Генерал Яков Слащев в пьесе М.А.Булгакова «Бег»

Историческая личность и речевой образ

3/16 мая — 115 лет со дня рождения М.А.Булгакова

В прозе Михаил Булгаков — великолепный мастер речевого образа. В «Мастере и Маргарите», например, нарочито правильный, лишенный игры смыслов, «дистиллированный» строй речи Иешуа в столкновении с агрессивно-ироничной и по-своему скорбной речью Пилата производит неизгладимое впечатление. Пилат не хочет быть палачом невинного праведника и страшится этой роли. Он бы страстно желал, чтобы идеалист и правдолюбец Иешуа «спустился на землю» и немного приврал, открутился бы от беды, и его, Пилата, не ставил бы в трагическое положение. Но тот, как нарочно, — совершенно не понимает, чего от него хотят. Последователя князя Мышкина беспокоит лишь одно — Истина, от которой он боится отступить в своей речи. Вот почему его слова одновременно легки, «надземны», но и тяжелы, словно камни. Не каждому по силам соединять слово и дело. Речь героев с абсолютной полнотой передает их жизненную философию, надмирный смысл происходящего — и в то же время бытовую и психологическую правду «случая». В этих диалогах Булгаков выступает блестящим художником. Тем более это относится к работе писателя в драматургических жанрах.

Судя по всему, Булгаков обращал на проблему речевой характеристики своих героев особое внимание. Язык их строго индивидуален. В пьесе «Бег» перед нами язык одной социальной среды, но драматургу удалось резко индивидуализировать характеры героев через подачу их речи, через лексику, построение фразы.

Прежде всего, речь центрального персонажа пьесы белого генерала Романа Валерьяновича Хлудова индивидуализирована Булгаковым явно с проекцией на речь реального прототипа этого героя — генерал-лейтенанта Якова Александровича Слащёва. Из чего это видно?

Известно, что работа над пьесой заставила Булгакова обратиться к анализу достаточно объёмных мемуаров генерала Я.А.Слащёва «Крым в 1920 году». [1] Здесь писатель почерпнул не только достоверные сведения о драматических крымских событиях 1920-го года, но и составил представление о характере знаменитого белого генерала, о стиле его речи, который прямо отражает, как увидим далее, стиль его действий. Вот почему необходимо увидеть мотивы, темы, синтаксические и лексические особенности мемуаров Я.А.Слащёва в параллели с прямой речью Хлудова в пьесе «Бег».

Булгаков, несомненно, использовал при написании пьесы мемуары Слащёва и был хорошо знаком с этим источником. В воспоминаниях Л.Е.Белозерской-Булгаковой об этом сказано: «К сожалению, я сейчас не вспомню, какими военными источниками, кроме воспоминаний генерала Слащёва, пользовался М.А., работая над „Бегом“. Помню, что на одной из карт были изображены все военные передвижения красных и белых войск и показаны, как это и полагается на военных картах, мельчайшие населённые пункты. Карту мы раскладывали и, сверяя её с текстом книги, прочерчивали путь наступления красных» [2].

До сих пор исследователями Булгакова не выяснено, каким именно образом были использованы в пьесе мемуары Я.А.Слащева, вышедшие в 1924 году. Однако совершенно ясно, что на писателя мемуары, да и самая личность мемуариста, произвели сильное впечатление, так как он сделал Слащева, в сущности, главным героем своей пьесы, изобразив его под именем генерала Хлудова.

В ремарке, предваряющей появление в пьесе генерала Хлудова, Булгаков сам характеризует речь своего персонажа так: «…любит менять интонации. Задает самому себе вопросы и любит сам же на них отвечать».

Как известно, интонация — это «тон, манера, произношение, выражающие чувства говорящего, его отношение к предмету речи, особенности его душевного склада» [3]. То есть интонация, отмеченная Булгаковым, в равной степени относится и к языковым, и к сценическим средствам обрисовки персонажа. В то же время Булгаков в этом отношении составляет некоторое исключение среди писателей-драматургов. Его пьесы рассчитаны прежде всего на чтение. И в этом смысле изменение интонации в речи Хлудова имеет в основном чисто речевое, а не сценическое значение. Интонации Хлудова прежде всего раскрывают «особенности его душевного склада».

Действительно, частая перемена интонаций свойственна речи Хлудова. Так, например, в первом действии, во втором «сне» он заявляет начальнику станции, а больше — самому себе: «Нужна любовь, а без любви ничего не сделаешь на войне! ( Укоризненно, Тихому) Меня не любят. (Сухо.) Дать сапер. Толкать, сортировать! Пятнадцать минут времени, чтобы „Офицер“ прошел за выходной семафор!»

