«Здесь лежат ленинградцы, здесь горожане — мужчины, женщины, дети..»

На Волковском кладбище

28 мая/10 июня — Троицкая родительская суббота

Среди тех, чьи тела покоятся в блокадных гекатомбах Волковского кладбища — первых захоронениях ленинградской блокады, — мой дед и моя бабушка. Именно здесь, на Волковом, еще в 41-м начали хоронить первых мирных жителей, умерших от военного мучительства. Уже позднее страшные поля появились на Пискаревском и других петербургских погостах.

N 10 957-А и N 10 959-А — это порядковые номера смертей, состоявшихся 7 марта и 7 апреля 1942 года в доме N 20 на улице Разъезжей и зарегистрированных лишь 16 апреля того же года, то есть в один день. Может быть, в те дни в большом петербургском доме смертей было больше. 10 957 людей за два с малым месяца! — с начала 1942 года умерли в квартирах домов Фрунзенского района города. Тома Книг записей актов о смерти сохранены героическими усилиями архивистов Районного Управления ЗАГС военной поры и до сего дня. Теперь эти документы бережно хранятся на проспекте Славы в доме N 31, куда переехал недавно Отдел ЗАГСа Фрунзенского района Правительства Санкт-Петербурга.

Замечу, что, когда шестнадцать лет назад я первый раз держала в руках уникальные альбомы с перечислением смертных дат, имен и диагнозов, обозначенных как причина смерти сотен тысяч граждан блокады, меня поразил один факт: за редким исключением необыкновенная повторяемость двух диагнозов: истощение и дистрофия сердечной мышцы… Мои Марк Константинович и Анна Родионовна Ильины тоже умерли, судя, по документам, от этой самой дистрофии — оба пятидесяти трех лет от роду. Свидетельство, что лежит на моем рабочем столе, для меня не просто очередной документ, восстанавливающий сегмент моей генной памяти.

…Маме сообщили о смерти родителей весьма для той поры просто: езжай домой, у тебя в квартире два покойника. Мама, младший лейтенант и командир орудийного расчета части, охранявшей небо над Пулковскими высотами, поехала в город. И застала родителей лежащими на широкой квартирной печи (вспоминала потом, что они так и умерли — на той самой печи). На плите стояла кастрюля с каким-то блокадным супом. Уже к тому времени мама была седая. Если предположить, что жизнь на Пулковских высотах была тогда очень похожа на жизнь девчонок из известной военной повести Бориса Васильева, то понять, почему мама стала седой, можно. Жаль, что начинаем понимать поздно… Хотя первые мамины слезы в моей жизни я увидела, когда в двенадцать лет первый раз она привезла меня и семилетку-сестру в Ленинград. Ее Ленинград. И привела (почему-то) на Пискаревское кладбище. Помню, я тогда очень испугалась — никогда прежде не видела, чтобы мама плакала!

Она не могла вспомнить, куда увезли хоронить Анну Родионовну и Марка Константиновича, в апреле 1942 ей надо было срочно возвращаться в часть. Так тогда было. А после войны разруха ведь не только по городам и селам укрепилась, но — и человеческих судьбах. Плен 17-летнего Бори Ильина, маминого брата, в первом же бою в Синявинских болотах (мальчиков ленинградского народного ополчения послали в бой, буквально экипировав лишь штыковыми лопатами), его финские концентрационные лагеря после освобождения из плена сменились «нашими». Добровольчество и «крутое» вооружение в расчет не брались. От доли брата перепало и маме: ей предложили уволиться и покинуть родной город.

Узнать, где похоронены ее родители и мои дед и бабушка довелось мне. Через 65 лет. Узнать и прийти. 9 мая 2006 года. Вдоволь набродившись по некрополям Волкова кладбища, разделенного ныне на три почти самостоятельных сегмента, я разыскала эти гекатомбы еще в льдистом марте. Тогда меня встретили тишина и… собаки. Безродные, и потому опасные.

Не вижу креста. Куда ж свечу-то!.. Серые плиты с древнегреческим размером стиха из скорбных слов. Ленты талого снега, под которым — где вот только — мои, наши? Слава Богу, я одна. С ними.

Другое утро — 9 мая. Прямо с поезда — туда же. Ну и что, что семь часов! Смотрю как на чудо на матушку из храма Иова Многострадального, подающую мне — в семь-то часов! — свечи. И снова — к моим.

Пытаюсь на каменный постамент поставить свечи и зажечь их. Вот незадача — ветер сшибает мои свечечки, задувает огоньки! Ветер прямо таки — ррреволюционный! Коробок спичек на глазах становится пустым. Упорно не соглашаюсь уйти, не зажегши свечи. Проходит пожилой мужчина (через кладбище люди ходят всяк на свои службы). Мужчина увидел мои «труды», остановился на миг, как-то сморшил лицо, закрыл его рукой… Наш.

