Александр Пушкин как русская идея

Глава первая. Голубиная книга

Попытка начала

«Пушкин…. Это не шутка — произнести это имя и выдержать его последствия…»
К.А.Свасьян

Начиная свою давнюю статью о Пушкине, академик Карен Свасьян признается: «Когда я собирался писать эту статью, я поймал себя на мысли, что не могу ее начать. Осознание пришло сразу и уже не уходило; была удивительная необходимость написать статью о Пушкине, и была вдвойне удивительная невозможность начать ее писать. Я настраивался, сосредотачивался, словом, делал все полагающееся в таких случаях, все от меня зависящее и… ждал начала. С души срывалось одно слово, одно только имя; я внутренне выговаривал „Пушкин“ и моментально погружался в немоту…» Свасьян наконец находит формальный выход. Он начинает свою статью с самого этого признания, в надежде «перехитрить себя», сделать первый шаг, «в расчете на то, что второй случится уже по инерции», и наконец добирается (спустя действительно вынесенное и сказанное) до (относительного, впрочем) ответа: «оттого и не давалось начало статьи о Пушкине, что непостижимо и неисповедимо само его начало. Кто он? откуда? как? почему?» (К.А.Свасьян).

«Это имя застигает нас врасплох; мы слышим его с детских лет и настолько свыкаемся с ним, что ощущаем его как верх естественности, без малейшего подозрения о том „квадриллионе квадриллионов“, который отделит нашу будущую (пошкольную) жизнь от этой естественности. Мы говорим: „Пушкин“, как мы говорим: „мир“, назначая себе звуками этих слов меру ясности и очевидности, как если бы и в самом деле не было в мире ничего более ясного, чем Пушкин, да и сам мир. Но одно дело — мир, равный детской беззащитности, и совсем другое дело — мир, синонимичный „мировой скорби“» (Свасьян).

То, что испытывает душа, соприкасаясь с Пушкиным, есть нечто неисповедимое, одновременно невиданное и вечнознаемое, возвращение к какой-то доселе «неслыханной простоте». «Отверзлись вещи зеницы как у испуганной орлицы,» — вот на грани чего оказывается душа, проходя сквозь эту поэзию — воистину, «бездны на краю"…

«Пушкин, понятнейший и доступнейший, Пушкин сказок и хрестоматийных строк, до того прозрачный и натуральный, что смогший бы быть первым словом младенца; Пушкин колыбельный, мышечный, наизустный до и без заучивания наузусть, но и Пушкин темный, мудрый, древний, Пушкин-тайновед, обжигающий невыносимым намеком на хаос в самой ясной точке весеннего равноденствия, автор «Пророка» и «Пира во время чумы», словом: Пушкин, равный началу жизни, и Пушкин, равный риску, опережающему жизнь». (Свасьян).

Словно и вправду это встреча с Серафимом, грозящая последней катастрофой («неба содроганьем») и влекущая вечным спасением… Словно и не поэзия это, а теургия, грань претворения плоти слова, а его дух и смысл: «Пушкин говорит и поёт на пра-языке… том языке, который у греков называется Logos Enthntos (внутреннее слово), чувственно неслышимое, в глубине духа дремлющее, ещё не высказанное, таинственно заронённое слово, которое не находит пока что выражения». (Ив. Ильин). И не тот ли самый это язык, не то ли слово, которым когда-то Адам нарекал имена тварям и вещам этого мира?

И при всей космичности, при всем грохочущем «шуме и звоне» открытой ему вселенной, Пушкин — отнюдь не космист. Он ясен, тих, прост, естественен.