Как видим, интонации Хлудова исключительно разнообразны: они то отрывисто-командны, то, как показывают ремарки самого Булгакова, «яростны», то язвительны, то подчёркнуто вежливы.

Перемена речевой интонации означает иногда — смену настроения, иногда же — перемену мыслей или необходимость того или иного поведения в данной ситуации. Скажем, Хлудов совсем не плохо относится к начальнику станции и ничего против него не имеет. Но он может проявить в разговоре с ним командную агрессию или даже угрозу идеологического разоблачения — ввиду прямой «производственной» необходимости — отправить бронепоезд со станции во что бы то ни стало. Что не мешает Хлудову тут же забыть о своей агрессивности, удивиться, зачем начальник станции несет к нему на руках ребенка (а тот «защищается» от только что высказанной, но уже забытой угрозы), и с нежностью угостить ребенка конфетой.

Из такого построения «речевого потока» создается своеобразный, запоминающийся образ неординарного боевого генерала и человека. Каков же он? В общем — достаточно мягок, душевен, психологически открыт, даже романтичен. Очевидно, Булгаков не совсем поверил в те многочисленные сплетни, которыми было окружено имя талантливого белого генерала (алкоголик, наркоман, психически больной человек). Во всяком случае, в булгаковском Хлудове над всеми противоречиями и шероховатостями характера возвышается неожиданный романтизм. Первая редакция пьесы относится к 1926−1927 годам, когда Слащев был уже в Москве. История умалчивает, были ли они знакомы лично. Почему нет? Булгаков вращался в одном кругу со Слащевым. Это был круг московской военной элиты, где писатель познакомился со своей женой Е.С.Шиловской, бывшей женой генерала Шиловского. А жена Слащева Нина Николаевна Нечволодова заведовала театральным кружком на военных курсах «Выстрел», где ставились «Дни Турбиных» Булгакова.

Порою Хлудов как командир ограничивает свою речь весьма кратким: «Да. Да. Нет. Да». Эта военная краткость весьма для него характерна. Но она по-своему и обманчива. За маской «боевого генерала» Булгаков сумел показать в Хлудове и «лицо человека», причем человека ранимого, нежного, лиричного. Отсюда во внутренних монологах этого героя — совсем иная картина.

Его язык как командира отличается обилием военной терминологии и императивных форм: «Летчика на Карпову балку к генералу Барбовичу. Приказ — от неприятеля оторваться, рысью в Ялту и грузиться на суда!» Однако здесь нет никакого нарочитого нажима, акцентирования, характерного для речи тупого вояки (как, например, в речевом образе Скалозуба в «Горе от ума»). Военные термины употребляются Хлудовым «в меру»: по ситуации и необходимости. Он просто военный человек на своей работе. Никакой подтекстовой смысловой нагрузки мы здесь не обнаружим.

Однако во внутренних монологах он прибегает к иным понятиям, к иной лексике: «…С двух сторон: живой, говорящий, нелепый, а с другой — молчащий вестовой. Что со мною? Душа моя раздвоилась, и слова я слышу мутно, как сквозь воду, в которую погружаюсь, как свинец. Оба, проклятые, висят на моих ногах и тянут меня во мглу, и мгла меня призывает ». Здесь появляются сравнения (как сквозь воду, как свинец), эпитеты (проклятые), инверсия (мгла меня призывает), лексика высокого и даже поэтического стиля, то есть, собственно, всё то, что в какой-то степени присутствует и в обыденной речи Хлудова, но в монологах становится гораздо более явным. Вообще приведенный отрывок построен по законам поэтической речи. Если учесть, что перед нами внутренний монолог, то речь Хлудова явно атипична: не только боевой генерал, но и актер, и поэт далеко не всегда мыслят «в себе» столь поэтически, прибегая к образцам речи почти библейской высоты (заключительная часть предложения). В его монологах, обращённых к тени повешенного вестового Крапилина, удивительным образом сочетаются «высокий штиль» и свойственная Хлудову разговорная лексика: «Пойми, что ты просто попал под колесо, и оно тебя стерло, и кости твои сломало. И бессмысленно таскаться за мной. Ты слышишь, мой неизменный красноречивый вестовой?»

Также следует отметить и другие характерные черты речи генерала Хлудова, в частности, манеру переспрашивать: «Искренний человек? А? Ну, ваше счастье, господин Корзухин!»; «Умно. Очень. Умный человек, а?»; «Ну вот, всё в порядке теперь, а? Ты ее любишь? А? Искренний человек?». Также широко применяются сравнения: «…Слова я слышу мутно, как сквозь воду, в которую погружаюсь, как свинец»; «Ведь это вздор! Я могу пройти сквозь тебя подобно тому, как вчера стрелою я пронзил туман».

