Рассказы военной медсестры

Встреча ветерана Великой Отечественной войны со школьниками

В начале войны восемнадцатилетней студенткой искусствоведческого факультета института им. Репина Ия пошла с подругами на курсы медсестер. 2 декабря 1941 года они получили направление в войсковую часть. Это был медсанбат N 100 189-го Краснознаменной Кингисеппской стрелковой дивизии — одно из мощнейших воинских подразделений, которые не пропустили врага в наш город. Дивизия дислоцировалась на Пулковских высотах, принимала участие в кровопролитных боях под Синявино и Красным Бором, освобождала Кингисепп… Слово — И.Я.Лавровой:

 — Основная черта русского воина — жертвенность, — рассказывала Ия Яновна лицеистам, слушавшим ее, затаив дыхание, — принесение своей жизни в жертву ради спасения других. Помню, как привезли к нам очень красивого молодого лейтенанта в тяжелейшем состоянии. Его зацепило танком, и от нижней части тела осталось кровавое месиво с обломками костей… «Сестричка, — сказал он мне, когда я подошла к нему, — не трать на меня время, я тяжело ранен, может, не выживу. Не трать на меня время, иди, спасай других…» — «А ведь он мог требовать скорой помощи, отправки в операционную, — со слезами вспоминала Ия Яновна. — Не удалось спасти этого лейтенантика, он скончался в операционной. Вот такие люди были на войне.

— Кроме того, — продолжала свой рассказ Ия Яновна, — умирая, наши командиры и солдаты ни на что не жаловались, ни на никого не обижались, ни ругали ни командование, ни власти. Все терпели. А просили нас только об одном: «напишите моей жене Маше (Кате, Любе), что ваш муж умер за Родину».

Я работала сначала в шоковой палате, потом — в послеоперационной, а когда приобрела опыт, меня перевели в операционные сестры. Тяжело, конечно, было нам, девчонкам, не медработникам, увидеть сразу столько крови, столько боли. Сказать, что не было страшно, будет неправдой. Работали под обстрелами, бомбежками, минометным огнем. Выживали порой чудом. Ведь у операционного стола можно только стоять, пригнуться нельзя. Санитарки еще могли лечь на пол при сильном обстреле, мы — нет. Хирург оперирует, и сестра должна быстро подавать ему инструменты.

Работали мы в операционных палатках. Бывало, фронт продвигался очень быстро, надо было установить палатки на четыре операционных стола, они назывались ДМП (дивизионная медпалатка), или ПМП (полковая), на два стола.

Работало по два-четыре хирурга одновременно, и нам приходилось одновременно помогать двум хирургам, участвуя сразу в двух разных серьезных операциях. На одном столе, может, ампутация происходит, на другом — полосная (в живот) или черепная операция. Но мы были молодыми, смышлеными и быстро приобретали опыт и умение. Соблюдали порядок, стерильность, все как положено. Благодаря самоотверженности врачей семьдесят процентов раненых нашей армии возвращались в строй. Медики делали для этого все возможное и невозможное.

Есть в Московском парке Победы кардиологический центр, до войны там размещался роддом. А весной 1942 года в это здание отвели нашу медсанчасть. Его сильно обстреливали тогда. Однажды, когда мы там находились, под нашими окнами разорвался снаряд. Весь медперсонал был на первом этаже. Нас спасло только то, что мы все спали. Днем обработали раненых, новые еще не поступили, и удалось прилечь поспать. Благодаря этому, все огромные осколки прошли чуть выше наших голов. Знаете, во всем трагичном часто бывает какая-то доля комичного, что облегчает переживаемое. Одна наша медсестра, Муся Чехова с началом войны стала курить. Не перенести, видно, ей было обилие свалившегося на нас горя, боли, крови, раненых. А курящим выдавали в войну махорку. Так эту махорку Муся везде рассыпала, за что мы на нее ворчали. В конце концов, нашли мы ей стеклянный плафон, предназначенный для электрической лампочки, чтобы она туда ссыпала свою махорку. Так вот, когда произошел этот обстрел, Муся спала у окна, и одна из рам упала на нее. (Тогда повылетели и рамы, и двери). И среди всего этого ужаса и паники вдруг поднимается наша Муся на кровати, и, сидя в этой раме, в окружении разбитых стекол и осколков снарядов (в комнате стоит пыль от осыпавшейся штукатурки, кругом темнота, электричество-то погасло), говорит, как ни в чем не бывало: «А где же мой плафончик, ведь самое время закурить"… Конечно, мы все захохотали, обстановка разрядилась. Хоть и напугались сильно, но в тот момент стало смешно, словно почувствовали, что опасность миновала. Такие вот бывали случаи.