Его грозный, «в дверях эдема» стоящий Серафим с обращающимся мечом — всего лишь «ангел нежный», а этот мильтоновский солнечный страж, сходящий на землю к пророку, касается его зениц «перстами легкими как сон"…

В свое время П.Б.Струве путем тщательного анализа пришел к выводу, что наиболее значимыми для поэта словами были «неизъяснимый» и «непостижимый», «ясный» и «тихий"…

Что за образ угадывается, стремится к воплощению, уловленный этими словами? Только один образ, только один лик… «Нерукотворного Спаса», или, может быть, «Спаса ярое око"… - Вот куда устремлен этот космос… Вот какой лик таинственно явленный в глубине этой души стремятся выткать слова…

В исторической горизонтали имя это соотносимо разве что с Гомером (или псалмопевцем Давидом), в онтологической вертикали — оно скрывается в божественном мраке, окутавшим Моисея на горе откровения — где только громы и всполохи молний. Точка, в которой эти оси сойдутся — воплотившийся Логос, претворяющий природу этого мира в Свою плоть и кровь…

Логос, раскрывающийся в Адаме, нарекающим имена тварям и… вновь отражающийся в Пушкине: «Великий Пушкин, маленькое дитя!» (Дельвиг)…

Кто он? откуда? как? почему?

О, мы оказались в ситуации, быть может, еще более безнадежной, чем академик. Ситуации сугубой! Ибо бездна «погружающего в немоту имени» в нашем случае находится в связке двух других, не менее грандиозных: «Россия"… «Идея"… «Пушкин"…

Однако, произнося три этих слова вместе, обретаешь вдруг нежданное равновесие… Конечно же, «погружающее в немоту», но, вместе с тем, и умиряющее. «Единственное имя, в котором сквозь бездну гениальности ощущаешь твердую почву гарантии и надежности.» (К.Свасьян).

И как ум древнего христианского мистика, уловленный антиномиями Троицы, находил последнюю неколебимость, так три эти слова утверждают мысль в стенах некоей крепости, откуда готовится начать она свой поход, пусть и без особой надежды на успех…

Понятно, почему без надежды… Помнится, один мой друг, имея в виду одну из временных форм английского языка, называл поэзию Пушкина вечным настоящим…

«…когда конец предваряет начало, А конец и начало всегда «До» начала и «после» конца. И всё всегда сейчас. Слова искажаются,
Трещат и ломаются от перегрузки, От напряженья скользят, расползаются, гибнут, Гниют от неточности — им не застыть неподвижно, незыблемо…». — Так эту муку нестерпимой жажды и невозможности уловить грань «перетекания времени в вечность» выразил другой пророк — Томас Стернз Элиот.

«Ясность ясности рознь; есть ясность неба, раздающаяся в груди серафическим восторгом, и есть ясность неба, проваливающаяся в черноту и головокружение. Пушкин — и я, по-видимому, уже обеспечиваю себе возможность второго шага — двуясен; тысячу раз погружаешься в эту ясность, тысячу раз не зная, чем она обернется: милостью или провалом». (Свасьян).

Однако вот и мы, разогнавшись по его следам, сделали первый шаг и к кое-каким результатам пришли… Едва ли мы стали ближе к ответу, но от какой же бездны отразилась эхо этого имени! Да и могло ли быть иначе? «Бездна бездну призывает"…

В чем тайна пушкинского равновесия?.. Ответ — молчание, не дотягивающееся до слова. Ответ — в восклицании одного из друзей дома Моцартов по поводу концерта, сочиненного четырехлетним Вольфгангерлем: «Сие было чудом.» (Свасьян).

В ответ все то же немотствующее имя… вечный Сфинкс, вечная тайна, земля и небо, начало и конец…

«Пушкин, остается нам разгадкою, быть может, глубочайшей русской разгадкой, данной наперед, до всяческих загадок, разгаданных в ней наперед, до их появления. И, может быть, самой светлой вестью этой разгадки оказывается то, что с нее и ею началась Россия, русский смысл, небывалыми путями несущийся к встрече с собою — в обетованной культуре Самодуха.»(Свасьян).