Обилие сравнений подчёркивает особую образность хлудовской речи. Эту черту — яркую образность — Булгаков почерпнул, конечно, из воспоминаний генерала Слащёва.

Неизвестно, почему Хлудов часто употребляет прямые цитаты из Библии, библеизмы, а также стилизацию под библейскую и церковную молитвенную лексику. В мемуарах Слащева ничего подобного нет. Но ведь и Хлудов — не абсолютная копия реального прототипа. Не исключено и другое: привычка вставлять церковную лексику в свою речь у реального Слащева могла быть, и Булгаков знал это, если был с ним знаком. Хлудов говорит главнокомандующему: «Гоните верного слугу? «И аз, иже кровь в непрестанных боях за тя, аки воду, лиях и лиях…» [4]; «Вы предвидели? Это хорошо. Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко… [5] Слушаю». Причём подобные стилизации, библейские мотивы и библейская лексика возникают не только в его ёрнических диалогах с главнокомандующим, но и во внутренних монологах: «Но ты, ловец, в какую даль проник за мной и вот меня поймал в мешок, как в невод?». Библеизмы в его речи он сам объясняет тем, что «читал от скуки ночью» Библию, однако вскоре по контексту и частоте их употребления становится ясно, что библейские образы постоянно присутствуют в сознании Хлудова. Подобные образы вносят лиро-эпическую ноту в его монологи; эта нота необходима Булгакову, чтобы подчеркнуть особое значение фигуры Хлудова в пьесе, масштаб этого героя, его подлинно трагическую суть. Не есть ли это и отражение религиозного образа генерала Слащева?

Надо отметить и то, что речь Хлудова изобилует повторами, которые делают её выразительнее и экспрессивнее: «На бронепоезд «Офицер» передать, чтобы прошел, сколько может, по линии, и огонь, огонь! По Таганашу огонь, огонь! Пусть в землю втопчет на прощанье!» Восклицания в этих фразах — чисто рабочий командный императив, сдобренный неожиданным белым стихом. Вообще же подобных образцов речи у Хлудова немного.

Несмотря на то, что восклицательных предложений в речи Хлудова практически нет, стиль её очень экспрессивен и эмоционален. В этом плане Хлудов противопоставлен не менее экспрессивному генералу Чарноте. Однако экспрессия Чарноты качественно иная, и поэтому вся его стремительная речь строится на восклицаниях: «Драпать надо! Корпус идет за нами по пятам, ловит нас! Нас Буденный к морю придушит! Вся армия уходит! В Крым идем! К Роману Хлудову под крыло!»

Сменой интонации, лаконичными броскими высказываниями, запоминающимися образами, мелькающими в речи Хлудова, Булгаков-драматург создаёт портрет не только крупного военачальника, человека вспыльчивого, издёрганного, усталого и язвительного, но и неравнодушного, принимающего все происходящее близко к сердцу. Идеалиста. В его словах звучат гнев и отчаяние, чувства неподдельные, в его интонациях нет позёрства «картинного» Белого главнокомандующего, который, едва узнав о сдаче Крыма, произносит словно заранее заученную речь, изобилующую архаизмами и эпитетами: «Западноевропейскими державами покинутые, коварными поляками обманутые, в этот страшный час только на милосердие Божие уповаем! […] Да ниспошлет нам всем Господь силы и разум пережить русское лихолетие!» Здесь Булгаков пародирует пафосный приказ Врангеля при оставлении Крыма (приказ этот публиковался, в частности, в книжке Г. Н.Раковского, которую Булгаков также использовал при написании пьесы [6]): «Другой земли, кроме Крыма, у нас нет. […] Да ниспошлёт Господь всем силы и разум одолеть и пережить русское лихолетье» [7]. Тем резче рядом с высокопарной речью главнокомандующего звучат страшные и отрезвляющие слова Хлудова: «А у кого бы, ваше высокопревосходительство, босые ваши солдаты на Перекопе без блиндажей, без козырьков, без бетону вал удерживали? У кого бы Чарнота в эту ночь с музыкой с Чонгара на Карпову балку пошел? Кто бы вешал? Вешал бы кто, ваше превосходительство?»

Вообще нравственное противостояние одних героев другим в «Беге» слишком очевидно, отсюда и подобные языковые контрасты в пьесе. Хлудов, к примеру, инстинктивно отмежёвывается от тех, кто ему несимпатичен, — от безответственного главнокомандующего, от архиепископа Африкана, от тыла, представленного в лице Корзухина, — и стиль своей речи противопоставляет их вежливым и гладким словам.