Женщинам на войне тяжело вдвойне, недаром Светлана Алексеевич назвала свою книгу «У войны не женское лицо». Во всех отношениях, и в бытовом, и в отсутствии мужской силы, приходилось же и тяжести таскать, и в одиночку переворачивать раненых. Мы же были юные девочки, ну откуда сила бралась, сейчас и не понять.

Однажды к нам приехал какой-то генерал, так, когда я попалась ему на глаза, наш начальник медсанбата представил ему меня так: «Это наш ветеран». А надо сказать, что у меня были тогда роскошные косы (в виде исключения разрешили их не обрезать), с которыми я походила на школьницу. Генерал — огромный мужчина — поднял меня на руки как пушинку, прижал к груди и говорит: «Ну разве мы не победим, когда у нас такие дети воюют"…

Но победа была еще впереди, а первое время положение на фронте было ужасающим. Винтовка-то не у каждого солдата была. Наш Ленинградский фронт вообще был особенно тяжелый. Сказывался и климат наш сырой; и суровость первой военной зимы с небывало жестокими морозами, доходившими до 45 градусов, а 42 — так очень часто бывало; и плохая экипировка наших солдатиков; и плохое питание, мы же дислоцировались вблизи блокированного города.

Солдаты располагались в основном в окопах, землянок мало было. Бывало, нас посылали сходить на передовую сделать перевязки, раздать какие-то лекарства. Привозить на передовую медпалатку не всегда удавалось, мало было и полковых медиков. Помнится, весной по мосточкам я пробиралась в одну землянку. Прихожу, лежит солдатик на нарах, а под его нары уже подступает вода, к самым доскам, на которых он лежит. Вхожу, здороваюсь, спрашиваю фамилию. Солдат лежал лицом к стене и так резко повернулся ко мне, что на него сквозь щели между досками хлынул фонтан воды, всего его облив. А лежал-то он на голых нарах, сам в шинельке и на нем шинелька… И болели солдатики в таких условиях, конечно. Про раненых и говорить нечего.

Еще ведь и голодный был наш фронт. Да, нас чуть лучше кормили, чем самих блокадников. Суп давали, хряпой мы его называли. В него клали капустные листья, собранные с полей, когда сходил снег, другие оставшиеся полугнилые овощи. Голодно было. Бывало, соберемся и вспоминаем, кто что любит. А кто-нибудь и скажет: «Да что вы вспоминаете колбасу да сыр, нам бы сейчас хлебушка досыта поесть…»

Но знаете, даже голод не так мучил, как отсутствие сна. Во время кровопролитных боев под Синявино и Красным Бором, когда наши наступали, мы работали, не отходя от операционных столов по двое суток. Сейчас трудно понять, как это можно было выдержать. Думаю, только за счет молодости. Шел непрерывный поток раненых. Одного уносят, другого приносят. Хирургу только руки обильно польют спиртом, подведут к тазику, помыться было невозможно. Руки ему накроют, да и самого тоже, стерильной простыней, а он сидит на стуле около операционного стола и качается, думаешь, вот-вот упадет. Не хватало сил стоять, на ходу засыпали. Но вот что интересно, ни разу ни один врач не упал.

А в декабре 1941 года, когда мы стояли на Средней Рогатке, у нас однажды испортился автономный электрический движок, и мы остались без света. Наша дивизия тогда брала высотку ноль-пять, шли ожесточенные бои. Очень много было раненых, несут и несут, а света нет. И два-три дня мы оперировали сначала со свечами, а когда их запас иссяк, с коптилками. Сложнейшие операции проводились при этом слабом и ненадежном огне. Надо сказать, что в операционной никогда ни хирурги, ни медсестры не ругались бранными словами, но в те труднейшие дни стояла ругань. Хирурги просили присутствующих не двигаться, не разговаривать, не кашлять, не чихать, потому что от любого, даже слабого, движения воздуха коптилки гасли, и наступала темнота. Представляете, если это происходит во время сложнейшей операции?..