К тайне самого Слова! — остается добавить…

Вторая попытка начала

В начале было Слово… А затем слова расплодились и размножились и населили землю, разойдясь по всем сторонам земли…

Вначале сотворил Бог Небо и Землю… Затем сотворил Бог человеческое сердце и заключил в него Небо и Землю и окутав в пламя Своего Духа, поместил его в центр мира… И насадил в человеческом сердце рай… И ходил человек в раю, пока внимал его гласу… «Я царь, я раб, я червь, я — бог!"…

«Слова, отзвучав, достигают безмолвия». (Т.Элиот)…

Что ж, попробуем подступиться теперь ко второму слову нашей триады и разогнем знаменитую «Голубиную книгу», из тех «духовных стихов», что ходили по Руси, если верить филологам, века с XII, из тех, чья наивная космогония расскажет нам о сердце народа и его мысли больше, чем любая доктрина…

Восходила туча сильна, грозная,
Выпадала книга Голубиная,
И не малая, не великая:
Долины книга сороку сажень
Поперечены двадцати сажень.
Ко той книге ко божественной
Соходилися, соезжалися
Сорок царей со царевичем,
Сорок князей со князевичем,
Сорок попов, сорок дьяконов
Много народу, людей мелкиих,
Христиан православныих…

Туча грозная, а книга-то Голубиная (значит глубинная!, значит — от самого Духа — Голубя…) И к Книге сей приступится никто не может — только «премудрый царь Давыд Евсеевич» (никто иной, как библейский царь Давид Псалмопевец) и «Володимир-князь», только перед ними двумя разгибается сия Книга, писал которую «Сам Исус Христос, Царь Небесный», а читал которую Исай-пророк: — «Читал он книгу ровно три года, прочитал из книги ровно три листа"…

Да и сам «премудрый царь Давыд Евсеевич» на просьбу Володимер-князя прочесть Книгу, объявить дело Божие «про наше житие, про свят-русское», отвечает: Уж мне честь книгу — не прочесть Божию…. Умом нам сей книги не сосметити, И очам на книгу не обозрит, Велика книга Голубиная! — 

«Умом Россию не понять«… - не о том ли самом пел ее позднейший пророк?

А где всё это происходит? Где встречаются два эти царя — эти мистическое и историческое начала русской истории с Голубиной Книгой? Да не иначе, как в самом центре мира, там, где сходятся все времена и пространства:

У нас Белый царь — над царями царь.
Святая Русь-земля всем землям мати…
…Иерусалим-город городам отец.
Почему тот город городам отец?
Во тем во граде во Иерусалиме
Тут у нас среда земле…

Святая Русь-земля здесь синонимична миру, а Иерусалим-город — ее духовный центр. Всемирная империя? Но если это и экспансия — то какая-то в высшем смысле духовная. Если русский и национальность, то какого-то иного, надмирного толка — как знак приобщения некоей тайне, которую передают здесь из уст в уста:

У нас белый вольный свет зачался от суда Божьего,
Солнце красное от лица Божьего,
Самого Христа, Царя Небесного;
Млад-светел месяц от грудей его,
Звезды частые от риз Божиих,
Ночи темные от дум Господних,
Зори утрени от очей Господних,
Ветры буйные от Свята Духа,
Дробен дождик от слез Христа,
Самого Христа, Царя Небесного.

У нас ум-разум самого Христа,
Наши помыслы от облац небесныих…

У нас мир-народ от Адамия,
Кости крепкие от камени,
Телеса наши от сырой земли,
Кровь-руда наша от черна моря…

Вот какою Тайной преисполнена эта земля, потому она и — всем землям мати. И каждый, в ком свершается эта тайна, — становится здесь своим.

«Россия! — тридевятое царство…» — воскликнула Цветаева. «Для русского за чугунком картошки — сразу Бог», утверждал Даль. «У России другая история,» — сказал Пушкин.

Как будто всё, что здесь происходит, происходит как бы помимо законов цивилизации. Как будто и впрямь у нее «другая история"…

Всё здесь просто, как в Детстве: где небо это Небо, а земля — это Земля, гора — это Гора, а дерево — Дерево (не «часть леса», а вот это именно Дерево, в котором все деревья всего мира воплощены!), и лес — это Лес, и река — это Река, И воду всех рек она знает и отражено в ней всё Небо и течёт она к единому Морю…

Как будто не просто страна она, а и есть — Страна… И не просто народ ее населяет, а это Народ и есть и Вера его это не «конфессия», а именно Вера…

И не маленькими, а великими вопросами потрясает здесь небеса человек, дыша всем бытием земли от края до края:

«От чего у нас начался белый вольный свет? От чего у нас солнце красное? От чего у нас млад-светел месяц? От чего у нас звезды частые? От чего у нас ночи темные?» Или такими: «Кая церковь всем церквам мати? Кая река всем рекам мати? Кая гора всем горам мати? Который камень всем камням мати?.. Кая птица всем птицам мати? Который зверь всем зверям отец?"…

— А всякое иное слово здесь будет праздным и всякое иное дело — кощунством.

