Дорога к Победе

История одной военной судьбы

Благодаря дневниковым записям, которые вел в военные годы Михаил Андреевич, его рассказ точен и полон конкретными деталями, что помогает нам зримо представить происходившее. Итак, судите сами, чудом ли спасся военфельдшер М.А.Смирнов:

«Война застала меня в летнем лагере, куда нас отправили после окончания 1 курса Ленинградского медицинского училища им. Н.Щорса. Мне было тогда 18 лет. Помню, как нас собрали, и замполит сообщил о начавшейся войне. Тогда мы не могли и представить, что она будет длительной и тяжелой. Мы были уверены в скорой победе, у нас сразу же появилось желание как можно быстрее попасть на фронт. Хорошо помню, как сказал соседу, что в Берлине побываю непременно. Слова эти оказались пророческими, я побывал в Берлине, и не раз, но к этому вел долгий и тяжелый путь.

Поначалу нас направили на строительство укреплений на Карельском перешейке. Затем, присвоив нам офицерское звание военфельдшеров, нас обмундировали и отправили на фронт. Наша 386 стрелковая дивизия формировалась в Тбилиси. Потом мы отправились в Севастополь, где шли тогда ожесточенные бои. Немцы второй раз штурмовали город, наши войска несли тяжелые потери. Но тогда мы еще не знали об этом.

К новому 1942 году мы прибыли в Инкерманскую долину. У высоты Сахарная головка мы сменили второй батальон 25-й Чапаевской дивизии, изрядно потрепанный боями. Им удалось задержать продвижение немцев, фронт в то время был относительно стабилизирован. Ежедневно я бывал на передовой, оказывая помощь раненым. В начале марта нам было приказано провести наступательную операцию по захвату высоты Безымянной, на которой укрепились немцы. Хотя высота было небольшой, казалась легкодоступной, позиции у нас были очень невыгодны. Наступление захлебнулось, мы несли большие потери. В штабе батальона шла перепалка с командованием полка, которое требовало от нас немедленного захвата высоты. Командир батальона пытался доказать, что своими силами выполнить задачу не может. (…Как не вспомнить тут повесть Василя Быкова „Его батальон“. — М.М.) Роты вновь шли на штурм, и снова — раненые, убитые, а продвижения ни на шаг.

Так воевали мы трое суток. Через мои руки прошло более двухсот раненых. Первый раз в жизни я не спал три дня. Попытка овладеть хорошо укрепленной высотой „на ура“ не привела к успеху, да и не могла привести, потому что тактически задача решалась явно не верно. Я и тогда догадывался об этом, а окончательно понял в последний период войны, когда мы, наконец, научились воевать и научились беречь людей. Настроение у всех было ужасное: в этом бою мы потеряли много хороших товарищей. После того как немцы отбили все наши атаки, наступило затишье.

Ко времени начала тяжелых боев за Севастополь я был переведен туда. Немцы стянули к городу большие силы. Начались массированные артиллерийские обстрелы, бомбежки с воздуха. Под обстрелом оказались наши соседи — 7-я морская бригада. Там творилось невероятное: все было черно от взрывов, будто земля слилась с небом. Стояла сплошная черная завеса. Бомбежка продолжалась весь день до позднего вечера. А на следующий день по тому же сценарию все повторилось уже с нами… После нескончаемых взрывов и гула бомб все неожиданно стихло. Немцы почему-то не стали штурмовать наши землянки, а остаткам батальона командование дало задание занять новые позиции. Собрав оставшихся бойцов, мы ночью вышли в марш.