А когда прооперируем раненых, их увезут в Ленинград в госпиталь, так мы падаем вповалку спать, места-то для персонала уже не хватало, где-нибудь по углам притулимся и спим.

Конечно, это великое чудо, что в том тяжелейшем положении, в котором находилась наша армия, — голод, страшный холод, недостаточное обмундирование (полушубков хватало только для офицерского состава), даже винтовок не было на всех солдат, об автоматах и не мечтали, в начале войны их было очень мало, — мы стояли против врага, вооруженного до зубов, сытого, мощного и выстояли, не пустили его в город. Меня часто спрашивают: как же это могло быть? Сейчас и ученые интересуются этим феноменом: как в таком положении выстоял Ленинградский фронт. Но не надо им гадать и придумывать что-то. Господь нас спас. Только Бог пощадил, помог и спас нас по молитвам Царицы Небесной и всех святых. Будучи очевидцем и участником тех событий, я в этом твердо убеждена. Как начнется обстрел, так все верующими становились.

Конечно, со временем полегче стало, начали поступать какие-то пополнения, по воздуху прорывались и по суше. Снабжение немножко улучшилось. Дорога жизни принесла большое облегчение. Из города по ней вывозили население, а нам по этой дороге привозили хлеб, продукты, вооружение. Еще поддерживали наши заводы, доставляли нам вооружение. Так что со временем мы даже начали превосходить врага по численности вооружения, самолетов, танков. Но это произошло уже позже.

А первое время тяжело было. Но вот что удивительно: при всех трудностях мы не теряли силы духа, не было ни паники, ни страха, что враг нас оккупирует, разобьет. А ведь у немцев уже были заготовлены билеты в «Асторию» для празднования своей победы взятия города, они же подступили совсем близко. Но у нас была полная уверенность, что мы выстоим.

Иногда нас отпускали в город: отнести в штаб какую-нибудь медицинскую сводку или домой — проведать родных. Город выглядел страшно. Улицы не убирались, кругом стояли высоченные сугробы, света не было, из темноты на тебя смотрели глазницы выбитых окон, жутковато все. Мне пришлось однажды в темноте возвращаться… Люди передвигались по какому-нибудь проторенному пути, и их скрывали сугробы. Идешь, все время запинаешься о какие-то кочки. Посмотрела я как-то, что за это кочки, а это трупы лежат, присыпанные снегом. Умершие, которых не довезли до кладбища. Первое время их еще в гробах вывозили, хоронили на кладбище. Потом у людей не стало хватать на это сил. Везут-везут кого-нибудь, завернутого в простыню, да и оставят на дороге прямо в городе, не довезя до кладбища.

Сейчас уже официально признано, что в блокаду от голода, холода, обстрелов, бомбежек погибло более миллиона людей. Люди были истощенные, голодные, не обогретые. Покойники подолгу лежали в подвалах, на чердаках, в квартирах. Но вот что удивительно, эпидемий не было. Ну, зимой мороз не позволил распространиться инфекциям. Но наступила весна, все оттаяло, трупы начали разлагаться. И народ проявил высокую сознательность, мобилизовавшись на уборку города. Само население блокадного города, потому что другой подмоги не было. Эти дистрофики, которые еле стояли на ногах и качались от ветра, вышли на улицу и убрали город… А сейчас в мирное время не собрать народ, чтобы очистить территорию вокруг собственного дома. Есть, конечно, и сознательные люди, но многие безразличны ко всему.

…А в блокаду поражали отношения между людьми. Сложилось какое-то необыкновенное братство, люди сплотились в этом горе, каждый старался сделать другому что-то доброе, не было злобы. Вот идет блокадник, падает на ходу, буквально умирает, за ним движется такой же, как говорили тогда, доходяга. И он его поднимает, зная, что, может, сам рядом упадет и умрет, но все равно спасает ближнего. Да, были и противоположные примеры, о них раньше запрещено было говорить. Люди разные, к сожалению, есть и злые, но их меньше на свете.