Шаг истории здесь — не тот, что в Европе. Вдох — века, выдох — мгновение вечности… На входе человек — на выходе Бог, между ними лишь чугунок с картошкой…

В Европе недостаток любви заменят учтивостью, а учтивость — автоматом. А здесь, если нет любви, то зияет рана, и ни за какими витринами ее не спрячешь…

Россия это — Миф, а Миф — это Чудо, а Чудо — это сама суть Бытия.
Россия — это и есть только ВЕРА В ЧУДО (Пожалуй, этим она и исчерпывается)…

И потому жизнь здесь проста, и её не нужно никому доказывать, её нужно только жить, переживать, как чудо, или как быль и боль…

Это место, где земля, выдохнув главные свои вопросы, сливается с небом и растворяется в нем…

…На трех рыбах земля основана.
Стоит кит-рыба — не сворохнется…

А имена тем рыбам, конечно, — Вера, Надежда, да и Любовь…

А сама Земля эта — словно мир в первый день творения — только гимн восходящего солнца, только жажда этой Любви… Только бесконечный в веках и в море колосящейся ржи хоровод и уносящаяся к самому Солнцу песня…

Только единая — без начала, без конца и без края Мысль… И Мысль эта высока как небо, тяжела, как земля, широка как море и как мировая скорбь, горька (и вечности не хватит, что бы её передумать!)… И всё готова она обнять своей Мыслью, всех желает вместить в своё Сердце, всех готова принять простить и оплакать…

Это полдень мира, самой жизни, когда исчезают все тени, и приобретает она самый главный, самый достоверный, самый сокровенный свой смысл…

Когда ж кит-рыба поворотиться,
Тогда мать-земля восколыбнется
Тогда белый свет наш покончится, —

— Вот где главная тайна этой земли, ее затаенная мука, ее великое содроганье… Вот чего ожидает она, терпеливо неся свою мировую скорбь века за веками…

— Потому кит-рыба всем рыбам мати.
Основана земля Святым Духом,
А содержана Словом Божиим…

Россия — это точка встречи неба и земли, встречи Бога и человека. Миг Евхаристии, надмирного молчания, миг претворения вина и хлеба в Тело и Кровь. Миг последних содроганий Бога на Кресте и возглас — Свершилось! Это мир, найденный землей, найденное землей небо. Как будто она сердце этого мира, которое слышит всё, что в нем происходит, всё добро его и всё зло. И все реки мира текут сюда, словно в Чашу. И глядят в эту Чашу лики трёх его Ангелов…

Третья попытка начала

Огненный протопоп Аввакум, начиная грохочущее свое «Житие», живописует, как Отец, Сын и Дух, три Начала грядущего мира сходятся на Своем таинственном предвечном Совете, чтобы решить его судьбы: и «рече Отец Сынове: «Сотворим человека по образу Нашему и по подобию». И отвеща другий: «Сотворим, Отче, и преступит бо» (то есть падет). И (Отец) паки рече: «О единородный Мой! О свете Мой! О сыне и Слове! О сияние славы Моея! Аще промышляеши созданием Своим, подобает Ти облещися в тлимого человека, подобает ти по земли ходити, апостолы восприятии, пострадати и вся совершити». И отвеща другий: «Буди, отче, воля Твоя!"…

— Так на реченное в безмолвном присутствии Духа слово Отца Сыну о том, что только Ему возможно будет, положив Свою душу, восстановить падший мир, — Сын отвечает — Аминь…

Именно этот победный миг запечатлен на великой рублевской «Троице"… И именно этим ослепительным мигом вырывается из эсхатологической русской бездны её глубинная мука, ее затаенная правда в момент трагического Раскола ее основ… И не об этом ли предвечном миге вся тревожная история этой русской бездны?