Резкий хлудовский стиль призван шокировать тех собеседников, которых шокировать легко хотя бы из-за их собственного самолюбия и спесивости. Так, в разговоре с главнокомандующим Хлудов явно провоцирует его своим дерзким тоном, тогда как главнокомандующий упорно старается сделать вид, что ничего не происходит, и оттого говорит вежливо, свойственным ему неестественным «парадным» тоном:

Хлудов….А я сам уютно ехал. Забился в уголок купе, ни я никого не обижаю, ни меня никто. В общем,сумерки, ваше высокопревосходительство, как в кухне.

Главнокомандующий. Я вас не понимаю, что вы говорите?

Хлудов. Да в детстве это было. В кухню раз зашел в сумерки, тараканы на плите. Я зажег спичку, чирк, а они и побежали. Спичка возьми да и погасни. Слышу, они лапками шуршат — шур-шур, мур-мур… И у нас тоже — мгла и шуршание. Смотрю и думаю, куда бегут? Как тараканы, в ведро. С кухонного стола — бух!

Главнокомандующий. Благодарю вас, генерал, за все, что вы, с вашим громадным стратегическим талантом, сделали для Крыма, и больше не задерживаю. Я и сам сейчас переезжаю в гостиницу.

Хлудов. К воде поближе?

Трудно переоценить емкость и силу хлудовских жестоких сравнений. Наверное, красным генералам лестно и смешно было бы в свое время услышать эту белую перепалку на театральной сцене. Но Булгаков не стремился никому угодить. Его забота как писателя заключалась в другом. Перед нами столкновение характеров — и если юмор, то жестокий и по-своему эпичный. То же можно сказать и о коротком разговоре между генералом Хлудовым и архиепископом Африканом. Здесь Хлудов пускает в ход и разговорную небрежность, и пародию, и свою излюбленную иронию:

Хлудов. Вы мне прислали Библию в ставку в подарок?

Африкан. Как же, как же…

Хлудов. Помню-с, читал от скуки ночью в купе. «Ты дунул Духом Твоим, и покрыло их море… Они погрузились, как свинец, в великих водах…» Про кого это сказано? А? «Погонюсь, настигну, разделю добычу, насытится ими душа моя, обнажу меч мой, истребит их рука моя…» Что, хороша память? А он клевещет, будто я ненормален! А вы чего здесь торчите?

Африкан. Торчите! Роман Валерьянович! Я дожидаюсь главнокомандующего…

Хлудов. Кто дожидается, тот дождется. Это в стиле вашей Библии. Знаете, чего вы здесь дождетесь?

Африкан. Чего?

Хлудов. Красных.

Одни и те же действия и поступки в приведенных диалогах Хлудовым и его «оппонентами» облечены в разные по эмоционально-экспрессивной и смысловой нагрузке слова. Хлудов прямо называет вещи своими именами: «Торчите», «К воде поближе» и пр. В то время как собеседники стараются прикрыть трагическую суть происходящего нейтральной лексикой: «Дожидаюсь», «переезжаю в гостиницу» и пр.

Напротив, с теми, к кому относится нейтрально, Хлудов разговаривает очень естественно и, в общем, благожелательно, хотя и здесь можно проследить некоторые нюансы. Во-первых, остаются черты разговорного стиля. Во-вторых, остается и его неизменная ирония, иногда издевательская, иногда горькая: «Позвольте, но ведь вы живой, вы же не повешены, надеюсь? В чем ваша претензия?» Тон его речи — это, несомненно, тон вышестоящего, а по отношению к Серафиме и Голубкову — откровенно покровительственный.

Самое же главное — то, что и психологический портрет, и речевой образ Хлудова «скопированы» Булгаковым с реального образа генерала Слащева. Можно найти много тому доказательств, проведя параллели: как интонационные, так и синтаксические, и лексические. Так, первые слова Хлудова в пьесе: «…Но Фрунзе обозначенного противника на маневрах изображать не пожелал […] Это не шахматы и не Царское незабвенное Село…» восходят к утверждению Слащёва в мемуарах об ошибочности решения Врангеля начать переброску частей между Чонгаром и Перекопом накануне советского наступления: «…Началась рокировка (хорошо она проходит только в шахматах). […] Красные же не захотели изображать обозначенного противника и атаковали перешейки».

Знаменитая реплика Хлудова «Поезжайте, господин Корзухин, в Севастополь и скажите, чтобы тыловые гниды укладывали чемоданы!» — тоже довольно точная цитата. Слащёв в своей книге рассказывает, как после очередного боя один из губернаторов донимал его ежеминутными телефонными звонками: «Сознаюсь, я извелся — тут дело, а там продолжается паника — и резко отвечаю [сотнику Фросту]: «Что же, ты сам сказать ему не мог? Так передай, что вся тыловая сволочь может слезать с чемоданов». А Фрост, по всегдашней своей исполнительности, так и передал. Что было!.. […] Даже Деникин прислал мне выговор, но это выражение стало ходячим по Крыму».

