Об одном мотиве в повести И. Шмелева «Неупиваемая Чаша»

5/18 мая — празднование иконы Божией Матери «Неупиваемая Чаша» (1878)

«Да радость Моя в вас пребудет и радость ваша будет совершенна» (Ин. 15; 11).

«Неупиваемая Чаша» — повесть о духовной радости, о преодолении греха светом. Внешний, социальный мотив русского крепостного таланта — в духе «Левши» и «Тупейного художника» Н.С.Лескова — переплетается здесь с гораздо более глубоким мотивом радости, с которым связана уже духовная проблематика произведения.

Мотив радости звучит с самого начала повести. Портрет Анастасии Ляпуновой, при всей горечи и затаившемся страдании, радостен: «На тонком бледном лице большие голубые глаза в радостном блеске…» В склепе ее медальон, и здесь мы снова видим «те же радостно плещущие глаза». Многое в повести Шмелева увидено глазами главного героя, художника Ильи, а потому главный источник этой радости — Анастасия. Ее образ — на перекрестье всех основных мотивов повествования.

Ко времени написания повести И. Шмелев — уже человек веры, поэтому часто повторяющееся в повести слово «радость» имеет не обычный, но духовный смысл. Радость просыпается при соприкосновении с духовными предметами. Так, в начале IV главы сказано: «Радостно трудился в монастыре Илья. Еще больше полюбил благолепную тишину, тихий говор и святые на стенах лики. Почуял сердцем, что может быть в жизни радость. «Мне и труда нету, одна радость».

Понятие «радости» в святоотеческой литературе — одно из коренных, поэтому оно играет многими смыслами. Восходит оно к образу-символу «радуги», «радоницы». Радуга, как известно, дана была Богом человечеству после потопа в обетование того, что потопа на земле больше не будет [1]. Радуга — связь человека с Богом, мост между Небом и землей.

Слова «почуял сердцем, что может быть в жизни радость» не носят ни бытового, ни только лишь психологического смысла. Ведь связь между Небом и землей, между иконой и портретом служит смысловой основой повести. Радость в Православии — понятие многогранное. Святые Отцы Церкви пишут о радости «здравия души» и внутреннего согласия с Богом, о радости «сокрушения» о своих грехах и умиления, о радости, которую испытывает человек, когда чувствует, что становится вместилищем Божества. Глубоко рассматривает этот предмет, например, св. Симеон Новый Богослов, который в четвертом Слове пишет о том, что только для радости воскресения, «радости неизглаголанной… рождаются и умирают люди» [2]. Святитель Тихон Задонский говорит о связи «радости и любви»: «Радость без любви не бывает, и где любовь там и радость» [3]. Об иной радости говорит св. Блаженный Августин и т. д. О какой же радости прежде всего пишет Шмелев?

В сущности, перед Шмелевым во время написания повести стоит вопрос о святости обычного человека, человека не без греха. Поэтому радость в повести практически тождественна святости. Автор задумывается над главной темой Нового Завета — темой спасения человека через его освящение, которое стало возможным после прихода Иисуса Христа. В этом смысле «Неупиваемая Чаша» — повесть, в которой плещется через край духовное личное настроение Шмелева, ставшее для него откровением. Это настроение не аскезы и покаянного труда, а первооткрытия, что Иисус Христос дарует нам спасение. От этого радость как основной мотив и всепроникающая эмоция повести.

Шмелев задается тем же вопросом, каким задавался и его современник — выдающийся русский православный мыслитель ХХ века профессор Н.Е.Пестов, который в своем капитальном труде «Современная практика православного благочестия» пишет: «В настоящее время под словом «святые» подразумевают обычно только прославленных и канонизированных Церковью святых… Между тем не то понималось под словом «святые» в первой Апостольской церкви. Апостол Павел вообще всех членов Церквей Христовых называл «святыми"…» [4]. В самом деле, в своем Послании к Филиппийцам апостол пишет: «…Всем святым во Христе Иисусе, находящимся в Филиппах, с епископами и диаконами: благодать вам и мир от Бога Отца нашего и Господа Иисуса Христа» (Фил.1;1−2). Послание заключается словами: «Приветствуют вас все святые, а наипаче из кесарева дома» (Фил. 4, 22).