Кабы с той страны со восточной,
Кабы с другой страны со полуденной,
Кабы два зверя собиралися
Кабы два лютые собегалися,
Промежду собой дрались-билися,
Один одного зверь одолеть хочет….

Это не два зверя собиралися,
Кабы два лютые собегалися,
Это Кривда с Правдой соходилися,
Промежду собой бились-дрались,
Кривда Правду одолеть хочет.
Правда Кривду переспорила.

Правда пошла на небеса
К самому Христу, Царю Небесному;
А Кривда пошла у нас вся по всей земле,
По всей земле по свет-русской,
По всему народу христианскому.

От Кривды земля восколебалася,
От того народ весь возмущается;
От Кривды стал народ неправильный
Неправильный стал, злопамятный:
Они друг друга обмануть хотят,
Друг друга поесть хотят.

Кто не будет Кривдой жить,
Тот причаянный ко Господу,
Та душа и наследует
Себе Царство Небесное.

— И не это ли единственный сюжет русской Истории? — Не истории государства, не истории нации, а истории ДОБРА И ЗЛА…
Да и может ли быть иначе, ведь «у России другая история"…

Глава вторая. Другая история…

1.

Но почему Россия? Где начала самой этой «самобытнейшей terra, удивляющей чужеземцев многообразными ликами своей самобытности»?(Свасьян), этого «огромного, темного, неразгаданного дитя Провидения» (Карлейль), этой «гигантской безоконной монады» с прорезающими мрак ее то тут, то там всполохами гениальности? — Загадка… Тайна… Вечный Сфинкс…

Легендарный Орфей, приплывший вместе с аргонавтами через Босфор и Дарданеллы за 12 веков до Р.Х., первый описывает Кавказ (прикованного Прометея — Софокл), упоминает Азов, Каспий, и народ Киммерийский (обитателей южной России), о которых рассказывает и Одиссей феакийцам (XI песнь Одиссеи):

Скоро пришли мы к глубокотекущим водам Океана;
Там киммериан печальная область, покрытая вечно
Влажным туманом и мглой облаков; никогда не являет
Оку людей там лица лучезарного Гелиос…
Ночь безотрадная там искони окружает живущих.

Это Земля, которую омывает великая река Океан, за которой лежит область Аида, царство мертвых…

«Басня о мраках киммерийский, — замечает Карамзин, — обратилась в пословицу веков, а Черное море, как вероятно, получило оттого свое название"…

Но еще дальше, на север от Понта, за горами Рифейскими (по всей видимости, за Уралом) «в счастливом спокойствии, в странах мирных и веселых, где бури и страсти неизвестны» (Карамзин) живут гипербореи. Смертные, они «питаются соком цветов и росою, блаженствуют несколько веков и, насытясь жизнию, бросаются в воды морские"…

Геродот рассказывает достоверно о кочующих по бескрайним степям скифах, таврах, приносящих в жертву своей богине иностранцев, андрофагах, питающихся человеческим мясом, неврах, умеющих обращаться в волков, северных людях, спящих шесть месяцев в году и грифах, стерегущих сибирское золото…

А во времена великого переселения народов, свирепые гунны прошли здесь черной тучей от Китая через всю Евразию и наведя ужас на всю Европу, исчезли, не оставив по себе следа…

2.

«В начале новой европейско-христианской истории два племени приняли господствующее положение и удержали его за собой навсегда: германское и славянское, племена-братья одного индоевропейского происхождения… поделили между собой Европу», — пишет Соловьев.