На рассвете мы заняли новые позиции в районе Федюхиных гор у знаменитого „Орла“ и сразу же вступили в бой. Повторилось то же, что и накануне: немцы открыли ураганный огонь из всех видов оружия по нашей передовой, сразу же налетели „Юнкерсы-87“, пикировали поодиночке, вытянувшись в длинную цепь по 12−14 машин. Отбомбившись, эта группа самолетов уходила на заправку, а на смену ей летели следующие. И так весь день. Наша пятая рота отступила. Но дальше фашисты не пошли. Нам было очень тяжело, однако раненых в этом бою было немного. Очевидно, они остались на занятой немцами территории и попали в плен. Мне было приказано отходить к железнодорожной насыпи днем, по открытой местности, через виноградники. Вообще-то это было не отступление, а самый настоящий „драп“. Мы перебежками последовали в указанном направлении, немцы стреляли в нас из автоматов, но, к счастью, и на этот раз я не был даже ранен. Ночью остаткам нашего батальона было приказано занять оборону на Сапун-горе. К этому времени в моем взводе оставался лишь один санитар.

Бои за Севастополь становились все тяжелее и кровопролитнее. Мы сражались буквально за каждый метр земли. Бывало, после разгрома наших рот штаб батальона отходил на другие позиции, и я оказывался на нейтральной полосе, но узнавал об этом лишь по наступившей вдруг тишине.

Бои за Севастополь подходили к концу. Кажется, и я стал понимать, насколько тяжела сложившаяся обстановка. 27 июня город был сдан. Нас оставалось не более 15−20 человек, а из офицеров — заместитель командира батальона и я. Замкомандира приказал мне занять оборону на левом фланге, выделив в подчинение пулеметчика и стрелка. Первую атаку немцев мы отбили. Позже был убит пулеметчик, и мне пришлось стрелять из пулемета в наступающие цепи немцев. Остатки нашего батальона были расформированы, я попал в минометный батальон. Он дислоцировался в нескольких сотнях метров от передовой, у Сапун-горы. Мне выделили землянку под медпункт, но принимать в ней раненых не пришлось: 29 июня с утра был открыт бешеный огонь по нашим позициям. И когда, дождавшись затишья, я вышел из укрытия, то увидел цепи бойцов, движущихся по направлению к нам. Почему-то они шли с моря… Хотелось надеяться, что это наши, но когда мы посмотрели в бинокль, стало ясно, что это немцы. Думалось: почему они идут со стороны наших тылов, неужели все кончено? Думалось: лишь бы нам продержаться до вечера, ночью могут подойти корабли, которые не раз выручали обороняющихся на суше… Было у нас две винтовки и пистолеты — сила, конечно, невелика. Но мы решили сражаться до конца. Кто-то хотел пустить себе пулю в лоб, я был солидарен с этим решением. Но командир запретил стреляться. Мне он сказал, что если даже мы и попадем в плен, мои знания и опыт пригодятся нашим раненым бойцам, ведь немцы не будут оказывать им помощь.

Но я, воспитанный в патриотическом духе, о плене думать не мог: советские командиры не сдаются! Время измерялось минутами, мы надеялись дотянуть до спасительной темноты. И вдруг сознание на какое-то время меня покинуло. Очнулся я весь засыпанный землей, потеряв ориентацию и ничего не слыша. Оказалось, это контузия, в мою землянку попали вражеские гранаты. Я в плену… Вот уже немцы сдергивают с меня ремень, срывают знаки отличия с петлиц, толкают в общий строй, где я вижу офицеров нашего минбатальона. Позже я узнал, что нас окружили, незаметно подойдя с противоположной стороны, и забросали гранатами.

Я еще долго ничего не слышал, очень болела голова, хотелось пить, я еле держался на ногах, и ребята поддерживали меня за руки.

Это произошло 29 июня 1942 года. Но и спустя шестьдесят три года тяжело вспоминать тот самый черный мой день… А тогда казалось, что жизнь кончилась. Что мы могли ждать от немцев? Об их зверствах в концлагерях было известно. Не верилось, что судьба так жестоко обошлась с нами… Были колебания, верно ли я поступил, не пустив себе пулю в лоб? Ведь теперь я буду считаться изменником Родины, а это самое страшное, о чем можно было тогда подумать. Но теперь уже поздно, ты в плену, и оставалось думать, как бороться за жизнь в этих условиях.

