 |
| Русская линия | Владимир Семенко | 27.04.2006 |
Между тем Восток жив, и жив именно своим духовным напряжением, своей религиозной серьезностью и исходящей от нее, лишенной «чисто личного», верой, любовью и ненавистью. Люди Святой Земли, вопреки стараниям поборников либерально-экуменического разврата, этого продукта выродившегося «модерна», до сих пор являют незаурядные примеры религиозной «нетерпимости», проявляемой в полном соответствии со своей духовной традицией. Многие из них таковы, что если бы вдруг, каким-то чудом, они оказались в том самом, «осевом» времени, когда жил на земле и проповедовал Сам Христос, то при всем шоке, произведенном внешними, бытовыми условиями жизни древнего мира, в главном, духовном плане они почувствовали бы себя вполне в «своей тарелке».
Израиль — религиозная страна, сколько бы здесь ни ссылались на формально светскую конституцию. Иудеи, мусульмане и христиане, живущие бок о бок на этой земле, оставаясь самими собой, никогда не сольются в свальном грехе экуменизма. Ближний Восток и, в первую очередь, сам святой город Иерусалим — это то место, где они, по воле истории, сосуществуют, но в сосуществовании этом нет и следа пресловутой «толерантности»; каждый день, каждый час, каждая минута его полны скрытого напряжения непрестанной духовной войны, придающей высший смысл самому существованию, наполняющей повседневность тем содержанием неугасающей, «фанатичной» религиозности, которого давно уже нет на Западе. Быть может, в том и состояло всегда непостижимое и удивительное, чудесное по своей «уместности» действие Промысла, сведшего здесь, во Святой Земле, три великих религии, ведущих вот уже много веков спор о смысле веры в единого истинного Бога, чтобы не дать людям религиозно и духовно расслабиться, забыть о том, что каждое такое расслабление есть просто еще одна уступка, еще один шаг в пользу непримиримого врага и конкурента. Мусульмане, христиане и иудеи здесь как бы подгоняют друг друга. Все-таки сразу чувствуется, что эта особенная земля освящена присутствием Самого Бога, две тысячи лет назад реально жившего с людьми во плоти Иисуса Христа, простого плотника из Галилеи.
* * *
Всякий выезд за пределы Вифлеема сопряжен для нас с прохождением формального контроля на границе с автономией. Недалеко от границы, на особом дорожном плакате, с тяжеловесным сарказмом значится казенная надпись: «Welcome to Jerusalem». Уже издали, при подъезде к теперь уже знаменитой палестинской «стене плача» видны огромные граффити, изображенные с «нашей», арабской стороны и выполненные по всем формальным законам этого известного жанра. Граффити эти — настолько интересное явление чьего-то «народного творчества», что нужно рассказать о них особо. Один рисунок изображает огромного, даже не дракона, а какого-то монструозного червяка с непропорционально большими и неестественными клыками, а внутри его как бы просвечивающей утробы — ранее проглоченных маленьких детей, свернувшихся в младенческо-утробной позе. Интересно, знал ли неизвестный художник, по-видимому, из числа палестинских подростков — бойцов интифады, евангельский сюжет об избиении Иродом вифлеемских младенцев? Учитывая давнее и, так сказать, уже достаточно традиционное присутствие Православия на палестинской земле, вполне возможно… Второй сюжет — просто огромные глаза с непередаваемой восточной грустью на каком-то клетчатом фоне на мотив то ли тюремной решетки, то ли обычного рисунка, украшающего ткань пресловутой «арафатки». Наконец, третий рисунок изображает вновь монструозное чудовище, состоящее из туловища коровы и непропорционально огромной головы злобно оскаленного льва, терзающее белоснежную птицу с распростертыми крыльями. На коровьем туловище изображены нефтяная вышка и знак доллара. Называется произведение с проникновенной иронией, на общепонятном английском языке «The bird of terror» (птица террора). Отдельно от всего кричит ключевая надпись: «Exist is to resist» (Существовать — значит бороться). Вот такое вот народное творчество… А стереть — не сотрешь: эта сторона стены уже «автономна».
«Смуглая сабра с оружием, с тоненькой шейкою"[1] встречает нас, как водится, у КПП, многократно виденного по TV и на газетно-интернетных снимках. Она привычно вглядывается в автобус, лениво облокотясь на зарешеченный полицейский джип. Автоматическая винтовка висит на животе, по странноватой для нас израильской манере, стволом вниз.
Вообще, нигде я не видел столько военных и просто вооруженных людей, принадлежащих к различным военизированным формированиям и в разнообразной форме, как здесь, в Израиле. Они все время строятся, перестраиваются, выгружаются из автомобилей, садятся в автомобили, спешат куда-то небольшими группами etc, etc. Не поймешь, резервисты это или кадровые военные. Да здесь эта разница и не столь существенна. Гражданский, который, согласно законам государства, ежегодно по месяцу отдает родной армии, поневоле начинает мало чем отличаться от военного. И, между прочим, никаких тебе отсрочек. Не служить в армии в еврейском государстве — несмываемый позор. Кстати, неимоверно мифологизированных в наше время «узи-узи» я не встречал здесь ни разу, даже у полицейских. Сплошные «М-16» или что-то подобное. Изредка пистолеты.
Стоящий на посту солдатик, завидев на лобовом стекле большую репродукцию иконы Божией Матери Иерусалимской, неизвестной здесь лишь людям очень ленивым и нелюбопытным подходит и на чистейшем русском языке начинает расспрашивать: как там, в Москве, какая погода. Восемь градусов, отвечаем. Мороза. А в Яффе, Тель-Авиве, вообще на побережье, между прочим, днем + 25.