Радость у Ильи всегда появляется при соприкосновении со святостью. Шмелев настойчиво подчеркивает это, чтобы затем показать эту радость при написании портрета Анастасии, так или иначе возводимой героем в «святые». Смысловые поля повести определены сопоставлением и в последующем — уравнением иконы и портрета, живого человека и канонического святого.

Радость уже в IV главе связывается непосредственно с главным предметом изображения: со святыми. И. Шмелев соединяет представления о рае земном и небесном в изображении молитвы в утреннем саду, молитвы со слезами радости на глазах («Так хорошо было»). Не случайно по окончании молитвы впервые услыхал Илья голос Ангела и увидел «белое видение» и «будто во весь сад глаза». Образ таких глаз импрессионистичен, подчеркнуто нереалистичен. Более того, он не духовен, а душевен. Эти глаза во весь сад и эта радость — пройдут через всю повесть. И слова: «Илья весь тот день ходил как во сне и боялся и радовался, что было ему видение… С этого утра положил Илья на сердце своем — служить Богу».

Здесь возникает вопрос о каноне и отклонении от канона, о духовном откровении и возможной прелести. «Видение» — как его истолковать? Ясно, что Илья — избран и отмечен как художник. Но — кем? Монашки говорят, «подбирая бледные губы»: «Благодать Божия на нем». А если нет? — ведь весь духовный путь Ильи Шаронова — не канонический. Все созидаемые им иконы отличаются тем, что в ликах святых узнаются лица реальных, окружающих его людей.

Так, св. Арефия Печерского он пишет с ликом своего учителя — иконописца Арефия. Змея, побиваемого Георгием-Победоносцем, — с ликом старого развратника-барина. Св. мученика Терентия написал он с ликом своего отца Терентия. В св. преп. Марии Египетской узнается Зойка-цыганка, а в храмовой росписи Страшного Суда — «и маляр Терешка, и Спиридоша-повар, и утонувший в выгребной яме Архиша-плотник, и крикливая Любка, и глупенькая Сафо-Сонька, и живописный мастер Арефий… многое множество». Великомученица Анастасия удивительно схожа с барыней Анастасией, в которую влюблен Илья.

Святость в изображении Шмелева очень доступна каждому. Очевидно сам писатель в это время размышлял о природе святости, о том, что спасутся и, значит станут святыми у Бога не только те, кто привычно глядит на нас с иконы, а многие-многие «простые» люди. Подобные рассуждения отсылают нас к книге епископа Варнавы (Беляева), вернее к ее названию — «Искусство святости». Мало искушенный еще в духовной жизни Шмелев, очевидно, ищет пути органичного соединения церковных канонов и святоотеческих представлений о человеческой жизни и путях спасения с художественно-литературными представлениями о человеке.

Многие герои повести запечатлены в иконе, сам же Илья как бы воплощается в храме св. Ильи-Пророка. Тема человека-Храма, тема строительства Храма внутри своей души самим человеком — встречается не только в «Неупиваемой чаше», но и, например, в «Рваном барине», — повести, в которой социальная тема органично сплавлена с романтической и духовной. Весьма важно, что Анастасию влюбленный Илья пишет и в обычном, «земном» портрете, который поражает посетителей Ляпуновки необычайностью лица, и в «небесной» иконе, с нимбом вокруг головы. Хотя в повести прямо не говорится о том, что лик Богородицы писался с лица Анастасии (очевидно, Шмелев знал подобный же факт из биографии Рафаэля), — можно заключить об этом с достаточной степенью уверенности, т.к. художник во время работы над портретом видит как бы два образа: один недосягаемый, «небесный» лик Пресвятой Девы, а другой — любимой земной женщины. При этом Илья дает явно акцентированную в повести «сверхустановку» для себя: «Напишу тебя, не бывшая никогда! И будешь!» (гл. xv).