Одна моя родственница, ее звали Мария Павловна, учительница старших классов старой закалки: энергичная, с хорошо поставленным голосом, строгая и всегда изящная, всю блокаду провела в городе. Сына она отправила в эвакуацию, а сама осталась. Как педагог Мария Павловна считала своим долгом спасать детей. В самое трудное время зимой 1941−1942 годов она собрала ребят, оставшихся без родителей. Они облюбовали какой-то сухой подвал, оборудовали его, поставили буржуйку, сделали нары, принесли из домов одеяла, соорудили коптилки. Там они жили, Мария Павловна учила этих деток. И хотя все они были разного возраста, но она, будучи опытным педагогом, сумела разработать специальную программу. Выводила их на прогулку. Так они пережили блокаду, многих детей-сирот она спасла.

Но вот что рассказывала Мария Павловна. Ночью к окнам этого подвала какой-то нехороший человек постоянно притаскивал трупы, именно к их окнам. Дети, проснувшись, сразу бы увидели их. И вот, чтобы ребята, которые и так перенесли горе потери близких, не травмировались лишний раз, она караулила этот момент, вставала пораньше, оттаскивала эти трупы куда-нибудь подальше. Но уловить преступника не удавалось. Мария Павловна умерла три года назад, ей было девяносто восемь лет. Всю жизнь она прожила в коммунальной квартире, в доме причта Казанского собора.

В медсанбате был у нас и стационар, потому что сразу после операции отправлять раненых в Ленинград было нельзя, мы должны были довести их до транспортабельного состояния. Мы старались скрасить их страдания, развеселить, отвлечь от тяжелых мыслей. Наш главный хирург, Николай Прокопьевич Золотухин, кроме медицинского имел еще и театральное образование, был до войны театральным режиссером. Он организовал нашу самодеятельность. С помощью Н.П.Золотухина мы ставили отдельные сценки из пьес Островского. Шили костюмы из простыней, красили их марганцовкой, риванолом. Одна наша санитарочка пришла на войну с четвертого курса Консерватории, был и хор организован. Мы и сами оживали в это время, отдыхали душой, а уж раненые-то как были благодарны… Смотрели, слушали, плакали, радовались, обнимали и целовали нас. Так мы жили, не горевали, хоть и немец стоял у ворот.

А наш хирург Николай Прокопьевич был прекрасным врачом. Он спас больного, которого ранили в сердце. Ему удалось вынуть осколок из живого бьющегося сердца. Это удивительно, ведь тогда не было современной аппаратуры, позволяющей делать подобные операции.

Наша дивизия принимала самое активное участие в прорыве блокады (блокадное кольцо мы пытались прорвать неоднократно, но не удавалось) и в освобождении города. 18 января 1943 года после ожесточенных боев соединились войска Волховского и Ленинградского фронтов. Много было убитых и раненых. Есть известные фотографии встречи фронтов, так на них много наших бойцов запечатлено.

Наши войска освободили Шлиссельбург, и фронт стал продвигаться на запад. Но под Нарвой нас остановили, враг был еще достаточно силен. Шли-шли боевым шагом, но пришлось занять оборону. К тому времени нашу дивизию пополнили сибиряки, и оружие уже было мощное, автоматы и все остальное. Пытались продвинуться дальше, но немцы нас сдерживали. Начались перестрелки, бомбежки. Наши палатки оказались рядом с артиллеристами, «катюши» близко. Раненых нам везут. Помнится, особенно сильный обстрел немцы приурочили ко дню рождения Гитлера 20 апреля 1943 года. Артиллеристы, сильные мужики, быстро вырыли себе землянки. Дадут залп, и — в землянку. Потом немцы стреляют. Мы находились, может, в квартале от них, и хорошо видели гуляющих между «катюшами» лошадей. Вот, смотрим, одну лошадь разорвало в клочья, другую — ранило…

Сидим, наблюдаем: недолет, перелет, а может, и в нас попадет… Страшно. И вот один наш врач и говорит: «Ну что же, убьет, так такая судьба. Если ранит, так только бы не в руку (Он же хирург, — объясняет И.Я.Лаврова), а в ногу, так ничего, к Нине увезут. (Его жена Нина была начальником хирургического отделения госпиталя в Ленинграде. — И.Л.) Думаю, что не умру. Протез сделают, и ничего, еще поживу». Такой заряд оптимизма был у наших военных врачей.