Содержание долгих переговоров, ведомых нашей Беатриче, Ксенией[2], матушкой благодатнейшей Горненского монастыря, сводится, естественно, к одному: выходить нам из автобуса и проходить через металлоискатель, в просторечии именуемый «рамкой», или группу пропустят без досмотра. Солдатик разводит руками: не могут, у них приказ, в Иерихоне снова неспокойно. Причем тут Иерихон, находящийся довольно далеко от Вифлеема, и какое отношение ко всему этому имеют православные паломники из России, не знает никто. Обычная бюрократическая логика, по типу вполне интернациональная. Наконец, Ксения упавшим голосом говорит: ничего не поделаешь, придется выходить. Выстроившись гуськом, мы проходим в казенно-окультуренное подземелье, предназначенное для досмотра. Снимаем куртки, вынимаем из карманов все, что может звенеть. Сабра помещается уже в специальной кабинке за пуленепробиваемым стеклом, подгоняя нас на иврите хорошо поставленным казенно-командным голосом. «По-русски говорите, мы не понимаем», — наивно ответствуют наши матушки, проходя через «рамку». Вдруг на одной из них «аппарат» буквально зашкаливает. Несчастная тяжело дышит, раскраснелась, она вынула из карманов, кажется, уже все, что можно, вплоть до российской мелочи, а проклятая «рамка» все не унимается. «Да это крест, наверно, звенит, он у меня большой, — возмущается она. — Что же мне теперь, и крест снимать?» Нежданная жертва казенного порядка государства Израиль приближается к той степени взрывоопасной и всегда непредсказуемой агрессивности, которая хорошо знакома всем русским мужчинам и перед которой регулярно смиряется несгибаемая израильская таможня, прощающая нашим группам гигантский перевес багажа (а с тех же американцев нещадно дерут штраф за каждый лишний грамм). Всем понятно, что ситуация абсурдно-тупиковая и, главное, не имеющая никакого отношения к арабскому терроризму: с одной стороны, крест снимать — это слишком, но с другой, ведь у этих — приказ?.. Сабре, наконец, это просто надоедает, и она произносит на иврите несколько заключительных слов, которые народ, ориентируясь на интонацию, радостно истолковывает как «быстрей проваливай». Мы быстро проходим один за другим, разбираем проехавшие через рентген пожитки. Во все последующие разы стороны мирно сосуществуют в условиях негласного компромисса: мы послушно проходим через «рамку», не раздеваясь, а персонал КПП усердно делает вид, что не замечает ее нещадного звона (с арабами, конечно, совсем не то). Кто ее знает, зачем она звенит? Глупая, как все машины… И вообще, может, у них компьютер сломался? На русских они всегда ломаются… «А русский язык, дочка, все-таки учи!» — любвеобильно произносит последняя из матушек в сторону пуленепробиваемого стекла. Сабра не удостаивает ее взглядом, подчеркивая свою принадлежность к казенной машине государства. Мы усаживаемся обратно в досмотренный теперь автобус, который уже ждет нас по ту сторону границы. Едем на молебен в Русскую миссию.
История Русской духовной миссии во Святой Земле — отдельная страница нашей истории, неотделимая от истории государства Российского. В XIX веке расцвет ее совпал с наибольшим напряжением имперского вектора русской политики. Устремленность «Третьего Рима» к Риму второму, в Константинополь, идея «креста над святой Софией» неизменно влекла за собой и устремленность России именно как православного государства во Святую Землю, к «освоению» Иерусалима. В наиболее законченном виде эту идею сформулировал митрополит Антоний Храповицкий перед Первой мировой войной, писавший, развивая Леонтьева, что «не только Константинополь, но и Иерусалим должен быть наш». Русская духовная миссия в XIX — начале XX вв. и реализовывала эту идею de jure и de facto, скупая лучшие участки в Иерусалиме. Особая роль в этом процессе принадлежала Императорскому Палестинскому обществу во главе с великим князем Сергеем Александровичем и главам миссии — архимандриту Порфирию (Успенскому) и, в особенности, его знаменитому преемнику — архимандриту Антонину (Капустину). Именно благодаря стараниям последнего был, в частности, приобретен, пожалуй, лучший участок в Иерусалиме и окрестностях, где располагается ныне наш Горненский монастырь. В 1888 году на Елеонской горе освящен был, в память покойной императрицы Марии Александровны, храм во имя святой равноапостольной Марии. В 1896 году в «Русском доме», сооруженном в 1891 году «на раскопках» — пороге древних иудейских ворот, через которые шествовал Спаситель на Голгофу, освящен был, в память императора Александра III, храм во имя св. блгв. кн. Александра Невского.
В последние десятилетия до революции Императорское Палестинское общество развило бурную деятельность. Непосредственно или через епархиальных архиереев поступали в общество со всей России пожертвования, большие и малые, в их числе и копейки бедного люда, ревновавшего о Святой Земле.
Благодаря притоку средств Общество имело возможность устроить удобный и дешевый проезд паломников во Святую Землю. Там оно обставляло их пребывание всем необходимым. Сооружено было большое странноприимное подворье с Александро-Невским храмом. В созданных в Иерусалиме и других местах врачебных заведениях широко оказывалась помощь паломникам и местному населению. Для паломников устраивались назидательные чтения, и они снабжались духовной литературой.
Духовной миссией и Палестинским обществом много было сделано для утверждения в вере и благочестии местного православного населения (в основном, палестинских арабов) и ограждения его от католического и протестантского влияния. Имелись мужская и женская учительские семинарии, а также 87 школ (в Палестине и Сирии), несколько амбулаторий и больниц.
На протяжении всего XIX и начала XX вв. паломничество русских во Святую Землю все усиливалось, приобретая черты мощного и (во многом) вполне самостоятельного движения. Французский писатель Лоти писал, что он только тогда понял, что представляет собой истинная вера, когда увидел русских паломников, молящихся в Иерусалиме.