А затем были длинные переходы под палящим крымским солнцем без единого глотка воды и куска хлеба. Товарищи, которые пытались напиться из канавы, были застрелены на месте. Убивали и тех, кто не мог быстро идти, и наша дорога была буквально устелена трупами. На ночевке нам дали заплесневелый хлеб.

А по прибытии в лагерь нас, группу офицеров, выстроили и объявили, чтобы наш комиссар вышел из строя. Было ясно, что его расстреляют. Один незнакомый нам военнопленный указал на нашего комиссара, который отличался обмундированием. Но мы поняли, что он не знает ни его фамилии, ни мест его службы. Тогда немец стал по очереди подходить к каждому из нас и, приставляя к виску парабеллум, говорить: „Я расстреляю всех вас, если вы сейчас же не укажете своего комиссара“. Слава Богу, среди нас не нашлось ни одного предателя. Позже мы узнали, что пленный, указавший на нашего комиссара, был расстрелян.

Чего только ни пришлось передумать в то тяжелое время… Но помню хорошо, что оптимизм меня не оставлял. Я верил в нашу победу и тогда, когда шли самые трудные бои за Севастополь, и было ясно, что город мы не удержим, и теперь, в плену, когда гибель ждала на каждом шагу. Я верил, что еще буду в Берлине, и не пленным, а победителем, что вернусь в свой любимый город, увижу родных. И казалось, что мне легче, чем остальным ребятам даются тяготы плена. Я почувствовал это еще острее позже, когда судьба посылала мне снова и снова тяжелые испытания.

…Вспоминается переход до концентрационного лагеря в Бахчисарае, когда мы прошли тридцать пять километров. (До сих пор не могу представить, как смог преодолеть этот марш). В этом переходе мы потеряли больше всего своих товарищей. Мне особенно трудно дался переход до Симферополя, сказывалось сильное ослабление от голода, жажды и жары. Товарищи, видя, что я отстаю, старались поддержать физически и морально, говорили, что надо продержаться во что бы то ни стало, что мы еще повоюем. Нужно добраться до следующего лагеря, где, возможно, будет слабее охрана, тогда можно будет организовать побег. А если отстанешь, то погибнешь обязательно.

Следующим этапом был концлагерь в Джанкое. Затем в товарных вагонах нас привезли в тюрьму Днепропетровска. Это был сентябрь 1942 года. Выстроив нас на плацу, приказали выйти врачам и фельдшерам. Нас, медиков, набралось восемнадцать человек. Нас привели на четвертый этаж тюрьмы, где в камерах и в коридоре на полу размещались наши раненые бойцы-севастопольцы, их было тысяча двести человек. Выдали нам лишь бумажные бинты, марганцовку, аспирин. Раненые, узнав, что прибыли врачи, потянулись к нам. Легкораненые организовали длинную очередь, а те, кто не мог ходить, потихоньку ползли к нашим дверям, хотя мы сказали, что будем делать перевязки в камерах. Их можно было понять, большинству не оказывалась помощь несколько месяцев. Когда мы увидели их гнойные раны с червями, то поняли, что не сможем помочь несчастным, и от своего бессилья пришли в ужас. Перевязки не давали им облегчения, а доставляли еще большие страдания, так как растревоженные дезинфицирующими растворами раны не могли стать стерильными, и через некоторое время вновь заполнялись гноем и червями. Требовалась тщательная хирургическая обработка ран. Страдания этих людей не поддаются описанию. Мы сразу поняли бессмысленность своих трудов, но остановить поток раненых уже не могли…

Надо сказать, что наш лагерь был пересыльным пунктом для последующей отправки пленных в Германию. Вскоре немцы сформировали эшелон и всех раненых и военнопленных отправили по этапу. Для их сопровождения назначили почти всех медиков. Меня пока оставили. Теперь мы оказывали помощь больным дизентерией, потом сыпнотифозным. Последних отправляли в местный лазарет, откуда они не возвращались. После нашего поражения под Харьковом, когда пленных было много, и эшелоны в Германию отправлялись часто, наступило на какое-то время затишье. И когда подошло время для очередной отправки эшелона, стали собирать всех, даже полицаев, забрали и двух моих санитаров.