Как видим, в некоторых случаях драматург цитирует Слащёва почти дословно (да и как не процитировать уже фольклорный текст?), а порою только намекает на подробно описанный в мемуарах Слащёва факт. Например, на обвинение вестового Крапилина («Храбёр ты только женщин вешать да слесарей!») Хлудов отвечает: «…я на Чонгарскую Гать ходил с музыкой…», причём ничего больше не добавляет, так как подразумевается, что событие это хорошо всем известно. Действительно, операция на Чонгарской Гати была одним из ярких эпизодов военной биографии генерала Слащёва, и тогдашнему читателю должна была быть памятна по его мемуарам. Феноменальный успех её заключался в том, что Слащёв применил «психологическую» атаку, как это назвали бы сейчас: пустил вперёд оркестр и сам пошёл впереди цепей.

Замечание Хлудова о Главнокомандующем: «А он клевещет, будто я ненормален!», — соответствует тем местам из «Крыма в 1920 году», где Слащёв рассказывает, как и почему Врангель ославил его как сумасшедшего: «Врангель старательно распространял слухи о моих расстроенных нервах, и в «обществе» стали упорно говорить о моей ненормальности…», «…сознательный грабёж с моей стороны был слишком неправдоподобен, но оставалась надежда забросать меня грязью, как пьяницу и окончательно ненормального человека, а моя ненормальность была Врангелю нужна для объяснения моих «странных взглядов»».

Булгаков заимствует из «Крыма в 1920 году» даже некоторые мотивы. «Что со мной? Душа моя раздвоилась…» — говорит Хлудов. Между тем Слащёв в своих мемуарах снова и снова возвращается к мотиву раздвоения: «…Я продолжал переживать период внутреннего раздвоения, […] а процесс внутреннего перелома всегда бывает крайне болезненным», «…во мне укрепилось кошмарное состояние внутреннего раздвоения и противоречий, […] способное свести человека с ума», «одним словом, я находился в состоянии внутреннего разделения…», потому что «это было ужасное время, когда я не мог сказать твёрдо и прямо своим подчинённым, за что я борюсь».

Перекликается даже сам тон и стиль речи булгаковского Хлудова и реального Слащёва. В этом отношении примечательны диалоги Хлудова и Белого главнокомандующего. Хотя Булгаков в них не использует прямого цитирования из текста слащевских мемуаров, сам тон этих диалогов почерпнут им, очевидно, именно оттуда. Слащев, дисциплины ради сохранявший по отношению к Врангелю публичную лояльность, в полной мере проявил к нему своё отношение в мемуарах. Вообще конфликт Слащёва-Врангеля, спроецированный в «Беге» на Хлудова и главнокомандующего, подан Булгаковым так, как объясняет его сам Слащёв, а главнокомандующий Булгакова вполне соответствует Врангелю «Крыма в 1920 году». Так что есть основания утверждать, что Булгаков использовал эту книгу и как полноценный исторический источник. Он правильно понял реальную ситуацию в Крыму и даже те внутренние, скрытые от посторонних глаз мотивировки, которыми руководствовались все участники событий в своих воспоминаниях. Булгаков не поверил Врангелю, ославившему Слащева как сумасшедшего. Очевидно, он понял, что это был «маневр» Врангеля, спасавшего сотрудничество с французами и принесшего в жертву этому сотрудничеству популярного у армии и крымчан легендарного генерала. Зато поверил «сумасшедшему» Слащеву.

Даже Слащёв, отнюдь не претендующий на роль писателя, а тем более драматурга, не устоял перед искушением перевести свои разговоры с Врангелем в форму прямого диалога:

«Врангель: «Вы знаете, Будённый здесь […]»

Я. — Откуда он, с неба или с Каховки?

В. — Шутки неуместны: конечно, с Каховки.

Я. — Значит, мои расстроенные нервы оказались правы. К сожалению, они расстроились ещё больше. Вы хотите знать мнение расстроенных нервов. Если да, они требуют изложения обстановки». Вот та же дерзкая, язвительная, издевательски-манерная интонация, которую находим у Хлудова в пьесе.