А.В.Елисеев, побывавший с паломниками во Святой Земле весной 1884 года, писал: «Я уже говорил не раз, что максимум скопления не только русских, но и вообще паломников бывает к празднику Пасхи; весь Иерусалим тогда представляется настоящим городом паломников. На всех улицах слышится русская речь, везде виднеются русские лица, русские костюмы; продавцы различной снеди, погонщики ослов, даже нищие — все стараются в это время мараковать по-русски. «Подай ради Христа, Бог с тобой, Христос воскресе!» — кричат прокаженные, уроды, слепцы и другие просящие милостыни; замечателен тот факт, что ни на каком другом иностранном языке не просят нищие, как только по-русски, — это чрезвычайно характеризует наше паломничество. Нет перед Пасхою ни одного такого уголка в Иерусалиме или его окрестностях, где нельзя было бы встретить русского мужичка или бабы…"[3]
В советское время процесс был резко оборван. Богоборческой и интернациональной коммунистической властью дело Русской миссии воспринималось как сугубо вредное и враждебное. Какая-то часть русских участков во Святой Земле оказалась в ведении Зарубежной Церкви, другие хирели и не использовались по назначению. Последний и наиболее чувствительный удар по русской Палестине нанес главный советский либерал Хрущев, буквально за бесценок продавший многие участки властям Израиля. (Печально знаменитая «апельсиновая сделка», когда израильтяне расплатились с советскими товарищами поставками апельсинов, большая часть которых по дороге просто сгнила). Теперь рядом с Русской миссией, на бывшем русском участке — здание городского муниципалитета с большой площадью перед ним.
При выходе из автобуса и подходе к зданию миссии нас ожидает второй за сегодняшний день социокультурный шок, на сей раз, правда, вполне ожидаемый. Перед зданием муниципалитета выстроился взвод солдат, по всей видимости, первогодков. Командует отнюдь не офицер, а всего лишь бывалый сержант, явно прошедший «горячие точки». (В израильской армии, чьи сухопутные войска на сегодняшний день — пожалуй, самые боеспособные в мире, офицеров вообще значительно меньше, чем в нашей. Здесь существует закон, по которому боец, не послуживший в спецназе, не участвовавший в боевых действиях, всю жизнь просидевший в тылу, не может рассчитывать на карьеру в армии. Поэтому очередь в спецназ немалая). Отрывистые команды на иврите воспринимаются не лучшим образом: солдатики галдят, переминаются, шеренга кривая. Командир теряет терпение. «Вы что, вашу мать, — орет он на чистейшем русском языке без малейшей примеси акцента, — устав забыли?! А ну…» И тут служивый заворачивает замысловато-девятиэтажную фразу, до боли знакомую каждому, кто хоть как-то в течение жизни соприкасался с советско-российской армией. Строй сразу успокаивается. Всем понятно: командир не шутит.
Первый день — Старый город, Крестный путь, «via dolorosa». У стен Старого города встречает нас бомжеватого вида араб, попрошайка, с заученно-плаксивой интонацией, как заведенный, повторяющий: «Mister, I have seven children. They want to eat. Give me one dollar, please. Only one». Не отстанет. Дают ему три шекеля. От шекелей этих толку все равно мало: у торговцев минимальная цена все та же: «one dollar».
Тут же еврейская тусовка, все в широкополых шляпах, с длинными пейсами, девицы в ярко-белых и розовых платьях. Пуррим у них, пуррим. Весенний праздник, понимаешь, переделанный у нас на восьмое марта.
Улицы Старого города — удивительное место, как и весь Иерусалим, где привычно сочетаются вещи, которые, по идее, никак не должны бы встречаться. Резиденция Патриарха Иерусалимского или армянская маленькая церковь мирно соседствуют здесь с сувенирными лавочками и изобилием восточных сладостей. Сувениры, сувениры — вдоль всего Крестного пути. Торговля неистребима, как не изгоняй ее бичом. Торговцы всегда при деле. Завидев нашу группу, вся улица мобилизуется: «Рюски, рюски, мат׳ушка, карашо…» Какая странная судьба: всю жизнь проторговать лепешками или какими-нибудь кипами на том самом месте, где Христос первый раз упал под тяжестью Креста!..
Храм Гроба Господня, много раз описанный — без сомнения, мистический центр мира. Именно здесь располагается кувуклия, часовня посередине храма, куда раз в год, в Великую Субботу, предварительно обыскав, дабы не осталось ничего, чем можно добыть огонь, запирают Патриарха Иерусалимского, и по молитвам его и всей Церкви и по милости Божией снисходит Благодатный Огонь. Многим известна история, как как-то раз не пустили патриарха в кувуклию армяне, и изошел огонь из колонны храма, где осталась трещина, вот уже много лет сохраняющая свой изначальный вид. Несомненный факт этот, вот уже много лет подаваемое Самим Богом свидетельство истинности именно нашей, православной, веры вызывает в одних детский восторг и радость, в других — бешеную ярость и отрицание, как в свое время и чудеса, творимые Самим Христом. Этот богоборческий дух проник ныне и в саму Церковь, где кощунствуют раскольник и фактически уже сектант «практикующий игумен» Иннокентий Павлов по кличке «Кеша отмороженный» и известный неообновленец Кочетков, в стиле воинствующего безбожия называя Благодатный Огонь мошенничеством попов. То, что такие люди до сих пор формально числятся принадлежащими к Церкви, — серьезнейшая проблема, которая нуждается в скорейшем каноническом разрешении!