В то время, когда на нашем этаже не осталось уже ни одного человека, ко мне в амбулаторию пришел немецкий офицер со старшим нашего блока обер-ефрейтором Шульцем. Между ними шел серьезный разговор в повышенных тонах. Они постоянно кивали в мою сторону, и я понял, что речь идет о моей отправке в Германию. Потом они ушли, распоряжений никаких не последовало, и я решил, что на этот раз пронесло. А затем произошло невероятное. Вдруг раздался стук в дверь, и ко мне вошел незнакомый человек, пленный средних лет, похожий на военного высокого ранга. Он сказал мне: „Вы должны помочь мне избежать отправки в Германию“. Как я мог ему помочь? За попытку укрывательства полагался расстрел. Но рассуждать было некогда: в коридоре вновь раздались шаги. Это возвращались офицер с Шульцем. Деваться было некуда, мой гость залез под кровать (на которой ничего, кроме досок и шинели не было), я кинул с края дрова, и вошли немцы. Они разговаривали еще более резко, чем в прошлый раз, периодически показывая на меня. Как они не заметили моего посетителя, не могу понять до сих пор. Но они ушли, пленный, как ни в чем не бывало, вылез из-под кровати и попросил меня оказать такую помощь еще одному человеку, летчику из Москвы. Через несколько минут они вернулись вдвоем.

Эшелон отправили без меня, пришел старший полицай сказать, чтобы я мог есть баланду, сколько хочу, так как кормить больше было некого. Когда он спросил, что за люди у меня, я ответил, что это новые санитары взамен отправленных в Германию. Он поверил в эту версию, и оба военных стали жить в амбулатории открыто.

В день нашего знакомства мои новые друзья сказали, чтобы я не ел баланду, а растопил буржуйку и дождался их: „Ты нас спас, теперь мы тебе поможем. Поищем на ужин что-нибудь получше“.

Все еще не веря в благополучный исход происшедшего, я даже не разжег буржуйку, а стоял перед ней со спичками в каком-то шоке. Наконец мои „санитары“ вернулись с полной шапкой яиц, котелком жира и картошкой. Когда они начали жарить картошку, от ее запаха я чуть не потерял сознание… Их „гешефты“, думаю, заметно поддержали тогда мои ослабевшие силы. С новыми товарищами мы разработали план побега. Но осуществиться ему не удалось: вскоре я заболел сыпным тифом, и в бессознательном состоянии с температурой под 40 градусов был доставлен в инфекционную больницу Днепропетровска. С благодарностью вспоминаю заботу, с которой ухаживал за нами медперсонал больницы, и особенно мой лечащий врач Евгения Георгиевна Попкова — замечательный человек героической судьбы. Она помогала многим нашим военнопленным, за что, в конце концов, попала в застенки гестапо, где чудом избежала смерти. Меня Евгения Георгиевна спасала в болезни, вернула к жизни и помогла бежать из плена. Это произошло 15 мая 1943 года. Потом я скитался по оккупированной территории, преодолевая множество тревог и опасностей. Я стремился на фронт, где моя профессия была нужна бойцам, особенно в полевых условиях. Пришло время, когда уже стал слышен шум приближавшихся боев. 25 октября 1943 года Днепропетровск был освобожден от немцев.

…А день 17 марта 1944 года я считаю вторым днем своего рождения. Моей радости не было предела. Тогда я впервые в жизни прослезился от счастья. Хотелось расцеловать первого встретившегося нашего солдата… И вот два молоденьких лейтенанта уже рассказывают мне о том, что происходило за истекшие два года на нашей земле. Я заметил, что все офицеры были в погонах. Командир батальона предложил мне заменить выбывшего фельдшера. Надо ли говорить, что я с радостью согласился! Меня представили старшему лейтенанту из особого отдела. Когда я рассказал ему о перипетиях своей судьбы, он посоветовал обратиться в городской военкомат, где мне дадут направление в их часть. В военкомате нас собралось человек двести пятьдесят, нас построили и отправили в марш.