Описывая то, как Илья пишет портрет любимой женщины, автор постоянно употребляет глагол «пить»: «Теперь он пил неустанно из ее менявшихся глаз», «в сладострастной истоме пил Илья ее любовь по ночам — бесплотную, и приходил к ней, не смея взглянуть на чистую». Хотя автор акцентирует страсть Ильи, он в то же время ясно показывает, что доминирует у Ильи не земная страсть, а платоническое чувство, озарившее светом и радостью всю жизнь. Илья как бы обоготворяет предмет своей страсти. Он пьет из «Неупиваемой Чаши». Конечно, Шмелев не мог не иметь в виду известных Евангельских слов: «Пийте из нея вси… Сия есть кровь Нового Завета…» Автор попытался изобразить путь человека к Богу через возведение высоко очистительной любви к земной женщине до степени небесной любви к Пресвятой Богородице: «Две их было: в черном платье, с ее лицом и радостно плещущими глазами, трепетная и желанная, — и другая, которая умереть не может» (гл. xvi). В подобном замысле чувствуется опыт западноевропейского средневековья — с культом Дамы. С точки же зрения собственно церковной — герой повести оказывается неканоничен, дает большое место воображению и самостоятельным трактовкам.

Вышедшие из души Ильи образы, связанные в ней навсегда вместе, в реальности, однако, живут совершенно различной жизнью. Если портрету удивляются праздные посетители, заинтригованные легендой о романтической любви крепостного художника к страдающей от домашнего гнета барыне, то икона отделилась от судьбы и жизни своего создателя и живет сама, чудотворя и источая людям благодеяния: «Радостно и маняще взирает на всех» (гл. xviii). Не случайно приводит автор слова акафиста: «Радуйся, Чаше Неупиваемая!»

Радость будит в повести еще один ассоциативный ряд, в данном случае мотив радости связан с вопросом о «византийско-строгом» и «рублевски-радостном» в иконописании. Будучи в Италии, Илья ощутил «новую землю и новое небо», «давшуюся нежданно волю». Он почувствовал себя свободным человеком, а не барской собственностью: «Радостным, несказанным раскинулся перед ним мир Божий… все было новое». Илья не отвернулся от чужого и незнакомого: его радует и церковный орган, и «неслыханный перезвон колоколов», и «белые гробницы». Католический пласт культуры вошел в его жизнь мирно, хотя и не заменил, да и не мог заменить, родного. «Камни старые полюбил Илья (несомненная реминисценция из Ф. Достоевского, говорившего о «старых камнях Европы» — В.М.), и приросли они к его молодому сердцу». Обобщающая значительность, стилистическая строгость фразы показывает, что автор имеет в виду не только Илью, а молодой национальный дух России — здесь явное указание на Ф. Достоевского с его «всемирной отзывчивостью» русского сердца.

Теперь учителями Ильи становятся «радостные» в церковной живописи западноевропейские художники эпохи Возрождения: Леонардо и Микеланджело, Тициан и Рубенс, Рафаэль и Тинторетто. Они-то прежде всех и названы «старыми камнями». Но рядом спасающий его дрезденский рисовальщик Иван Михайлов, возвращающий его мысли к родному народу. Сам И. Шмелев постоянно возвращается к контрасту России и Европы: с одной стороны Илья отмечает, что «все радостное и светлое было в теплом краю, грубого слова, окрика не услыхал он за эти три года. Ни одной слезы не видал… Песен веселых много послушал он…», а с другой — «сумрачные лица… лохматые головы». Из Италии привез Илья новую манеру письма: «По-новому, Илья, пишешь. Красиво, а строгости-то нету». Очень важен ответ Ильи Капелюге: «Старое было строгое. Р, а д о в, а т ь хочу вас, вот и пишу веселых».

Однако от возрожденческой по духу живописи у Ильи «не было полной радости. Знал сокровенно он: нет живого огня, что сладостно опаляет и возносит душу» (гл. х).