Булгаков заставляет Хлудова критиковать главнокомандующего почти теми же словами, какими Слащёв критиковал Врангеля. Фраза, брошенная Хлудовым главнокомандующему по поводу намерения последнего переехать в гостиницу: «К воде поближе?», — это злой намек на трусость главкома, упомянутую в книге «Крым в 1920 году»: «Эвакуация протекала в кошмарной обстановке беспорядка и паники. Врангель первым показал пример этому, переехал из своего дома в гостиницу Киста у самой Графской пристани, чтобы иметь возможность быстро сесть на пароход, что он скоро и сделал, начав крейсировать по портам под видом поверки эвакуации. Поверки с судна, конечно, он никакой сделать не мог, но зато был в полной сохранности, к этому только он и стремился». В другой редакции пьесы было даже ещё больше конкретики:

«Главнокомандующий….Сейчас я переезжаю в гостиницу «Кист», а оттуда на корабль.

Хлудов. В «Кист»? К воде поближе?»

Эта трагичная язвительность Слащева, между прочим, хорошо ощутима в самом названии булгаковской пьесы — «Бег». Почти «драп». И опять — не из угождения Сталину. Булгаков показывает белый «бег» как явление трагичное, но показывает и не без желчи лично переживающего и страдающего человека. Позиция, близкая слащевской. В тексте мемуаров Слащев постоянно употребляет слово «бег».

Несомненно, образ Хлудова во многом построен на особенностях его колоритной речи, в которой сочетаются самые различные пласты лексики: от военно-командной до высокой библейской, что вполне тождественно отражает этот сложный характер. Главное же — совершенно очевидно, что Булгаков несомненно и часто прибегал при создании его речевого портрета к воспоминаниям Слащева.

Мастерство Булгакова можно увидеть и в построении речи других героев пьесы. Вторым по значимости персонажем «Бега», в особенности в плане речевой характеристики, является Сергей Павлович Голубков — «сын профессора-идеалиста из Петербурга». Голубков — это анаграмма фамилии Булгаков. Известно, что Булгаков тяготеет к автобиографическим образам и мотивам в своих произведениях. [8] Этот персонаж, несомненно, автобиографичен. Он отразил, в частности, раздумья автора «Бега» о возможности эмиграции, не покидавшие его вплоть до начала 1930-х годов. Однако у этого яркого сценического героя есть и другие прототипы. Приват-доцент, сын профессора-идеалиста Сергей Голубков заставляет вспомнить о выдающемся философе-идеалисте и богослове Сергее Николаевиче Булгакове (1871−1944), имевшем, как и отец писателя, профессорское звание. Отец Сергий Булгаков в 1901 году был избран экстраординарным профессором Киевского политехнического института, где преподавал политэкономию. В 1905 году будущий богослов после духовных скитаний возвращается к Церкви и в Москве основывает Религиозно-философское общество памяти В.С.Соловьева. В рамках деятельности этого общества в Киеве он знакомится с А.И.Булгаковым, отцом писателя Булгакова. В 1918 году философ в Киеве опубликовал отдельным изданием статью «На пиру богов (Pro и Contra). Современные диалоги». Статья «На пиру богов» оказала значительное влияние на Михаила Булгакова.

Голубков в первой редакции «Бега» вспоминает о своей жизни в Киеве: «Очевидно, пещеры, как в Киеве. Вы бывали когда-нибудь в Киеве, Серафима Владимировна?» В этой реплике отражается, скорее всего, религиозный опыт Сергея Николаевича Булгакова. Последний, как и булгаковский герой, в конце гражданской войны оказался в Крыму и в декабре 1922 года был выслан из Севастополя в Константинополь. Голубков вспоминает и Санкт-Петербург, где философу С.Н.Булгакову тоже довелось преподавать.

В религиозно-философских, а позднее в богословских трудах Булгаков развивал учение Владимира Соловьева о Софии — Премудрости Божьей, олицетворении Вечной Женственности. По мысли философа, высказанной в «Свете Невечернем», бытие каждой человеческой личности обретает смысл лишь во вне ее находящемся Божественном Абсолюте. У Булгакова в «Мастере и Маргарите» таким Божественным Абсолютом становится Иешуа Га-Ноцри со своей этической проповедью Абсолютного Добра, и вне его теряют смысл своей жизни и жестокий Понтий Пилат, и гениальный Мастер. В «современных диалогах» «На пиру богов», построенных по образцу «Трех разговоров» (1900) В.С.Соловьева, Булгаков рассуждал о судьбах России в условиях, когда предсказанное Соловьевым пришествие Антихриста в лице большевиков уже состоялось. Булгаков писал о некоей невидимой руке, «которой нужно связать Россию», об ощущении, что «осуществляется какой-то мистический заговор, бдит своего рода черное провидение», «некто в сером». У Булгакова в «Белой гвардии» «некто в сером» материализуется в военного вождя сторонников независимой Украины С.В.Петлюру, отмеченного «числом зверя» — 666, и в военного вождя большевиков Л.Д.Троцкого, уподобленного Аполлиону, «ангелу бездны», ангелу-губителю из Апокалипсиса.