Каков же удар меня ожидал, когда я узнал, что конечным пунктом нашего пути оказался штрафной батальон!

В штрафбат направляли обычно лиц, совершивших тяжкие преступления, которых судил военный трибунал. Но меня никто не судил. Когда я попытался что-то объяснить в канцелярии, мне ответили, что со мной поступили правильно: надо кровью искупать свою вину перед Родиной. Меня обвиняли в измене… Это был шок. Теперь, когда у меня появилась возможность написать родным, что я им напишу?..

Три месяца штрафбата равнялись десяти годам заключения по приговору военного трибунала. На душе было тяжело, ведь вероятность возвращения с задания равнялась практически нулю. И это после всего пережитого в неволе…

Итак, я стал рядовым 9-го отдельного штрафного батальона 1-го Украинского фронта. С нами провели ускоренный курс обучения по основным военно-тактическим дисциплинам, сформировали роту в двести пятьдесят человек. И мы вышли маршем к предгорью Карпат. Здесь, в тылу 18-й армии, мы получили боевую задачу: выбить немцев с хорошо укрепленной обороны в гористой местности с последующей заменой нас кадровым гвардейским батальоном, который „топтался“ здесь более двух месяцев. Нам обещали артиллерийскую поддержку и немедленную замену, как только мы займем три линии траншей противники.

Ночью 20 июня 1944 года по сигналу красной ракеты мы пошли в атаку. Она оказалась внезапной для противника. Немцы в панике отступили, и мы заняли три линии траншей. Но вскоре, разобравшись, что против них действуют немногочисленные силы, да еще не поддержанные артиллерийским огнем, немцы перегруппировались и силами двух батальонов перешли в контратаку, открыв и ураганный минометный и пулеметный огонь. Первые контратаки врага были отбиты, но наши ряды быстро таяли. Задание мы выполнили, но бой продолжался. Командование кадрового батальона, осознав, что против него действуют силы двух батальонов, поддержанные самоходками „Фердинанд“, даже не пыталось заменить нас или хотя бы помочь своими силами для отражения контратак.

Мы продолжали нести потери, а потом, как часто бывает на фронте, все вдруг стихло. Мы стали ждать команды отхода в тыл, но ее не поступало. Может, о нас забыли? Разузнать обстановку пошел наш товарищ, бывший политрук. Он ушел и долго не возвращался, мы стали даже грешить на него.

Было ясно, что позиции, которые мы отбили от немцев в ночной атаке, снова вернутся к противнику. Иначе нельзя было объяснить затянувшуюся тишину: вблизи не было ни наших, ни немцев. Без приказа мы не могли оставить свои позиции. Наша группа состояла из трех человек, мы были вооружены винтовками и гранатами. Начали готовиться к бою. Вряд ли мы могли долго продержаться, но ничего другого нам не оставалось. Мы снова и снова внимательно искали пути выхода из траншей, но плотное проволочное заграждение, сразу за которым начиналось минное поле, исключало наш безопасный уход. Саперному делу никто из нас обучен не был. Мы решили при появлении немцев вступить в бой, а последними гранатами подорвать себя. Возможность опять попасть в плен я для себя полностью исключал. Неожиданно появился наш товарищ, ходивший в разведку. Он бежал во весь рост, крича на ходу, что все позиции заняты немцами, и скоро они будут здесь. Его сразили пулеметной очередью… Вскоре в пяти метрах от нас появилось человек восемь немцев. Они не увидели нас, и мы бросили в них по гранате. Наступило кратковременное затишье, и, не дожидаясь, пока подойдут основные силы врага, я выскочил из окопа на бруствер и пролез через проволочное заграждение. За мной последовал и другой штрафник, но он пополз в противоположном направлении и вскоре подорвался на мине. Третий, наверное, остался в окопе.