Рублевское, радостное входит в Илью с глазами Ангела, которые он вновь видит на одно мгновенье. Потом приходит искушение. Пишет Илья «Неупиваемую Чашу» как святой лик Анастасии. Но в то же время он борется со своей грешной земной страстью к чужой жене. В этой борьбе он изнемогает, но побеждает. Это явная параллель, данная Шмелевым к известному требованию длительного и упорного поста, духовного подвига, необходимого иконописцу, когда он приступает к работе над иконой. Победа над собой, над своим грехом, над блудной страстью была истинной и полной. Вот почему икона, написанная Ильей, чудотворит.

Но характерна та важная поправка, которую делает Шмелев: образ Христа дописывает на иконе инок, который придает к, а н о н и ч е с к и й вид талантливой работе Ильи. Шмелев подчеркнул роль Церкви в жизни художника, и тем снял все противоречия, наметившиеся в повести.

Все примиряет в «Неупиваемой Чаше» архиерей, который допускает судьбу и творчество Ильи Шаронова как один из путей Божиих. Может быть, вспоминал при этом писатель то необычное монашеское благословение, которое дал ему на «писательство» преподобный Варнава.

Из церковной практики, а возможно, дополнительно и из каких-либо конкретных источников, установить которые пока невозможно, Шмелев уяснил мысль о святости или, вернее, возможности святости обычного грешника, которому не закрыт вход в Царствие Небесное при определенных условиях. Вся повесть проникнута радостью этого личного духовного откровения. Эту мысль автор многогранно обыгрывает и развивает в «Неупиваемой Чаше», герои которой становятся предметом иконописания Ильи.

Общий духовно-душевный и даже эмоциональный настрой повести таков, что мотив покаяния как необходимого условия радости спасения не акцентирован, несмотря на то, что святые Отцы как раз подчеркивают прежде всего необходимость для человека покаяния и слез, из которых уже и рождается впоследствии, после годов труда и пота, радость приобщения к Господу. Напротив, радость плещется у Шмелева через край «Чаши». Под «Чашей» же следует воспринимать прежде всего таинство Евхаристии. Сегодня комментарии литературоведов к повести Шмелева «Неупиваемая Чаша» дают неполное и, в общем, неверное представление о самой «Неупиваемой Чаше», а потому и о замысле шмелевской повести. Так, И.Г.Минералова в статье «Неупиваемая Чаша» И.С.Шмелева: стиль и внутренняя форма» придает Чаше слишком общий метафорический смысл, обесцвечивая и нивелируя глубинные и ясно выраженные евхаристические мотивы шмелевского произведения: «…В название произведения вмещается и «чаша жизни» Ильи Шаронова, и «мирская чаша» людской скорби,…но семантика «Неупиваемой» двоится: бездонность — безмерность, с одной стороны, и невозможность, предел, положенный земной жизнью — с другой». Вне церковной жизни вряд ли можно понять произведение Шмелева. Об этом говорит и широко известный комментарий к повести О.Н.Михайлова. Исследователь пишет: «Неупиваемая Чаша — символ страдания; «пити чашу» (церк.) значит терпеть бедствия, страдать, мучиться». Несомненно, комментатор имеет в виду молитву Иисуса Христа к Небесному Отцу в Гефсиманском саду: «Отче Мой! если не может чаша сия миновать Меня, чтобы Мне не пить ея, да будет воля Твоя» (Мф., 26,42). Именно метафорический образ чаши страдания широко распространен в обычной светской речи и в художественной литературе.

Однако образ чаши-страдания не единственный в Новом Завете. И не только страдание связывается в православном сознании с образом Чаши, но и, прежде всего, таинство Евхаристии, впервые предвозвещенное на Тайной Вечери: «И когда они ели, Иисус взял хлеб и, благословив, преломил и, раздавая ученикам, сказал: приимите, ядите: сие есть Тело Мое. И, взяв чашу и благодарив, подал им и сказал: пейте из нея все; ибо сие есть Кровь Моя нового завета, за многих изливаемая, во оставление грехов» (Мф., 26;26−28). Здесь Чаша есть Сам Спаситель, питающий Своим Телом и Кровью людей — во оставление грехов. Иеромонах Сергий в шмелевской повести и подчеркивает этот канонический момент: «Чаша сия и есть Младенец» (гл. XVIII).