Никакие чудеса не способны убедить врагов Бога, и много ли истинно верующих среди толп туристов, регулярно стремящихся в Храм Гроба Господня! Красноречиво говорит само за себя, что, по сложившейся израильской практике (не знаю, прописанной формально в законе или нет) лицо неиудейского вероисповедания и не имеющее израильского паспорта не может работать экскурсоводом в туристическом центре при министерстве туризма Израиля (а храм Гроба Господня, естественно, входит в стандартный туристический маршрут), дабы не было здесь христианского прозелитизма![4]
И вот стоит такой персонаж, из русскоязычных, рядом с Голгофой, и интерпретирует Священную историю, поражая наивных теток из туристической группы своей поверхностной образованностью. Бóльшая часть его речи — объяснение того, почему Иисус действительно был преступником и по иудейским и по римским законам. («Политкорректность»: это же они, они так считали! «Время было такое» (!!). Впрочем, доходит и до сути. Что такое для Пилата было казнить еще одного еврея? Да сущие пустяки! Пилат был очень жесток: все дороги были заставлены крестами с распятыми бунтовщиками. А толпа на площади — так еще надо разобраться, что они на самом деле кричали! (Роль Синедриона, Каиафы и Иуды-предателя как-то исчезает во тьме истории). У евреев не было такого имени — «Варрава». На иврите это означает «бар абба», то есть «сын отца». Так что вполне возможно, что кричали они: «Помилуй Бар Аббу», то есть Сына Отца, Того, Кто называл Себя «Сыном Отца». А Пилат понял все неправильно. Ну, а потом римляне, принявшие христианство, и свалили все на бедных евреев, чтобы самим выглядеть получше. Все-таки Пилат был тоже римлянин. Впрочем, это всего лишь версия… (Опять «политкорректность»!)
Вопреки собственным правилам, я позволяю себе завестись. «Брат, — говорю, проникновенно глядя в эти подернутые восточной грустью черные глаза, — с вашими трактовками вам осталось сделать последний шаг: принять христианство. Если вы пытаетесь оправдать евреев, очистить их от обвинений в предательстве Христа на казнь, значит, вы тем самым заведомо признаете, что это убийство — преступление, что Христос был невинен. Это же, в свою очередь, означает, что Он для вас, по меньшей мере, не враг. А разве не сказал Господь: «Кто не против вас, тот за вас»? Если же Христос для вас враг и самозванец, то тогда вы должны думать, что правильно сделали евреи, что предали Его на казнь. Разве не кричит весь Ветхий Завет, вся Тора, что уничтожить врагов Бога есть дело Богу угодное? Тогда тем более непонятно, зачем вы евреев обеляете? Предать на казнь лжемессию вполне достойно с точки зрения иудаизма». Тетки внимательно слушают. По вспыхнувшим в глазах яростным огонькам отчетливо вижу, что дошло, все отлично понял. Из «образованных». Но в следующее мгновение отводит взгляд, не хочет спорить. К чему здесь эти богословские споры? Впрочем, мы не против плюрализма. Неуместно в этом месте затевать религиозные дискуссии… Где ж их еще и затевать, как не в этом месте, обильно политом Его святым потом и кровью? И вообще, он на работе, он всего лишь экскурсовод, и это лишь один из пунктов маршрута. График у него, график, и надо еще успеть к стене плача. А там скоро закрывается… Ну, ступай, поплачь. А у нас — свой маршрут.
Посетили мы в первый день и Гефсиманию и русский Гефсиманский монастырь святой Марии Магдалины, владение Зарубежной Церкви. Там же рядом и принадлежащий монастырю храм с «гробницей Божией Матери». У Гефсиманского сада — еще один «русскоязычный», с аккуратной бородкой, рассказывает про оливковые деревья. Всего пять их осталось, тех самых, со времен Христа. Как их, однако, тянет к местам, связанным с земной жизнью Спасителя… В очереди прикладываться ко Гробу Господню сам лично беседовал с одним. Живу, говорит, в Галилее, вот, специально приехал. А вера у нас почти одинаковая, только одни евреи признали Христа мессией («и вы вслед за ними»), а другие — нет. Маленькое такое различие… Поистине, «тысячелетняя загадка»! Впрочем, кто его знает, вот коснется Господь его души, и станет он каким-нибудь святым…
В Гефсиманском монастыре, что располагается в одном из чудеснейших мест Иерусалима, слышим мы историю, сравнительно недавнюю, из «мелочей монашеской жизни», достойную не Ардова (хоть тот и бывший зарубежник), а прямо Лескова и Шмелева. Монастырь располагается на типичнейшем для этих мест крутом склоне, ниже — Гефсиманский сад с небольшим храмом, находящимся ныне во владении францисканских монахов, еще ниже — дорога, а за дорогой, почти в самом низу — и храм с «гробницей». К ней надо еще спускаться от входа по ступенькам, так что сама гробница, почитаемая как святыня, находится вообще ниже всего на этой горе. Название, конечно, условно, поскольку никакой «гробницы» Божией Матери, разумеется, быть не может, как не может быть и Ее мощей, ибо по смерти, в церковной традиции именуемой Успением, взята была она Своим Божественным Сыном на Небо, во всей полноте человеческого существа, то есть не только душой, но и телом, разделив с Ним до всеобщего воскресения целокупное бессмертие, телесно обретя вечную нетленность. Эта радость, эта вера в прообраз воскресения и составляет суть великого праздника Успения. Впрочем, по преданию, именно в этом гробу покоилось тело Пречистой краткое время, до ее восхождения на Небо.