Речь Голубкова (М.Булгакова и С. Булгакова) отражает его натуру — наивную, ранимую, интеллигентную. Его фразы построены на повторах, речь приближается к поэтически-приподнятой. Она проникнута своеобразным стихотворным ритмом: «Ничего, ничего не было, всё мерещилось! Забудь, забудь! Пройдёт месяц, мы доберёмся, мы вернёмся, и тогда пойдёт снег, и наши следы заметёт…». Предложения построены нарочито литературно, и отсюда возникает некоторая многословность: «… вы самый бездушный, самый страшный человек, которого я когда-либо видел. И вы получите возмездие, оно придет! Иначе быть не может!». Вторгаются даже штампы и канцелярские по стилю обороты: «Я давно уже стремился в Крым, потому что в Петрограде такие условия жизни, при которых я работать не могу ». «Литературность» устной речи подчёркивается наличием в ней причастных оборотов, обилием эпитетов, причём зачастую — в превосходной степени: «Я осмелился прибежать сюда, […] чтобы сообщить об ужаснейших преступлениях, совершающихся в контрразведке. Я прибежал жаловаться на зверское преступление, причиной которого является генерал Хлудов». Хлудову он патетически бросает: «Нет, не могу я стрелять в тебя, ты мне жалок, страшен, омерзителен!». По большей части, это эпитеты негативные: «ужасная ночь», «ужасный мороз», «самый бездушный, самый страшный человек», «дьявольские лапы», «бессмысленный злодей», «неслыханная подлость"… Все это отражает специфику исторического момента и своеобразие его личных переживаний. Приват-доцент выражается «высоким штилем» даже там, где вполне можно было бы избежать его. При этом Булгаков не слишком щадит своего героя, вкладывает в его уста патетические штампы: «Она сейчас в Константинополе на краю гибели», «Я люблю её, поймите это! И сделаю всё для того, чтобы выручить её из рук нищеты ». Речь его несколько рафинирована, «слишком правильна»; даже возмущаясь и не контролируя, казалось бы, себя, Голубков восклицает не иначе как: «ты лжёшь!».

Его разговор изобилует риторическими вопросами и восклицаниями, опять-таки зачастую штампованными: «Ах, я жалкий безумец! Зачем, зачем тогда в монастыре я её, больную, поднял, уговорил уехать в эти дьявольские лапы … Ах, я жалкий человек!», «Судьба! За что ты гнетешь меня? Как же я не сберег мою Серафиму?», «Ай-яй-яй! Моя жизнь мне снится!..». При этом используется и соответствующая стилю лексика: «Свершилось!» (что снова вызывает ассоциации с Евангелием).

Вместе с тем необходимо отметить ещё одну особенность речи Голубкова — большое количество вводных слов и характерных излюбленных выражений, как то: «умоляю», «клянусь», «пойми ты это» и др…. Вводные слова здесь тоже как бы характерная черта «интеллигентной» речи: «В сущности, как странно все это! Вы знаете, временами мне начинает казаться, что я вижу сон, честное слово ! […] И знаете ли , когда сегодня случилась вся эта кутерьма, я заскучал по Петербургу, ей-Богу!», «Брось, Чарнота, умоляю тебя!», «Умоляю вас , скажите, что с ней?».

Образ Голубкова дан в психологическом развитии. В пьесе этот герой переживает три психологических состояния: в России, в Константинополе, в Европе. Все это нашло мастерское воплощение в его речи. Первые же реплики Голубкова в «константинопольской» части пьесы удивительно отличаются от речи приват-доцента в Крыму. Подразумевается, что между двумя этими периодами лежит полгода. За это время герои пьесы меняются, они как бы «опускаются» от житейской неустроенности и невзгод, с них «слетает словесная шелуха», «остатки культуры». Все это и находит отражение в языке: «Сперва в лагере околачивался, потом тифом заболел, в больнице два месяца провалялся , а теперь вот хожу по Константинополю, Хлудов приютил. Его, ты знаешь, разжаловали, из армии вон!». Как видим, в речи приват-доцента чувствуется явное «хлудовское» влияние, она становится более лаконичной и разговорной, появляется просторечная и сниженная лексика.

Впервые в «константинопольской» части Голубков начинает обращаться к окружающим на «ты», а в сцене встречи с Серафимой постоянная перемена обращения с «вы» на «ты» и обратно передаёт его волнение: «А вы, Серафима Владимировна, что же это вы делаете?! Я и плыл, и бежал, был в больнице, видите, голова моя обрита… Бежал только за тобой! А ты, что ты тут делаешь?» Это уже не тот Голубков, растерянный и беспомощный, который сначала подписывает ложное свидетельство в контрразведке, а потом плачет, узнав, что Серафиму могут из-за него расстрелять. Это Голубков, который «ко всему привык», может «дать в ухо» греку-донжуану и ещё крикнуть приказным тоном: «Покупки взять!»