Днем, отстояв в храме прав. Иова Многострадального Панихиду, возвращаюсь к гекатомбам. Попутно вижу, как от кладбища отъезжает изрядная компания веселых местных активистов казачьего движения. Отъезжает, надо сказать, разухабисто. Оказалось, что они «опекают» блокадный погост. Было, обрадовалась. В дальнем краю гекатомб замечаю согбенные фигурки. Их немного. Они похожи на птиц. Понятно. Последние. Сердце замирает. Фигурки медленно склоняются над зеленым шатром, кладут на край скорбного «стола» цветы и маленькие вкусности — конфетки, печенюшки, творог, яйца. Тихонько стоят и также тихонько уходят. И я понимаю: так всегда в этот день здесь — было и будет. До последней седой старушки. До последнего правнука. До последнего из рода блокадных ленинградцев.

И я вдруг вспоминаю, как в храме безобразно поссорились из-за пустяка две пожилые петербурженки. Поссорились у столика, за которым пишут поминальные записки… И как потом вдруг залилась слезами одна из них, перечисляя мне под запись (сама по слепоте своей не могла писать) — имена «ребят из нашего двора», которых убила блокада и которых ей обязательно в ЭТОТ ДЕНЬ надо помянуть! Потом эта бабушка пошла к тем же блокадным гекатомбам, что и я. Господи, дай ей здоровья, которого у нее отняла война! Дай ей покой!

Обратила внимание: не пришло к блокадным могилам священство единственного расположенного на Волковском кладбище храма праведного Иова Многострадального. Не пришли клирики и других Санкт-Петербургских храмов. Почему-то в епархии решили устроить одну на всех большую панихиду на Пискаревском кладбище. (Когда-то кого-то посетила чумная мысль, что надо бы оставить на весь Ленинград один мемориал — Пискаревское кладбище, а все остальные блокадные гекатомбы, в том числе и Волкова, уничтожить. Но было время-то советское)! Пришли лишь молодые священники т.н. «казачьего» Крестовоздвиженского собора, что на Обводном канале. Вкупе с обязательными при пиаре телевизионщиками, да с теми самыми несвежими братцами-казачками. И только. А ведь шли в тот день к блокадным гекатомбам православные верующие… Да не в куче и не к одному условленному кем-то часу. Шли, как могли, старые да малые. А как могли?

Традиционно называемая лютеранской часть Волкова кладбища не столь близка к центральным петербургским коммуникациям. Посему и стоило бы в тот день предложить блокадникам и их детям да внукам с правнуками особые авто, чтобы не отчаивались они на остановках в ожидании редких трамваев. И расставить-таки скамеечки вдоль похоронных полей. Чтобы по-человечески… Кстати, я и сама была не прочь присесть на какой-нибудь скамеечке — здесь, у родных могил. Не говорю уж о девяностолетних старушках… Скамейки, к слову, здесь когда-то были. «За ненадобностью» почему-то убрали. Чтобы, значит, не засиживались «разные тут»?.. А «разным тут» едва свечки удавалось пристроить старческими немощными пальцами… Тем паче, отдохнуть. А уж о Литии думать!..

До октябрьского переворота 1917 года на Волковом кладбище было пять храмов. Сегодня действует один. И он далеко не удовлетворяет нужды православных посетителей. Тем паче, в той его части, в которой расположены гекатомбы. Надо просто оказаться в моей утренней ситуации, чтобы почувствовать, как это — прийти и практически не иметь возможности возжечь поминальную свечу! Нельзя же, в самом деле, всерьез принимать случайную, едва различимую на отшибе конструкцию из неопрятных металлических труб, должную напоминать православный крест. Но только напоминающую. Да и поставлена конструкция странно — в дальней части блокадного погоста у стены нелепого и вовсе неуместного в этом месте металлического сооружения, разрезавшего единый когда-то ансамбль Волкова кладбища на несуразные части. Не правда, что мертвые сраму не имут. Вот он — тут, в вящей небрежности к вечной памяти. Небрежности хама.

О том, что хам не спит и действует здесь беззастенчиво и цинично, я убедилась, уходя с кладбища. Металлический флажок с символом одного из знаков нацистского эсэсовского ордена Аненербе кто-то навесил в эти дни прямо на пути к гекатомбам Волкова кладбища (перед входом в соседствующее кладбищу здание полка вневедомственной охраны милиции N 4 УВД). Небось, этот кто-то доволен. Понимаю, что не все могут и обязаны знать милиционеры, но…

С такими же как я обсуждаем саму возможность строительства здесь креста, часовни, храма, наконец! Усыпальница, крипта с именами захороненных была бы весьма потребна над таким местом, где невозможно определить, кто и на каком именно участке упокоен в жертвенные годы. (Информация о захоронениях здесь во время блокады хранится в Архиве на улице 1-ая Советская Санкт- Петербурга. Можно согласовать получение информации по телефону 8 (812) 717-45-93). Не думаю, что здесь можно рассуждать о цене вопроса — в принципе! Тем более что люди, с которыми мне удалось в тот день нашей Победы и нашей Памяти и в том месте переговорить, безусловно, согласились с моими мыслями о необходимости знака Православной духовности над массовыми блокадными захоронениями мирных жителей Ленинграда-Петербурга.

Мы встретимся здесь 22 июня. Чтобы помянуть наших родных, умученных в блокадном городе от агарян ХХ века. Чтобы обещать поставить подобающую их подвигу терпения и мужества и любви Православную Святыню. Приходите. Не забывайте.