Обнажена моя душа пред вами.

Рассказ художника

— Теплым летним утром, гуляя по городу, я зашел в церковь на Конюшенной площади. В будний день прихожан было мало, служба еще не началась, и в ожидании ее я стал листать книги в церковной лавке. Многие были мне знакомы — простые безыскусные рассказы об отцах Церкви, священномучениках и исповедниках, душеполезное и душеспасительное чтение. Но одна небольшая брошюрка совершенно поразила меня: «Пушкин в его отношении к религии и Православной Церкви» и — неизвестный автор — митрополит Анастасий (Грибановский). Отстояв службу, я буквально побежал домой — читать…

И как же я стал счастлив, познакомившись с этим изумительным исследованием. Никогда еще не открывался мне наш национальный гений такой теплой, такой радостной, такой родной частицей. А ведь я всю жизнь читаю Пушкина и читаю о Пушкине…. Как же сам я мог не заметить, не прочувствовать, не проникнуть?!

«Пушкин подходит ко всему просто и естественно, как это исконно свойственно русскому сердцу. У него нет предвзятых тенденций, как у Толстого или Достоевского, стремящихся подчинить им своего читателя. Он не пытался насиловать свой талант и не „мудрствовал лукаво“: поэтому ему было открыто более чем кому-либо из других наших поэтов. Он берет всю действительность такою, „какою Бог ее дал“. Он созерцает и зарисовывает ее картины спокойно и объективно, как истинный художник. Отсюда какая-то детская непосредственность, ясность и чистота его созерцания, акварельная легкость и прозрачность его рисунка, делающая его творения одинаково доступными всем возрастам. Мы воспринимаем его образы так же просто и непосредственно, как саму природу».

Митрополит Анастасий пишет о Пушкине искренно и сердечно, без разъедающих душу сомнений и циничного панибратства с гением. Его удивительной проникновенности рассказ о «Борисе Годунове» заставил меня перечитать трагедию и обратиться к ее иллюстрированию.

Но о чем же пушкинская драма? Народ и власть — да! Русское самозванство — да, конечно! И еще это драма личности в истории — этот вечный вопрос Достоевского: «Кто я — тварь дрожащая, или право имею?!» Но для меня главное — это вопросы веры — веры и безверия.

Я думаю, что Пушкин проследил в пьесе три главных линии. Первая линия повествования — Григорий Отрепьев — Самозванец. Беглый монах Чудова монастыря, «и был он весьма грамотен: читал наши летописи, сочинял каноны святым; но, знать, грамота далася ему не от Господа Бога…» У совсем молодого человека нет уже ничего святого. Григорий — это квинтэссенция безверия. Он не только хочет захватить московский трон, не только ведет на Русь «проклятых ляхов», желая разделить с ними все выгоды будущего своего положения, Григорий перекрещивается в католическую веру, предает Русское Православие и обещает монаху — иезуиту принятия новой веры всей Русью:

Нет, мой отец, не будет затрудненья;
Я знаю дух народа моего;
В нем набожность не знает исступленья:
Ему священ пример царя его.
Всегда, к тому ж, терпимость равнодушна.
Ручаюсь я, что прежде двух годов
Весь мой народ, вся северная церковь
Признают власть наместника Петра.

Но, возможно, Григорий искренен с иезуитом? К несчастью, нет. Он открывается лишь Марине Мнишек:

Виновен я; гордыней обуянный.
Обманывал я Бога и царей,
Я миру лгал; но не тебе, Марина,
Меня казнить; я прав перед тобою.

В чем же правда Самозванца — в циничном и наглом безверии, которого он даже не думает скрывать перед гордой и красивой, но, в сущности, такой пустой полячкой…

Вторая важнейшая линия повествования — это бесконечно прекрасная, гармоничная вера летописца Пимена.