Поскольку храм с гробницей располагается, как мы сказали, почти в самом низу Масличной горы, то часто, во время дождей, когда потоки воды, смешиваясь с грязью, текут вниз, немногочисленные сестры обители пребывают в немалом затруднении. Впрочем, сама гробница защищена от воды особым барьером, так что обычно вода ее не достигает. И вот как-то, несколько лет назад, то ли дожди были особенно сильны, то ли, в дополнение ко всему, водопровод прорвало, но, так или иначе, волны мутной, зловонной жижи захлестнули не только пол храма, но и саму святыню. Отношения между двумя юрисдикциями не всегда бывали, как бы это помягче сказать, безоблачными, вмешивалась тут частенько и чистая политика. Так что и доступ паломников из России ко святыне бывал порою затруднен. Но едва случилась, наверно, промыслительно, в обители такая беда, как помощь пришла незамедлительно оттуда, откуда она приходит всегда — из России, от сестер Горненского монастыря. «Уж так наши матушки радовались, что привел Господь послужить Матери Божией, — говорит Ксения со своей непередаваемой, проникновенной, одухотворенно-тихой интонацией, — уж так эту гробницу мыли, терли, целовали, прикладывались. На всю жизнь натешились». С того случая паломников из России пускают к гробнице в любое время дня и ночи.
На следующий день — самая суровая часть нашего паломнического пути — выезд в пустыню Иудейскую, начатый с патриаршего богослужения в монастыре Герасима Иорданского, в его престольный праздник. Совпало так, что как раз накануне, на следующий день после нашего приезда, патриарха Иерусалимского признала израильская полиция, играющая крайне важную роль и при храме Гроба Господня и вообще в жизни Иерусалимской Церкви, так что радостные греки воспринимали этот день как своего рода вторую интронизацию.
В жизни я не видел ничего более не сказать, чтобы странного, но — до крайности своеобразного, удивительного, чем Православная Церковь Иерусалимского Патриархата. Уже в первое же утро, в храме Рождества, бросилась в глаза эта «странность», состоящая в том, что при почти исключительно греческой иерархии здесь почти исключительно арабская паства, состоящая из местных палестинцев. Вот не идут туда крещеные евреи и все тут! (А в нашу Церковь идут, и в немалом числе!)
Греческая служба, при всей длительности (нещадно сокращаемая в пещере Рождества, которую приходится делить с католиками), заунывности и непривычных распевах, производит необычайно благоприятное впечатление своей простотой, какой-то наивно-детской серьезностью и в то же время — истовостью, отсутствием малейшей фальши. Здесь нет всей этой «бортнянщины», проникшей в русское богослужение в XVIII веке, нет концертных рулад, до сих пор пышным цветом цветущих во многих наших храмах, особенно с «советским» прошлым. Греческие иерархи очень просты и естественны, отнюдь не надменны и не кичатся своим положением, близки к народу. Здесь как-то умеют отделять почтение, которое всегда подобает оказывать архиерею, как носителю власти в Церкви, от всего «личного и только личного». Здесь нет и следа помпезной казенщины, этого фирменного стиля церковных торжеств в ХХС или Елоховском соборе, в просторечии именуемом просто «собором». После каждой литургии в пещере Рождества нас, паломников из России, сердечно приглашали «на чай» к митрополиту Вифлеема, а даже в тех приходах в России, где практикуется это застольное миссионерское общение, «литургия после литургии», духовенство, как правило, вкушает «чай» отдельно от простых мирян — людей «второго сорта». Про разного рода патриархийные мероприятия и особенно патриаршие приемы я уже не говорю. Наша иерархия прочно отгорожена от народа с помощью спецпропусков для vip-персон и «security» из Федеральной службы охраны.
Мы причащались три дня подряд, и все чувствовали, что иначе нельзя. Думается, мало кто из лишенных серьезной спортивной подготовки паломников выдержал бы многочасовое лазанье по горам пустыни, если бы не благодатная помощь, подаваемая в таинствах.
Сурово-аскетичная, неприветливая земля, столь отличная от цветущей Галилеи, да и от самого Иерусалима, самым видом своим словно бы располагающая к серьезным испытаниям — идеальное место для подвижников древних веков, но отнюдь не для нынешних. Где, как не здесь, на горе Искушений, с прилепившимися к скале монашескими кельями, до вершины которой так и не доходят паломники, и должен был приступить диавол к Сыну Человеческому для загадочного испытания Единого Безгрешного, нужного скорее для нашего назидания, ибо не мог, никак не мог лишенный греха и премудрый Богочеловек поддаться на его уловки. И куда, как не сюда должны были бежать на добровольное мученичество древние монахи, возлюбившие страдание и смерть для мира неизмеримо более обычных и вполне дозволяемых мирских радостей!
Если Сорокадневная гора, на которой постился и напоследок взалкал Сам Господь, есть место, Его, Господнего, уединения и поединка с сатаной, откуда показывал тот Ему «все царства мира"[5], и как место, где искушался Сам Богочеловек, естественно приближено к небу, то громадное мрачное ущелье с оазисом на дне, где располагается монастырь Георгия Хозевита, есть место искушения и борьбы человеков, естественным образом словно бы приближенное к преисподней. Приподнялся над пропастью, словно вгрызаясь в скалу, монастырь, но как же трудно для современного измельчавшего человека там жить! Очень мало здесь монахов, а в той особой пещере, куда на веревке поднимали отшельнику еду, и вовсе жить невозможно! До сих пор висит корзина, приобретя уже вполне музейный вид, и пялятся на нее замотанные в белую ткань прокаленные солнцем бедуины, да приезжие дети каменных джунглей. Мы читаем Евангелие и поем тропарь святому, ставим свечи. Оскудел преподобный, не стало подвижников, сокрушенно вздыхает Ксения, трудно здесь прилепиться современному человеку. Был один послушник, серб, но не вынес, ушел.