Реальные истоки повести Шмелева связаны, в главном, с необычным образом Пресвятой Богородицы под названием «Неупиваемая Чаша». Об этой иконе ничего не говорится в комментариях. А жаль, потому что ясное представление о ней дает ключ к пониманию многих смысловых пластов шмелевского произведения. Прежде всего следует сказать о том, что при всей явной «легендарности», отмеченной Т.П.Маевской, «Неупиваемая Чаша» Шмелева дает образец не только поэтизации, поэтической обработки реальных фактов, но и значительной приближенности к ним. Необходимо эти факты выяснить.

Надо сказать, что они известны в церковной среде. Весь финал повести посвящен описанию явления иконы «Неупиваемая Чаша» и, в частности, явленного чуда исцеления «убогого Мартына». Действие повести происходит под городом Серпухов Московской губернии, хотя автор ни словом не упоминает это название. Зато упоминает Шмелев Высоко-Владычный монастырь, что «лежит за рекой Нырлей», и поясняет: «Теперь это женская обитель». В названии женского монастыря Шмелев соединил наименования двух известных серпуховских монастырей: мужского и женского. Серпуховский Высоцкий необщительный мужской монастырь третьего класса находился в городе Серпухове и был основан преподобным Сергием Радонежским в 1374 г. Еще ранее, в 1360 г. был основан Серпуховский Владычний общежительный мужской монастырь, который с 1806 г. становится женским, — чем и объясняется авторское примечание («теперь это женская обитель»). Реки Нырли в реальном Подмосковье нет, — зато есть протекающая через Серпухов река Нара. Женский монастырь, фигурирующий в повести, находился во времена Шмелева в одной версте от Серпухова.

Чудотворная икона «Неупиваемая Чаша» явилась во Владычнем монастыре накануне трагических для России событий (в том числе и массового алкоголизма в 20-м веке) — в 1878 г., т. е. за сорок лет до написания повести. Шмелев, несомненно, бывал в этом монастыре и был знаком с устным преданием о явлении пречудного образа. Предание это хорошо известно и нашло отражение в повести. Оно гласит о том, что крестьянин Ефремовского уезда Тульской губернии, заслуженный отставной солдат, был одержим страстью пьянства. Он пропивал все, что мог, и дошел до нищенского состояния. От непомерного пьянства у него отнялись ноги, но он продолжал по-прежнему пить. Однажды он увидел необычный сон. Перед ним предстал благолепный старец-схимник и сказал: «Иди в город Серпухов, в монастырь Владычицы Богородицы. Там есть икона Божией Матери «Неупиваемая Чаша», отслужи перед ней молебен и будешь здоров и душой, и телом».

Поскольку крестьянин не владел ногами и не имел средств на дорогу, он остался на месте. Святой старец явился ему еще раз, но и на этот раз пьяница его не послушал. Третье посещение старца было настолько грозным, что солдат на четвереньках тут же пустился в путь. В одном селении он остановился на ночлег. Старушка-хозяйка, сочувствуя его беде, растерла ему ноги на ночь и уложила на печь. Ночью путник почувствовал приятное ощущение в ногах, попробовал встать — и смог, хотя и слабо, удержаться на ногах. На следующую ночь ему стало еще легче. Так, опираясь на две, а потом и на одну палку, он добрался до Серпухова.