«На почве расширенного духовного опыта поэта и исторических познаний, — пишет митрополит Анастасий, — родился весь несравненный по красоте духовный и бытовой колорит драмы „Борис Годунов“, которую автор считал наиболее зрелым плодом его гения (хотя ему было в то время только 25 лет) и особенно „смиренный и величавый“ образ Пимена, которого не могут затмить другие действующие лица драмы. Пимен — это не просто художественное изображение, сделанное рукой великого мастера: это живое лицо, которое трогает, учит и пленяет читателя, подчиняя его своей тихой, кроткой, но неотразимой духовной власти. Он вышел из самого горнила сокровенного творчества Пушкина, который слился с ним в муках духовного рождения, как мать со своим ребенком. Не напрасно он говорит, что „полюбил своего Пимена“, плененный сам его духовной красотой. В нем поэт дал самый законченный, самый выпуклый и самый правдивый тип православного русского подвижника, какой только был когда-нибудь в нашей художественной литературе.

Пушкин уразумел своим русским чутьем, что здесь запечатлена от века лучшая часть нашей народной души, видевшей в монашестве высший идеал духовно-религиозной жизни. Ее неутомимая тоска по горнему отечеству находила отклик в его собственном сердце, звавшим его туда, „в заоблачную келию, в соседство Бога самого“. Уже одним этим своим чудным и возвышенным образом, вышедшим из народной стихии и снова воплощенным в нее гением поэта, он искупил в значительной степени нравственный соблазн, который он мог посеять ранними своими легкомысленными произведениями».

И, наконец, третья, самая трагическая линия пушкинского рассказа — это глубокая, истовая вера царя Бориса, омраченная страшным злодеянием — убийством маленького царевича в Угличе. Она не дает ему насладиться незаконно захваченной властью. Мучимый совестью во все года своего правления, Годунов, не перенеся столь великого греха, и зная невозможность искупить его добрыми делами, умирает.

Очень важным мне представляется первое появление Бориса Годунова. Он предстает перед читателем в момент искренней молитвы. Обращение Бориса к Патриарху и боярам, пришедшим звать его на царство: «Обнажена моя душа пред вами…», и последующий призыв к усопшему царю Феодору:

О праведник! о мой отец державный!
Воззри с небес на слезы верных слуг
И ниспошли тому, кого любил ты,
Кого ты здесь столь дивно возвеличил,
Священное на власть благословенье:
Да правлю я во славе свой народ,
Да буду благ и праведен, как ты.

В словах молитвы Годунова невозможно усмотреть и тени фальши. Он верен памяти усопшего царя, любит свой народ, и, конечно, желает ему лишь блага. Борис верит в Бога. И к нему он тоже обращается с открытым сердцем. Годунов верит в свои силы, в свою богоизбранность, в возможность долгого и счастливого царствования.

И что же может ему помешать? По словам Николая Карамзина (а ведь именно «История государства Российского», столь блестящий труд, вдохновили Пушкина на создания драмы): «Если бы Борис родился на престоле, то заслужил бы имя одного из лучших венценосцев в мире; но рожденный подданным, с необузданною страстью к господству, не мог одолеть искушений там, где зло казалось для него выгодою — и проклятие веков заглушает в истории добрую славу Борисову».

И сам Годунов осознает всю глубину падения. Перечисляя все многочисленные благодеяния, которыми он успел наградить свой народ за 5 лет царствования, Борис в тоске восклицает:

Напрасно мне кудесники сулят
Дни долгие, дни власти безмятежной —
Ни власть, ни жизнь меня не веселят;
Предчувствую небесный гром и горе.

Борис — убийца. По его преступному приказу зарезали царевича Димитрия в Угличе. В погоне за троном, Годунов надеялся «перешагнуть» через «кровь невинного младенца», но христианская душа не дает ему покоя:

Ах! чувствую: ничто не может нас
Среди мирских печалей успокоить;
Ничто, ничто…едина разве совесть.

Но если в ней единое пятно,
Единое, случайно завелося,
Тогда — беда! Как язвой моровой
Душа сгорит…

И все-таки Пушкин сострадает своему герою. «Как же, — воскликните вы, — это возможно?» Ведь самый гармоничный, абсолютно положительный образ трагедии — Пимен — является его ярым хулителем. Он впрямую обвиняет Бориса, говоря:

О страшное, невиданное горе!
Прогневали мы Бога, согрешили:
Владыкою себе цареубийцу
Мы нарекли.