Интересно, что вообще пьеса открывается словами Голубкова, и в этой первой реплике представлены все характерные особенности его речи: «Вот уж месяц, как мы бежим с вами, Серафима Владимировна, по весям и городам, и чем дальше, тем непонятнее становится кругом… видите, вот уж и в церковь мы с вами попали! И знаете ли, когда сегодня случилась вся эта кутерьма, я заскучал по Петербургу, ей-Богу!», и тем более ясно чувствуется разница в стиле языка «константинопольского» периода. В речи Голубкова лучше всего отражена перемена в сознании, по сути, всех героев пьесы после поражения.

Парижский период жизни привносит новые изменения в речь Голубкова. Его речь снова напоминает «интеллигентную», культурную речь русского приват-доцента. Черта, которая безусловно сохранена в его языке после разгрома, — поэтичность и образность. При встрече с Корзухиным в Париже Голубков говорит ему, пытаясь напомнить крымский бег: «… Ещё сделался ужасный мороз, вы помните мороз во время взятия Крыма?», «Помните, мороз, окна, фонарь — голубая луна ?..» Здесь просматривается прежний Голубков: «Вот и ночь наступает… Ужасный город! Нестерпимый город! Душный город!» Тот же романтичный поэт, который говорил в начале пьесы: «Мысль о вас облегчает этот полет в осенней мгле…» Неизменным остаётся идеализм Голубкова; не зря же Булгаков называет его «сыном профессора-идеалиста». Только настоящие идеалисты могли прийти к решению вернуться в большевистскую Россию потому, что хотели «увидеть снег» на Караванной. Таким был ведь и сам генерал Слащев.

Таковы основные особенности речевого портрета Сергея Голубкова. Они так сконструированы Михаилом Булгаковым, что, слушая его речь, можно наверняка указать на его жизненный опыт, социальное положение, эмоциональное состояние. Как и в случае с Хлудовым, Булгаков блестяще использовал речевые возможности для обрисовки персонажа.

СНОСКИ

1 — Я.А. Слащев. Крым в 1920 г. Отрывки из воспоминаний. М.-Л., 1924.
2 — Л.Е. Белозерская-Булгакова. Воспоминания. М., 1990. С. 175.
3 — Словарь русского языка. В 4-х томах. Т. 1. М., 1981. С. 673.
4 — Цитата из А.К. Толстого, переложившего в поэме «Василий Шибанов» письмо Курбского к царю Иоанну Грозному.
5 — Молитва св. Симеона Богоприимца.
6 — Соколов Б.В. Энциклопедия Булгакова. М., 1996. С. 423.
7 — Цит. по: Раковский Г. Н. Конец белых. От Днепра до Босфора. Прага, 1921. С.185
8 — См., например: Мельник Д.В. Совпадение или мистика? (Турбины и Булгаковы) // Филологические записки. Вестник литературоведения и языкознания. Вып. 21. Воронеж. 2004. С. 262 — 263: «Известно, что писатель Михаил Булгаков по линии матери, Варвары Михайловны Покровской, урожденной Турбиной носил фамилию — Турбин. Не поэтому ли в романе «Белая гвардия» главные герои носят эту фамилию? Недаром же первые главы романа производят впечатление семейной идиллической хроники Турбиных — ведь в основе романа так или иначе лежала, говоря словами Льва Толстого, «мысль семейная». Уют и покой идиллии Турбиных противостоят разбушевавшемуся пожару гражданской войны. На этом контрасте возникает музыка и атмосфера романа. «Белая гвардия» — несомненно автобиографична. Это роман о родной семье, родной улице, родном Киеве.
Особую пикантность ситуации с «семейными корнями» романа придает одно парадоксальное обстоятельство. Булгаков был не только Турбиным по матери. Фамилия Турбиных прямо дублирует фамилию Булгаков по смыслу. Известно, что фамилия Булгаков имеет тюркское происхождение и означает — «беспокойный». В «Словаре русских фамилий» В.А. Никонова написано: «Основа этой фамилии — широко распространенное слово булга — «шум, беспокойство, тревога, переполох, суматоха, ссора, скандал"(Сл. рус. гов.)».
Булгаков по вполне понятным причинам пытается найти украинский «эквивалент» тюркской основе своей фамилии. По-украински же «беспокойство», «хлопоты» звучит как «турба». Нет сомнения, что автор «Дней Турбиных» и «Белой гвардии» это знал. В этом смысле автобиографический элемент и в роман, и в пьесе — выражен гораздо более ярко, чем это предполагалось до сих пор».