Нам рассказывают, как в шестом веке, на подъеме ислама, саранчовой тучей прошли здесь персы и вырезали почти всех монахов. Много крови видела эта земля. Здесь повсюду кровь мучеников, и, обильно орошенные ею, рождали эти скалы дивные цветы святости. Но в самом ли деле оскудела верой современная Церковь, и как это звучит в устах современных русских, представляющих здесь страну, давшую миру небывалый сонм мучеников, невиданный даже в древней Церкви?
«Время новомучеников прошло», — вещает синодальный чиновник, из тех, что страшатся живого духа Церкви и уютно чувствуют себя лишь в рамках казенного учреждения, разжиженного либеральной «терпимостью» и правилами «хорошего тона» скрывающими угасание веры, экуменически-всеядное безразличие. Оно отнюдь не прошло, иначе бы кончилась Церковь, а она кончиться не может до конца времен, и свидетельств тому немало как в России, так и здесь, во Святой Земле.
Настало время рассказать и о них, свидетельствующих перед Богом и миром истинность упования отцов, что в последние времена спасение будет достигаться не столько аскезой, высотою подвигов и молитв, сколько простой верностью, что перед лицом врага — очень и очень немало. Еще в 1970-е годы, когда в самой России только начинался новый христианский подъем, на берегу Галилейского озера, близ источника, где изгнал Господь семь бесов из Марии Магдалины, был зарезан неизвестными русский священник, отец Феофан, и убийц, естественно, не нашли. Как израильтянам, так и советским властям было, разумеется, не до того. А в 1983 году, на излете советчины, случилось в святом городе еще другое, двойное убийство, вызвавшее немалый скандал и получившее широкую огласку. Были убиты насельницы Горненского монастыря, монахиня Варвара и дочь ее, инокиня Вероника, убиты евреем-сатанистом, жившим тут же, неподалеку, который и попался в руки властей. Кинжал с тремя шестерками и другие обстоятельства дела как две капли воды напоминают другое ритуальное злодеяние, прогремевшее на весь православный мир в Оптиной пустыни, на Пасху 1993 года. Как и спустя десять лет Аверин, убийца не отпирался, а откровенно рассказал, что его бог, сатана, явился ему и просто приказал это сделать. Был ли он одиночкой или принадлежал к какой-нибудь секте, так и осталось не проясненным. Гуманные власти вскоре выслали его из страны, без права пребывания в Израиле. Сейчас проживает в США.
Варвара умерла сразу, а Вероника мучилась, на ее теле нашли девять ножевых ран. Спустя время, когда уже отпели мучениц и похоронили, увидели сестры в сонном видении Варвару на вершине высокой горы в сияющих белых одеждах, а Вероника карабкалась по отвесному склону, срывалась и никак не могла до вершины добраться. И открыто было сестрам, что это оттого, что Варвара сразу и безропотно приняла смерть, а Вероника, зная немного иврит, цеплялась за жизнь, просила ее пощадить, и оттого сейчас там так тяжело ей взойти на вершину. День и ночь молились сестры за бедную мученицу, и на сороковой день было одной из них открыто, что Вероника отмолена и вместе со своей святой матерью пребывает ныне в сиянии небесной славы. Теперь мученицы молятся за оставшихся здесь, на земле, и от святых могил происходят бесчисленные чудеса и исцеления.[6]
Другой случай произошел совсем недавно на Елеонской горе, горе Вознесения. Сама гора принадлежит ныне по большей части мусульманам, а внизу, в долине Ионафана — особо почитаемое еврейское кладбище. Существует поверье у евреев, что тот, кто будет похоронен здесь, воссядет ближе всех ко Господу в Царствии Небесном. Поэтому участки на этом кладбище стоят баснословных денег — где-то по миллиону долларов. Покупают эти участки богатые евреи со всего мира, думая за деньги свои законно приобрести райское блаженство. Рассказывают, что уже предусмотрительно раскошелился активист российской синагоги и советский эстрадный певец Иосиф Кобзон. И вот явился на Елеонскую гору некий богатый грек по имени Панайотис, в монашестве Иоаким, со своей матерью, инокиней Анастасией и приобрел участок земли как раз между тем кладбищем и мусульманской территорией, стал строить на нем на свои средства большой православный храм. Здесь-то и взыграла столь типичная для Востока религиозная непримиримость. Никак не могли евреи и мусульмане стерпеть присутствие православного на «своей» земле. Когда храм был уже почти достроен, были присланы бульдозеры и разрушили его почти весь. В тот же день явились неизвестные в масках и убили Анастасию. Иоаким же был чудесным образом промыслительно Господом спасен. Буквально накануне пришел к нему странник по имени Владимир и рассказал, что вот он, бедный неимущий странник, призван на подвиг и хочет добраться до Святой Афонской Горы. И не мог он по дороге не придти во Святую Землю на поклонение святым местам. Но, не имея денег, чтобы заплатить за гостиницу, просит приютить его на краткое время, «а Господь тебе за то воздаст». Богобоязненный грек приютил странника и в ту же ночь был вознагражден сторицей милосердием Божиим, лишний раз убедившись, что любая наша доброта — ничто по сравнению с Его неизмерной добротой. Расправившись с Анастасией, убийцы принялись душить Иоакима, и не хватило им нескольких минут, как появился на пороге Владимир, двухметрового роста богатырь; завидев его, убийцы, «зело убоявшись», бросили все и в панике бежали. Так спасен был добровольный свидетель для дальнейшего свидетельства «городу и миру» об истине Православия на святой Елеонской горе. С тех пор много раз грозили ему довершить начатое, но, сочтя в итоге больным фанатиком, до времени оставили в покое. Так и остается на своем месте по сию пору одинокий подвижник, принимает паломников, молится в небольшой часовне, ухаживает за могилой матери.