Так они встали на века — друг напротив друга — два брата, два антагониста — Восток и Запад…

Видно, дети Иафета, которым Бог благословил «вселиться в шатрах Симовых», (т.е. принять духовные скрижали Ветхого Израиля), так распределили меж собой Божьи дары: германцам достались ответственность за ум и волю, а славянам — за душу мира…

Пока германцы, пришедшие на земли, пропитанные культурой, оформлялись, оседали на земле и отливали свои бытийные формы в камне, пришедшие на бескрайние северо-восточные равнины славяне веками оставались столь же расплывчатыми, беспредельными в своей свободе и свободными в своем самооформлении.

Пишет Нестор и о «полунощных финнах» (многочисленных мере, муроме, черемсе, мещере, мордве, Печоре, лапландцах, зырянах, остяках), рассеявшихся о глубины европейского севера до Сибири, до Урала и Волги, от Ладоги до Ледовитого океана… Эти мирные народы, в «одной нищете искавшие безопасности» (Карамзин) «не боясь ни хищности людей, ни гнева богов, — как пишет Тацит, — приобрели самое редкое в мире благо: счастливую от судьбы независимость».

И на исходе VI века, среди бурь, шатаний и кровожадных войн, на берегах Балтийского моря живут мирные и счастливые славяне:

«Греки взяли в плен трех чужеземцев, имевших вместо оружия кифары или гусли. Император спросил, кто они? Мы словяне — ответствовали чужеземцы, и живем на отдаленнейшем конце Западного океана (моря Балтийского)… С оружием обходиться не умеем и только играем на гуслях. Нет железа в стране нашей: не зная войны и любя музыку, мы ведем жизнь мирную и спокойную. — Император дивился тихому нраву сих людей, великому росту и крепости их: угостил послов и доставил им способ возвратиться в отечество» (Карамзин). Согласие византийских историков в описании сего происшествия утверждает Карамзина в мысли в том, что северные славяне действительно могли наслаждаться тишиной во время, когда развелась черная туча гуннов, а германцы схлынули к югу.

Однако мирный нрав северных славян уравновешивается свирепым и отчаянным нравом южных. Среди последних только живущие в полях поляне отличаются нравом кротким, тихим и целомудренным, живущие же в дремучих лесах древляне, северяне, радимичи, вятичи имеют и «обычаи дикие, подобно зверям», в распрях и ссорах убивают друг друга, не знают ни браков, ни законов. Нравы народов редко меняются со временем, — замечает Карамзин, и, глядя на разные стороны русской жизни, трудно с ним не согласиться.

Греческие летописи VI века полны описаний жестоких набегов варваров-славян. Однако при всей жестокости и отчаянной храбрости, греки отмечают их природное добродушие и бесхитростность.

«Современный историк говорит, что они не знали ни лукавства, ни злости; хранили древнюю простоту нравов, не известную тогдашним грекам; обходились с пленными дружелюбно и назначали всегда срок для их рабства.» (Карамзин). Замечательно. Что драгоценности, которые славяне добывали в боях, не щадя своей крови, они, «вместо того, чтобы пользоваться ими, обыкновенно зарывали в землю» (Карамзин).

Единодушно отмечают летописцы и их редкостное гостеприимство.

Идеализировать наших предков, однако, не стоит. Обычаи их (в которых слышатся отголоски индийских) были круты. Жены их добровольно-принудительно всходили на костер вместе с умершими мужьями. Всякая мать имела право умертвить новорожденную дочь, а дети имели право умерщвлять стариков-родителей.

В VI веке славяне поклонялись Творцу молнии, Сварогу — Богу вселенной (впоследствии разделившегося на Даждьбога (бога солнца), Перуна (бога молнии) и Стрибога (бога ветров). Но при этом было у них понятие и о едином Всевышнем — Белбоге, которому не строили храмов, считая его превысшим мирских дел, для которых и существовали могущественные посредники. Белбогу противостоял Чернобог, враг людей, злобу которого умели умирять волхвы и кудесники, играя на гуслях (отчего и назывались часто гуслярами).

Весьма почитался на Руси бог веселья, любви, согласия и всяческого благополучия по имени Ладо (Лада — славянская Венера — его женское олицетворение).

Молились и приносили жертвы деревам. (большому дубу). Приносились идолам (еще и во времена Владимира) и человеческие жертвы.