Во Владычнем монастыре он рассказал о своих сновидениях и обо всем с ним случившемся. Попросил отслужить молебен перед иконой «Неупиваемая Чаша». Но никто в монастыре не знал иконы Божией Матери с таким наименованием. Однако кто-то вспомнил, что на иконе, которая находилась и проходе из соборного храма в ризницу, есть изображение чаши. Когда икону осмотрели, к удивлению всех, на обратной стороне ее прочли надпись: «Неупиваемая Чаша». Новообретенный образ был перенесен в храм и перед ним совершен молебен. Из монастыря солдат возвращался домой уже совершенно здоровым. Он получил исцеление не только ног, но и души, ибо перестал испытывать тягу к выпивке.

С небольшими коррективами Шмелев упоминает этот сюжет в XVIII главе повести: «По малу времени от сего шел на свои места отставной служивый, бомбардир, человек убогий, по имени Мартын Кораблев, тащился на костылях… пухли и отнимались у него ноги». Мартын увидел икону в трапезной, узнал, что инокиням монастыря является эта икона во сне. Так у отставного солдата появилась надежда на то, что икона чудотворная, а потом он узнал об этом точно, ибо и ему во сне явилась она. При этом Пречистая Богородица обратилась к Мартыну: «Пей из Моей Чаши, Мартын убогий, — и исцелишься». Если верить комментариям О. Михайлова, то Богородица предлагает Мартыну испить чашу страданий, что совершенно не соответствует реалиям повести. В Богородичных акафистах Царицу Небесную величают как «душу и тело с Богом сочетающую» — через таинство Евхаристии. В повести Шмелева после молебна, хотя и несколько времени спустя, Мартын исцеляется.

Писатель явно придерживается церковного предания о серпуховской чудотворной иконе. Только эпизод ночлега у старушки в избе, фигурирующий в устном предании, Шмелев перемещает: солдат ночует и растирает ноги не до, а после посещения монастыря. И здесь по сюжету повести происходит его исцеление: «До Михайловского, братцы, едва дополз… Приняли на ночлег меня, помогли в избу влезть… Положили меня бабы на печь и по моей просьбе стали мне растирать ноги святой водой от Неупиваемой Чаши. А у меня и сил вовсе не стало, будто ноги мне режут! И стал я совсем без памяти, как обмер… Слышу я сладкий голос: «Мартын убогий!» И увидал я Радостную, с Золотой Чашей… «Встань, Мартын убогий, и ходи! И радуйся!"… Сам с печи слез, стою — не болят ноги…». Шмелев, таким образом, несколько «обытовляет», делает более обыденным и понятным для земного ума чудо, происходящее от иконы «Неупиваемая Чаша». Сам он, положив в основу повести чудесные события, несомненно, был ими потрясен, как в свое время был он потрясен и чудесным спасением от смерти через преподобного Серафима Саровского. Как отмечает Шмелев в своей повести, весть о чудесном прославлении иконы Божией Матери быстро распространилась в Серпухове и по всей России. Отовсюду притекал во Владычний монастырь страждущий люд.

В «Неупиваемой Чаше» упоминается церковь во имя Ильи Пророка. Говоря о реалиях, послуживших основой авторского замысла, нельзя не сказать, что такой храм существовал в реальной жизни и, главное, существует до сих пор. Начиная с 1929 г. это был единственный действующий храм во всем Серпуховском районе. В 1990 г. настоятель Ильинского храма архимандрит Иосиф стал инициатором открытия Высоцкого монастыря, который вновь начал действовать с 10 апреля 1991 г. «С этого времени в Высоцком монастыре был возрожден обычай дореволюционного Братства трезвости — каждое воскресенье по окончании Божественной Литургии совершать молебен с акафистом перед образом Богоматери «Неупиваемая Чаша», а поток паломников к святой иконе, от которой совершаются многочисленные чудеса и подается благодатная помощь страждущим, стал поистинне неиссякаемым» [5].

По иконографии образ «Неупиваемая Чаша» относится к типу одного из древнейших изображений Божией Матери — «Оранта», только Богомладенец написан стоящим в Чаше. Это Чаша св. Причащения и действительно «Неупиваемая» или неиспиваемая, т. к. Агнец ее «всегда ядомый и никогда не иждиваемый». Матерь Божия с воздетыми вверх руками, как могучий первосвященник ходатайственно возносит к Богу эту Жертву — Своего закланного Сына… Она молится за всех грешников и вместо низких губительных пристрастий призывает всех к неистощимому источнику духовной радости и утешения, возвещая, что Неупиваемая Чаша небесной помощи и милосердия уготована каждому нуждающемуся.