Молились мы и за греческой литургией у Гроба Господня. В силах ли человеческих описать это великое соприсутствие, которое само по себе и есть уже высшая награда?![7] Духовные переживания, духовная жизнь, сколь бы слабы они ни были у нас, немощных современных христиан — такая материя, перед которой не может не умолкнуть публицистика (или эссеистика) просто как жанр, по сути своей достаточно светский, почему и оставим ее писателям духовным. Любые впечатления, выраженные в таком тексте — поневоле более внешние, нежели внутренние, сокровенно-духовные. Я, по крайней мере, про себя точно знаю, где границы моих скромных писательских возможностей.
Тихая и проникновенная греческая литургия, как-то незаметно проникающая в душу и забирающая, увлекающая всего человека сосредоточенностью и целеустремленностью своей молитвы, время от времени нарушалась громогласным гудением органа и необычайно громким хоровым латинским пением в соседнем католическом приделе. Рискуя навлечь на себя праведный гнев «нежных» церковных диссидентов, скажу очевидное: истинная вера не нуждается в излишне громких призывах; она свидетельствует о себе тихим словом истины, простой сердечной молитвой, и за нее свидетельствует Сам Господь. Как ни старается латинский органист и братья-францисканцы оглушить молящихся, заглушить тихий и спокойный речитатив православных греков, как ни надрывается муэдзин по пять раз в день, чьи возгласы многократно усилены современной техникой, подобно пению эстрадных артистов, но только наша, православная вера удостаивается ежегодного свидетельства Благодатного огня, сколь бы громко ни раздавались тут «нежные» экуменические крики![8] Не проявление ли очевидной слабости это упорное стремление как можно громче заявить о себе?
Однако: католики уже закончили службу и громогласно, выстроившись «стройными рядами» перед кувуклией, пропели свои псалмы, а у нас еще едва начинался евхаристический канон!
Без необычно частого причастия наш паломнический путь был бы особенно тяжел, но, приобщившись в третий раз у Гроба Господня и довольно передохнув, мы были вознаграждены заключительным днем, который Ксения, улыбаясь, назвала «жемчужинкой» всей поездки — путешествием в Галилею. Галилея — родная страна Спасителя, знакомая с детства, исхоженная Им вдоль и поперек, уютная и приветливая, щедрая и неброская, освежающая райским ветерком, и естественно почти у каждого рождалась мысль: почти как Россия («Всю тебя, земля родная… Исходил, благословляя»). Ее пейзаж, на котором после суровости и непривычной для жителя равнин неровной скальной изрытости Иудейской пустыни отдыхает глаз и душа, и в самом деле чем-то напоминает российский: спокойный, слегка волнистый рельеф, ухоженная, старательно обработанная, плодородная земля, близость воды — к этой земле, по совести, куда больше подходит наименование «обетованной», чем к прижатому к скалистым горам пыльному Иерихону. Лишь новые горы лежащей на другом берегу Галилейского озера страны Гадаринской, с которых сверзлось в воду стадо бесноватых свиней, явственно напоминают о том, что мы все же «не дома».
Мы проделали путь как бы навстречу Христу: от распявшего Его Иерусалима вновь к родным местам, к началу земной жизни. И горы здесь совсем другие: неуютно-враждебный, скальный рельеф горы Искушений и поистине райский, сияющий пейзаж покрытого лесом, залитого солнцем Фавора. Всякое восприятие несет в себе черты субъективности, но все же, все же… Обе горы вознесены над миром, но — по-разному. О третьем искушении говорится: «Берет Его диавол на весьма высокую гору». Конечно, Он и Сам мог, как Сын Божий, в любой миг очутиться на самой высокой горе, и диаволу было лишь попущено Его «взять», но в любом случае характерно, что нигде в Писании не говорится, что Он Сам, как человек, физически на эту гору взошел пешком, ибо взойти на нее весьма затруднительно. На нее и сейчас не всходят (хотя не составило бы труда альпинистам); путь паломников, по традиции совершаемый в молчании и сокрушении о своих грехах, заканчивается в прилепившемся к скале монастыре, а до вершины остается еще немало. Нет более мистически-мрачного места во всем Израиле, и если бы не было оно освящено многовековым трудом подвижников, было бы просто жутким.
Совсем не то на Фаворе; здесь как-то неожиданно ощущаешь тайну и правду Православия. Фавор — место схождения нетварного света; но в то же время (а может быть — именно поэтому?!) он какой-то уютный, добрый, теплый и, не побоюсь этого слова, прямо домашний, хотя и вознесенный над миром. Здесь Небо встречается с землей и освящает ее своим присутствием. Здесь явлена была Небесная Слава как залог праведной жизни на земле — жизни с Богом и в Боге. Здесь, на Фаворе — особенное чувство единства с Богом, единства встречного движения и любви. Это единство, в котором соединяется несоединимое и совмещается в каждодневном духовном усилии то, что по природе своей не может совместиться никак — и есть наша правда, правда нашей веры, которая ведь не собственно наша, но Божия, та правда, перед которой бессильна любая земная сила, любая власть и могущество, любое упорство и фанатизм. Сила Божия в немощи совершается — вот чего никогда не поймут те, кто в упорстве своем не хочет признать Богочеловечества со всей мистерией крестной жертвы и искупления.
Погружение во Иордан, совершаемое под привычно-любопытными взглядами приезжих зевак из светских туристических групп, погружение, с которого начиналось земное служение Христа — венчало наш паломнический путь по Галилее. Омовение, символизирующее очищение от скверны греха, которого мы, по нашему упованию, удостаиваемся в таинствах — последний подарок этой щедрой земли, навеки освященной присутствием Бога. Потом было еще посещение и других мест, была еще одна литургия в пещере Рождества, где служил на свой день Ангела митрополит Вифлеема, но все понимали: свидание со Святой Землей для нас на сегодня закончено.
