней. «Простите ради Христа! Мы работаем с вашей сестрой, как она скорбит, что вы болеете! Давайте, вот, вы молочко попьете».

Глянула в окно — а это метро «Коломенское» — купола кра-си-вы-е! «А что ты, доченька, сама не кушаешь?» — «Матушка, простите, ради Христа, просто я человек-то верующий. Молоко принесли моему ребенку, а дочки нет (она сейчас у мамы в Москве), вот я вам молочка, хлебушка свеженького, цветочков… А у вас крестик-то есть?» — «Да где-то там был, спрятан, надо еще найти!» А я с собой взяла Евангелие (у чужих людей попросила — ничего же не было!), крест, маслице соборное взяла. Нашли мы крестик в какой-то шкатулочке. Спрашиваю: «Матушка, у вас никакой иконочки нет?» — «Есть, тут из мусорного провода вытащили» — «А какая?» — «Целителя Пантелеимона» — «Вот, как хорошо! А я как раз ему акафист принесла». Почитали. Я ее помазала и Евангелие над ней прочитала. Грудь помазала.

Оказывается, она ехала в автобусе, кто-то нечаянно локтем ей стукнул в грудь. Вместо того чтобы пойти и спросить батюшку: что мне теперь делать-то? — Пошла к врачам. Они сделали операцию: оказался — рак! Около окна стоять нельзя, у плиты стоять нельзя… ну, как теперь? В могилу ложиться? Я ее утешала, утешала, она расплакалась: «Доченька, откуда ты все знаешь? У меня и храм рядом, а не разу не была». — «Матушка, а я наглядеться не могу — какой хороший храм! Все сделала, поеду, мне далеко — в Зеленоград». И ушла. И Евангелие оставила. Сын ее босиком бежит: «Матушка, «Евангелие-то чужое забыли!»

Когда заморозка отошла, я еду к батюшке: «Батюшка, я эту женщину соборным маслом помазала. Что теперь делать-то?» — «Да ты как хорошо сделала-то! Так делают только одни апостолы. Ты пойми, она ж покаялась. Раз она сказала: «Дочка, а я вот и в храме ни разу не была», Господь это принял как покаяние. И ты ее помазала».

Слава Тебе, Господи! А я уж перепугалась. Я-то кто? Не священник, никто! Приехала: душа-то болит, человек-то умирает!

Матушка Валентина (школьный повар) приходит и говорит: «Что ж ты, Тамара Степановна, столько храмов навышивала, и ни одного не сфотографировала! Попроси Раису-то Николаевну». А я не догадалась. Больше ста храмов вышила! И вдруг вот это яйцо сплела Елена Ивановна… Как жалко, матушки нет — яйцо-то сфотографировать. «Матушки нет, она уехала в Петербург, приедет только завтра». Стоим — я, Инна Анатольевна, Елена Ивановна. Мы выходим… Матушка тут как тут. В босоножках, на улице дождь. Нет бы, сказала: ой, я устала. А она и яйцо сфотографировала, и ту иконочку, что Патриарх подарил. Все сделала. Какой Господь… Мы на лестнице уже были, одетые. Вот чудеса!

Поехала, как порядочный человек, на исповедь. На автобус, конечно, опоздала. Ладно. Думаю: завтра билет будет уже 170 рублей стоить. Исповедоваться бы, пока не подорожало. Доехала до Менделеева и говорю: «На повороте, будьте любезны, остановитесь». Вышла. Время без десяти четыре. В четыре часа исповедь. Ворона старая, прости меня, Господи! Теперь надеяться только на чудо. Святые Царственные мученики, я опять опоздала, вы меня простите, помогите! Все едут, никто не остановится. Я уж привыкла, что обычно останавливаются, сами предлагают. А тут никто. Вдруг какая-то красивая новая машина… Чувствую, что она проехала, чувствую, что она остановилась. А не хочу оглядываться. Машина дала задний ход, подъехала ко мне, дверь открывается: «Матушка, может быть, вас подвезти? Давайте, я вам помогу». Как царицу посадил. Я ему подаю свои пятьдесят рублей, и говорю: «Господи, неужели еще в наше время есть такие люди! Как же вы так сохранились? А как ваше имя-то?» — «Сергий». — «А, ну все понятно. У меня у самой «Троице-Сергиева лавра» на дому — все крестники и внуки — Сергии. Как хорошо! Значит, преподобный Сергий мне помог. А я-то просила Царственных мучеников. Но какая разница! Все они там у Бога». Подаю деньги. «Ну что вы, матушка! Я не возьму. А куда вам нужно-то?» — «Миленький Сергий, сейчас в четыре часа батюшка выйдет, а мне нужно успеть к приходу батюшки». — «Успеем, успеем». Подвез меня к храму. Останавливается машина. «А я здесь ни разу не был». Да что вы! Это же рай! Под окном источник!» — «А мы новый офис открываем. Нам освятить бы надо». — «На ловца и зверь бежит. Приходите. И святой водички попьете». Как Господь соединяет!

…Мама всегда говорила: никто в жизни не умеет так благодарить, как Тамарка. За одну семечку будет всю жизнь благодарить. А еще сотрудники говорят: Тамара Степановна, если вы к одному семечку, да еще к одному, да еще… до Царства Небесного лесенка вам будет.

Поставили на клирос. Ирине было лет, наверное, девять. У нас-то храмов не было. В Никольском одни фашистские знаки, ни окон, ни дверей. И я ездила в храм на «Рижскую» (у метро «Рижская»). Ребенка в школу соберу — пока она в школе, я — на Литургии. Между Литургией и Всенощной приеду, галстук поглажу, и опять… А там мост-то какой!

Приезжаю, стою… Да как стою-то… Стою в электричке — как же я буду стоять в храме, а сзади у меня «хвост» мятый! А после всенощной я могу сесть, там уж никто не видит, какой у меня «хвост». (У каждого свои «комплексы»). Стою в храме, как бы что не пропустить. Кто-то кашлянул-чихнул, я: зачем же ангелы таких пропускают! я из-за него прослушала ектинью! Что ж будешь делать…

Тогда я все записывала. «Миром Господу помолимся!» — скорей пишу. «Господи, помилуй!» — скорей пишу. Каждое слово. А потом, когда уже стала разбираться, подумать только — «Радуйся, Заступница усердная рода Христианского!» Батюшки! Записала Акафист! Это потом, когда я чуть стала разбираться-то, Акафист записала за батюшкой! Вы вон как записываете, техникой, а я — рукой.

…Вдруг какая-то матушка выходит с клироса и говорит: «Батюшка, тут доченька какая-то стоит, уж очень внимательно слушает, поставьте вы ее на крылос-то». Ой, кто я есть! Батюшка Александр Салтыков. А я даже не знала, что нужно делать-то. Он вышел и говорит: «Вставайте, я вас благословляю. Складывайте ручки-то». Как складывают, откуда я знаю? Он мне сложил. «Целуйте». А чьи целовать-то, свои? А оказывается — его! Поцеловала ручку. Поставили на клирос. Что петь, я ничего не знаю. Все отвернутся — я поцелую книги, думаю: Господи! самый счастливый человек в мире! Ни у кого ничего нет, ни панихиды, ничего, а у меня!.. Любой тропарь, последование, панихида. Какая благодать! Как ком в горле стоит у меня — ну не могу никак! Потому что не имею права вставать на клирос. Кто я есть-то!
Записала Раиса Ильина