Итак, реальная основа повести «Неупиваемая Чаша» в какой-то степени прояснилась. Самая же повесть достаточна сложна по смыслу, так как икона «Неупиваемая Чаша» дана в определенной параллели с портретом Анастасии Ляпуновой, причем такие параллели между святыми, изображенными на иконах, и реальными людьми в повести представляют целую систему. Так, св. Арефия Печерского Илья пишет с ликом иконописца Арефия: Змея, побиваемого Георгием Победоносцем, — с лицом старого развратника-барина. Св. мученика Терентия написал художник с ликом своего отца, св. Марию Египетскую — с лицом Зойки-цыганки. В храмовой живописи, в росписи Страшного суда, узнаются «и маляр Терешка, и Спиридон-повар, и утонувший в выгребной яме Архипка-плотник, и крикливая Любка, и глупенькая Сафо — Сонька, и живописный мастер Арефий… многое множество». Сам же Илья мистически связан с упомянутым выше храмом Ильи Пророка.

Икона для Ильи имеет смысл собирания в иконописном образе лучших свойств души еще живых, грешных людей, стремящихся к очищению: отсюда, видимо, и упомянутые параллели. Ведь и по каноническим представлениям, лицо человека «иконописно», ибо сотворено «по образу и подобию Божиему». Однако в повести, вместе с тем, постоянно подчеркивается некая «неуставность» икон Ильи. Даже образ «Неупиваемая Чаша» написан им не по уставу иконописному: без Младенца (Его дописывает ученый монах-иконописец). Все это ставит перед комментаторами и исследователями повести достаточно сложные вопросы. Но, во всяком случае, несомненно, что образ «Неупиваемой Чаши» надо связывать с Серпуховским Владычным монастырем, а не с общеизвестными метафорическими выражениями, которые могут лишь исказить представление об истинном смысле повести Шмелева.

Итак, повесть проникнута настроением не покаяния, а Евхаристии. Оттого в ней и соединяются в центральном образе — иконы «Неупиваемая Чаша» — сразу все главные для Ильи Шаронова и для самого Шмелева образы: Спасителя как виновника спасения, Чаши-Евхаристии как орудия спасения (спасение через Приобщение к Святым Христовым Тайнам), наконец, Божией Матери, которая для Ильи (и для Шмелева как писателя-творца) сливается с образом любимой женщины. Образ иконы «Неупиваемая Чаша» лично важен для Шмелева как найденный им способ веры и спасения.

Образ радости в повести многопланов. В ней есть и истинная глубина и, порою, отраженный, более поверхностный, свет. Главный, доминирующий смысл этого мотива в «Неупиваемой Чаше» — радость познания Бога, жизни для Него, радость преодоления земного во имя вечного, радость видения в земном — отсвета Небесного, в живом портрете — отсвета Вседарящей Радости: «Радуйся, Чаше Неупиваемая!»
Владимир Иванович Мельник , доктор филологических наук, профессор, член Союза писателей России (Москва)

ЛИТЕРАТУРА

1. Полный Православный богословский энциклопедический словарь. Изд. П.П.Сойкина. Т. 2. С. 1947.

2. Преп. Симеон Новый Богослов. Творения. Свято-Троицкая Сергиева Лавра. Т. 1. С. 52.

3. Творения иже во святых Отца нашего Тихона Задонского. Изд. 5-е. Т. III, М., 1889. С. 390.

4. Пестов Н.Е. Современная практика Православного благочестия. Т. 2. СПб., 2002. С. 466.

5. Акафист Пресвятой Богородице ради чудотворной Ея иконы «Неупиваемая Чаша». Серпуховский Высоцкий мужской монастырь. 1997. С. 5.