Но Пушкин никогда не был бы Пушкиным, если бы не «призывал милость к падшим». В каком-то смысле поэт милосерднее доброго и смиренного старца. Подчеркивая очистительные страдания царя Бориса в конце жизни, он дает ему упокоиться на руках сына, которого Годунов безмерно любил, принять схиму и отойти к своему небесному отцу. И лишь небесный судия вправе вынести ему справедливый приговор.

Но необходимо вспомнить и два кульминационных эпизода трагедии, через которые Пушкин безжалостно проводит своего героя. Душевные муки и раскаяние Годунова примиряют читателя с грешным царем.

Это исполненный дивной прелести рассказ Патриарха о чуде на мощах усопшего царевича Димитрия. Пушкин впервые в светской русской литературе поднимается на невиданную высоту духовного рассказа. Пред нами встает картина столь умилительная и совершенная, что она достойна была бы пера великого летописца древности, оставившего потомству столь гениальный памятник как «Жития Бориса и Глеба». Слепому старцу — пастуху — является во сне ангел-царевич и зовет его в Преображенский собор в Угличе, обещая исцеление. Влекомый только искренней верой, старик направляется в путь:

Вот Углича достиг я, прихожу
В святый собор и слушаю обедню,
И, разгорясь душой усердной, плачу
Так сладостно, как будто слепота
Из глаз моих слезами вытекала.
Когда народ стал выходить, я внуку
Сказал: «Иван, веди меня на гроб
Царевича Димитрия». — И мальчик
Повел меня — и только перед гробом
Я тихую молитву сотворил,
Глаза мои прозрели; я увидел
И божий свет, и внука, и могилку".

Царь слушает сей рассказ в присутствии бояр, он смущен, растерян, «несколько раз отирает лицо платком». В завершении сцены, по уходе Бориса, один боярин в тревоге обращается к своему товарищу:

Заметил ты, как государь бледнел
И крупный пот с лица его закапал?

И тот отвечает:

Я — признаюсь — не смел поднять очей,
Не смел вздохнуть, не только шевельнуться.

Терзаемый явными муками совести, Годунов, кажется, близок уже к полному раскаянию, публичному признанию своей вины…

Вторая сцена душевных страданий Бориса не менее потрясающе выписана Пушкиным. Это явление юродивого Николки и его страшные, обличающие слова:

Нет, нет! нельзя молиться за царя Ирода — Богородица не велит.

Годунов потрясен, мучается, казнит себя, и вскоре по повествованию умирает.

Образ Николки очень важен для Пушкина. Блаженный говорит голосом Бога, голосом тихой смиренной народной совести. И потому его маленькая невзрачная фигура вырастает до исполинских высот библейского пророка. Поэт, рисуя своего юродивого, конечно, опирается на рассказ Николая Карамзина о другом святом праведнике Николе Саллосе, который своим смелым пророческим обличением жестокосердного тирана Иоанна Грозного спас от страшного разорения Псков. «Старец предложил Иоанну в дар… кусок сырого мяса; что Царь сказал: „Я Христианин и не ем мяса в Великий Пост“, а пустынник ответствовал: „Ты делаешь хуже: питаешься человеческой плотию и кровию, забывая не только Пост, но и Бога!“ Грозил ему, предсказывал несчастия и так устрашил Иоанна, что он немедленно выехал из города; и как бы невольно пощадив Ольгину родину, спешил в Москву…»

Сколь изумительные примеры русского подвижничества показал Пушкин в своей драме. Я пытался своими иллюстрациями к «Борису Годунову», живописными диалогами со столь дорогим для меня автором поговорить со зрителями о вопросах Православия, совести, любви, раскаяния, прикоснуться к истории государства Российского, сохранившего еще дореформенную, глубокую веру. И закончить свои размышления я хотел бы словами Николая Карамзина: «Кто из нас не любит тех времен, когда Русские были Русскими; когда они в собственное свое платье наряжались, ходили своею походкою, жили по своему обычаю, говорили своим языком и по своему сердцу, то есть говорили так, как думали? По крайней мере, я люблю сии времена…»

И пусть простят мне излишний пафос, но вслед за пушкинским героем, я мог бы сказать своему зрителю: «Обнажена моя душа пред вами!»
Записала Дарья Мусиенко