Я оказался один на минном поле, днем, на нейтральной полосе. К счастью, немцы не стреляли: одни, наверное, погибли от наших гранат, а другие еще не подошли. Меня закрывала трава, и я потихоньку отползал от злополучного места. Я находился в растерянности. Меня потрясла гибель товарищей, я не мог сориентироваться и совершенно не понимал, как мне удалось пройти через колючую проволоку, ведь мы внимательно обследовали ее незадолго до этого. Но бездействовать в моем положении было опасно. Бой не возобновлялся. С наступлением темноты я продолжил свое движение в поисках своих. Через некоторое время я услышал отдаленно, а затем явственнее отборный русский мат. Я так и не привык в армии к этому понятному всем языку, и мне было неприятно всюду его слышать. Но в тот момент я так обрадовался родной речи, что пополз очень быстро, на миг забыв, что местность заминирована.

Еще раз прислушавшись, и убедившись, что это наши, я перекатился через бруствер попал в объятия нашего ротного писаря. И очень вовремя, потому что писарь только что составил для командира роты списки уцелевших после боя. Я числился пропавшим без вести. Слава Богу, что удалось задержать отправку этих сведений в тыл, и мои родные не получили второго извещения о пропавшем сыне.

Перед атакой нас было двести пятьдесят, в живых осталось тридцать пять. После короткого отдыха нас отправили в тыл. Настроение было подавленное. Хотя судьба даровала нам на этот раз жизнь, но слишком дорогой ценой она досталась. И операция осталась незавершенной, а, может быть, и не такой необходимой, ведь кадровый батальон не сменил нас после выполнения задачи.

На следующий день в тылу дивизии нам объявили, что штаб армии не посчитал выполненной возложенную на нас задачу, и что нам предстоит повторная отправка на передовую. „Какую теперь задачу поставят перед нами?“ — думали мы. Что могут сделать тридцать пять человек? Скорее всего, нас отправят на полное уничтожение. Командир роты пообещал перезвонить в штаб и добиться нашей реабилитации.

Надо ли говорить, что минуты ожидания казались нам часами? Как дешево стоит на фронте человеческая жизнь, раз так легко можно двигать человека туда-сюда как фигуру на шахматной доске только потому, что он штрафник… Да стоит ли вообще о нем беспокоиться? И какое же огромное спасибо нашему командиру, который сумел доказать, что мы выполнили поставленную задачу, и что нашей вины в том, что позиции, отбитые нами в бою, снова оказались у противника, нет. Нас реабилитировали!

А вскоре впервые за все время войны я получил письмо из Ленинграда, как же было радостно узнать, что мои родители живы!

Меня направили в 188-й Аргунский стрелковый полк 106-й Днепропетровско-Забайкальской дивизии. Старший врач полка был доволен, что к нему прислали опытного и, главное, обстрелянного фельдшера. Итак, я — командир санитарного взвода, снова на передовой. Наш полк занимал оборону по берегу Вислы, а мой батальон — непосредственно вдоль самой реки. В тот период на фронте было относительное затишье.

А к началу нового 1945 года, с которым все мы связывали большие надежды, началось решающее наступление, мы освобождали Польшу, форсировали Одер, батальон вел бои на территории Германии. Бои были ожесточенные, каждый раз мы несли тяжелые потери, но боевой дух был высокий: каждый понимал, что это последние, завершающие бои, что скоро победа. Правда, тогда мы еще не знали, посчастливится ли нам дожить до этого дня, но все же надеялись.

На войне, особенно у людей, длительное время находившихся на передовой и видевших много смертей, ожесточался характер: на гибель товарищей они смотрели как на неизбежную волю судьбы. И все же, когда приходилось хоронить совсем молодых людей, подступал комок к горлу. Жалел я ребят…

На фронте нередко приходилось выполнять функции и санитара, и санинструктора. Поэтому я старался использовать свободную между боями минуту, чтобы обучать солдат навыкам оказания первой помощи.