Любили гадания, пляски и праздники. Власти же не любили, к наследственной относились с подозрением и более всего ценили свободу.

Ревностные в язычестве, славяне долгие века с особой ненавистью относились к христианству. «Славяне отлично ненавидели его (т.е. христианство) — пишет Карамзин — и, принимая всякого иноплеменного в сограждане, отворяя балтийские гавани свои для всех мореходцев, исключали одних христиан, брали их корабли в добычу, а священников приносили в жертву идолам».

Настоящая летописная история Руси начинается в IX веке. (Правда, Нестор пишет о св. апостоле Андрее, проповедавшем христианство в Скифии, поставившем крест на киевских горах, и дошедшего до Ильменя, где и нашел славян. (Даже если рассказ этот лишь легенда, в ней верно угадана и осознана слава двух русских духовных центров…)

На берегах Ильменя славяне (собственно славяне, среди многочисленных полян, древлян, северян, кривичей и др.) «после рождества Христова» основали Новгород. К тому же времени Нестор относит и основание Киева братьями-полянами Кием, Щеком, Хоривом и сестрой их Лыбедью….

IX век стал веком окончательных исторических определений нового мира. К его концу империя Карла Великого, подчинившего римской церкви западный варварский мир, раздробляется на отдельные национальные государства и оформляется современная Европа. В Византии 842 год, год восшествия на трон императора Михаила, с которого Нестор начинает свое летоисчисление — год последнего седьмого вселенского собора, утверждающего «торжество православия» «как будто для того, что б этот окончательно установленный догмат передать славянским народам» (С. Соловьев). Это же время подвига Кирилла и Мефодия, просветителей славян, совершающих для них перевод Писания, и дающих славянам письменность.

3.

Пока германцы, самоопределившись на узких европейских улочках, взрослеют, занимая свои ниши, словяне остаются все такими же детьми природы. Пока германцы осваивают римскую культуру и римскую государственность, славяне беспечно носятся меж своих городов, похваляясь богатырской удалью… «Сила-то по жилочкам так живчиком и переливается, грузно от силушки, как от тяжкого бремени"… Богатырский век на Руси не кончается.

Дружины под предводительством князя, заняты единственным, достойным мужей делом — молодецкими набегами и веселыми пирами, бесконечным переделом собственности.

«Войны Олега и Святослава и даже удельные усобицы — разве это не та жизнь, полная кипучего брожения и пылкой и бесцельной деятельности, которой отличается юность всех народов?», — пишет Пушкин досадующему на русскую никчемность Чаадаеву. Если в тесной западной Европе все отношения оформляются через ценность земли, за которую держаться, как за «религию земли» (Соловьев), то на необъятном северо-востоке земля не замечается вообще…

«У Свенельдовых отроков много оружия и платья, а мы босы и наги; пойдем князь, с нами за данью», — говорит дружина Игорю. («Известие драгоценное, показывающее нам, как мы должны смотреть на дело», — замечает С. Соловьев). Дружина — это веселое братство, в котором князь — первый среди равных. Если князь дружине не люб, она уходит к другому. При этом и все князья равны на своих столах, и высшего над собою не признают.

«Так в продолжение целых веков русские дружинники привыкли жить в этой первоначальной форме военного братства, привольно двигаясь из волости в волость на неизмеримом пространстве, сохраняя первоначальную волю, свободу перехода, право служить какому захочет князю, привыкли жить беззаботно, не думая о завтрашнем дне, не чувствуя никакого давления сверху, не чувствуя нужды соединять свои силы для отпора, для защиты своих прав, привыкли избегать всякой неприятности, всего дурного не сопротивлением, но уходом, привыкли руководиться интересами личными, а не сословными» (С.Соловьев).

Итак, вот они, первые начала русской жизни — свобода да любовь. (Князю служат по любви, и если он не люб, легко оставляют его, никаких иных правовых отношений не требуется).

Эта пылкая юность длится вплоть до века Андрея Боголюбского.

Но первое совершеннолетие Руси наступает не с вцепившимся в землю феодализмом, этой западной «религией земли», а с принятием Христианства…