Затем сопротивление немцев было сломлено, дали им жару наши «катюши». Наши войска стали продвигаться дальше. Бывало, что нас привезут (на полуторках перевозили нас с тяжелым операционным оборудованием), а на снегу уже лежат десятки и сотни раненных. А если мы находимся в лесу, так надо же еще площадку расчистить. Поэтому случалось, что нам было совсем не до себя, только бы раненых принять, операционную соорудить, обогреть солдат. А сами иногда и на снегу спали. Но что интересно: ничем я за войну не болела, один раз только ухо простудила, но работала. А ангиной, гриппом никто из нас практически не болел, единичные были случаи. А до войны я постоянно болела ангиной. И куда все делось, думаю, перестройка произошла в организме.

Самым тяжелым было отсутствие сна. Использовали каждую возможность, чуть тебя освободят, так только и думаешь: где прилечь. В этот момент ни пить, ни есть не хотелось, потому что не знаешь, что в следующую минуту будет. Может, столько раненых привезут, что некому и сменить тебя будет. Конечно, не все время так было, не изо дня в день. Когда не было боев, наступало затишье. Но медики-то все равно работали, готовили операционный материал, выхаживали раненых, чтобы отправлять их дальше в госпиталь. Без работы не сидели, но это было уже не такое горячее время.

…День 27 января 1944 года, когда наш город был полностью освобожден от вражеской блокады, я запомню навсегда. Нам не докладывали, что будет наступление, мы не знали о нем. Накануне был обыкновенный день, и вдруг ночью началось такое светопреставление, что казалось, будто с неба на нас падают планеты, их спутники… Больше такого грохота я никогда в жизни не слышала. Столько было задействовано орудий, артиллерии, всей техники военной, не передать. Это был подготовительный залп к наступлению. Небо пылало от красных всполохов, было море огня. Складывалось впечатление, что горизонт горит и на тебя что-то рушится. Такого в моей жизни больше не было. А уже утром пошли в наступление войска, и мы тоже сразу двинулись. Войну наша дивизия закончила в Курляндии.

…Думается, дорогие дети, — закончила свой рассказ Ия Яновна, — вам выпало жить в нелегкое время. Во время войны нам в каком-то смысле было легче: мы знали, где враг. Но я верю, что мы преодолеем все нынешние нестроения и с Божьей помощью победим. Господь не попустит уничтожения России, но надо молиться.

…Вот у нас в медсанбате был постоянный тяжелый труд. Да, мы не бросались на амбразуры, но свое дело, которое было на нас возложено, старались выполнять добросовестно. Так советую жить и вам. И все у вас тогда получиться.

…Неудивительно, что рассказ участника и очевидца событий Великой Отечественной войны заинтересовал и увлек собравшихся в актовом зале лицея пятиклассников. Об этом можно судить по обилию и разнообразию вопросов, которые задавали дети Ие Яновне после ее рассказа о боях за наш город, о днях его блокады, о героях войны, о не только трагичных, но и забавных случаях тех далеких лет. Слава Богу, детям нашим дорога история Отечества, ее огненные страницы, ее герои. Они любят свой прекрасный город, стараются расти достойными гражданами России. На прощание ребята сфотографировались вместе с Ией Яновной Лавровой, преподнесли ей цветы и даже самодельные игрушки.

Осталось добавить, что после войны Ия Яновна получила высшее юридическое образование, работала адвокатом, а последние десять лет перед выходом на пенсию была старшим юрисконсультом «Управления Севтепломонтаж треста Севэнергострой». Вырастила двух дочерей и двух внуков, а девять лет назад стала прабабушкой.

Она по-прежнему полна сил, бодра духом, готова отстаивать истину и помогать людям, так же защищает интересы горячо любимой Родины, как и шестьдесят с лишним лет назад.

Во время судебного процесса, посвященного печально известной выставке в музее им. Сахарова, Ия Яновна Лаврова в письменном виде изложила свое мнение профессионала по этому вопросу прокурору г. Москвы. Думается, и ее отклик вместе с другими протестами верующих людей, повлиял на ход этого дела, завершившегося победой православных.
Записала Марина Михайлова