На реке Нейсе наше наступление приостановилось: необходимо было пополнить боезапасы и хотя бы немного укомплектовать роты. На противоположном берегу были немцы, нас разделяла река шириной не более пятидесяти метров. Противник, почувствовав, что резервы наши истощились, стал переходить к контратакам, иногда по несколько раз в сутки. Но мы прочно удерживали свои позиции. В конце марта мы продолжали стоять в обороне на Нейсе, укрепляя свои боевые возможности.

Затем мы вновь перешли в наступление. Помню тяжелые бои за немецкую деревню Бург, где мы потеряли лучших своих товарищей. Погибли командир роты, старший лейтенант, который воевал в этой части от самого Сталинграда, его заместитель и вестовой. Мы похоронили их в братской могиле, отдав им последние воинские почести.

А сами — снова на марше. Нам стало известно, что наши передовые части (танковые соединения 1-го Белорусского и 1-го Украинского фронтов) сражаются в окрестностях Берлина. Пехота значительно отстала от своего авангарда. Такая обстановка на фронте стала угрожающей для наших частей, сражающихся в Берлине, тем более, что на помощь немцам двигалась большая группировка из шестнадцати дивизий. Мы снова в пути, идем днем и ночью. За время последних наступательных боев наш батальон заметно пополнился новой „техникой“: весь личный состав посадили на повозки, мы двигались с максимальной лошадиной скоростью по автостраде так, что из-под копыт летели искры. Странно было наблюдать: мы на повозках с победой несемся на Берлин, а хваленная немецкая техника искореженная валяется на обочинах. Мы, конечно, тоже располагали новейшей техникой, но ее было недостаточно, она использовалась на главных направлениях.

Операция по уничтожению шестнадцати прорвавшихся немецких дивизий началась в ночь с 24 на 25 апреля. Артиллерийская канонада вместе с залпами „Катюш“ продолжалась до утра. С рассветом мы пошли в наступление. Вся местность, по которой мы двигались, была усеяна трупами немцев, изувеченной военной техникой.

2 мая 1945 года мы узнали, что Берлин капитулировал. Знамя Победы развивалось над рейхстагом. Ура!!!

Но война еще не закончилась. Нашу армию срочно направили на юг. Вечером 7 мая в штабе батальона уточнялась задача по взятию Дрездена. Было известно, что он укреплен эсэсовскими частями. Предстоял бой.

На рассвете 8 мая мы стали продвигаться вперед, и вскоре были встречены массированным огнем из пулеметов и автоматов. Мы залегли, но уже были раненные, в том числе мой лучший санинструктор роты, пошедший с боями от самого Сталинграда. Вскоре бой прекратился, наш батальон стремительно пошел вперед, до Дрездена оставалось около десяти километров. Когда я помог последнему раненому, вдруг оказалось, что я остался один в этом районе, поблизости не было ни одного нашего солдата, не было и немцев, даже гражданских. На велосипеде я поехал догонять свое подразделение. Наконец мне встретился пожилой немец, кое-как объяснившись с которым мне удалось понять, куда направились наши войска.

Подъезжая к пригородам Дрездена, я увидел большое скопление людей у дороги. С большого расстояния было не определить, кто они. Подъехав ближе, я увидел, что это гражданское население. Оказалось, что это поляки, французы, украинцы, угнанные немцами в Германию. Они встретили меня дружески: вручили сирень, бутылку коньяка. Меня поздравляли на разных языках…

Наконец, я нашел в Дрездене свое войско. Вскоре было получено и официальное сообщение ТАСС: только что в Берлине был подписан акт о безоговорочной капитуляции Германии. Это было 8 мая в 19 часов по местному времени. УРА!!! Война закончилась. Потом был приказ срочно выйти маршем в Прагу на помощь восставшим чехам. Но в боях мы больше не участвовали.»

…А потом было возвращение в родной город, долгожданная встреча с близкими, учеба на военно-морском факультете 1-го Ленинградского медицинского института, годы службы… До сих пор Михаил Андреевич в строю, работает врачом, снимает любительские кинофильмы, многие из которых посвящены Великой Отечественной и боевым друзьям.
Записала Марина Михайлова