Оживленно и суетно, не ценя благословенных мгновений, болтая за ужином, мы были тонко поставлены на место и в то же время вознаграждены совершенно неожиданно и чудесно, как и все, что происходит здесь с человеком, в котором есть хоть малая капля благоговения и духовной нужды. И поскольку праздный, всуе разговор о небесном, так или иначе всегда омрачаемый нашими страстями — заведомо не мой жанр, скажу напоследок о земном.
Пришла пора рассказать и о ней, нашей Беатриче, что водила нас по Господней земле, от одного святого места к другому словно перелетая, и нас влекла за собой.
Жила девочка, музыкантша, и играла в оркестре на виолончели. Другие обстоятельства ее мирского пути нам неведомы, но, конечно же, как и все люди, по мере жизни имела она и приобретала разнообразные, обычные человеческие грехи. Но вот в какой-то момент состоялась та Встреча, о которой иные молят всю жизнь, но так и не случается ее, а иные и не знают, что Встреча эта возможна. И стала петь в приходском хоре, снискав одобрение одного владыки. Долго ли, коротко ли, Господь вновь позвал ее за собой. Завершив, по возможности, свои мирские дела, отправилась Ксения в один монастырь, поначалу не Горненский, а другой, и, представ пред светлые очи бывалой настоятельницы, выпалила, как водится, свои глупости: что вот она, музыкантша, «возымела благое намерение» и т. д., а, между прочим, немало лет пела в правом хоре, и сам владыка ее пение хвалил. И (выложив рекомендательные письма) хотела бы и здесь подвизаться на клиросе под ее, матушкиным, крылом.
Сказала игуменья, острым старушечьим взглядом зорко узрев тонкие пальцы, привычные к смычку, а не к лопате: «На клирос охотников и без тебя довольно. В глазах рябит от клирошан этих. А вон траншея недокопана, и рабочих-алкашей после аванса не дождешься. Бери лопату, да и рой с Богом, коли хочешь у нас подвизаться». И ни тебе обеда, ни слова ободрения, ни отдыха после долгого пути. В такие минуты решается, будет ли человек монахом на деле или только на словах. Тяжело-тяжело вздохнула несостоявшаяся клирошанка, как-то враз вдруг поняв, что все прежнее оборвалось, а впереди — только труд и труд, до кровавого пота. Подошла под благословенье, словно гири сдвигая каждым шагом. И пошла музыкантша рыть ту траншею (дорыл, как приспело, экскаватор за три часа), «отсюда и до обеда», чем бессмысленней, тем спасительней, ухватившись за ту лопату, как за соломинку спасения, тихонько напевая акафист Божией Матери и поминая подвижников пустыни из читанного в юности патерика.
Теперь руки ее огрубели и к смычку боле не привычны. Но голос, голос чистейший, серебристый, воспаряющий над землей, в котором бьется и трепещет, устремляясь горé, освобождаемая душа, в карман не спрячешь. И через некое время, не столь уж и малое, довелось ей все же и регентовать.
Нам подарили они, с юной послушницей, свою прощальную песнь, исполнив духовный стих о прощании с Иерусалимом. Пели его благочестивые паломники, возвращаясь домой пешком (иные и умирали по дороге) в те благословенные времена, когда паломничество, питаемое духовной жаждой, еще не было туризмом, более или менее окрашенным в религиозные тона, и труд паломника был реально тяжек и полон немалого риска, духовных и телесных усилий. Боже, как они пели! Вела, конечно, Ксения, со своей, при всей «тихости» и вдохновении, профессионально-регентской хваткой. Это — катарсис, тихий восторг, когда пробивает слеза самого бесчувственного из людей, устремление души ввысь, сбрасывание оков земного бытия. Это и была нежданно открывшаяся, подаренная свыше вершина нашего паломнического пути. Музыкально-колокольчатый и в то же время сдержанный, всегда негромкий голос ее вдруг окреп и приобрел ту уверенную несомненность, очевидность и простоту, при всей высоте и немалой трудности мелодии, которые всегда отличают подлинное искусство, питаемое Духом, а не легкомысленной веселостью. Было в этом голосе все — и сожаление о неизжитом грехе, который изжить — не в человеческих силах, и сокрушение слезное о своей немощи, стремление ввысь, упование на Его милость. Пред ним замолк наш легкомысленный разговор и, уйдя в себя и в то же время сросшись с самой песней, каждый вспоминал о своем недостоинстве и неизмерной милости Его, подарившего нам эти святые мгновения свидания с Его землей. Как бы подольше сохранить, не расплескать добытое, наверно, необходимое нам и потому промыслительно дарованное для укрепления духовных сил…
Все, теперь уже точно конец, назавтра улетаем. В аэропорту, пройдя традиционный и местами зело свирепый здесь пограничный шмон, сидим в шикарном зале ожидания у фонтана, жуем купленные на базаре финики, мало чем отличные от московских. «Слава Богу за все, — меланхолично, с привычным умилением произносит одна из матушек, — скоро дома, кругом русская речь и деньги наши. Все руки обтрепали об эти доллары». Сидящий рядом еврей, из русскоязычных, не врубившись в контекст, отшатывается, какое-то время пристально смотрит, затем медленно, со значением произносит: «Хорошо живете…» Наверно, решил, сердешный, что у нас их много…
* * *
2. Имя изменено.
3. Сведения и цитаты приведены по кн.: Н.Тальберг «История русской Церкви». Джорданвилль, 1959, сс. 832−833.
4. Хороший, кстати, пример для нас: вот бы наши власти так же охраняли святое Православие в России, как израильтяне иудаизм у себя в стране!
5. Кстати: «все царства мира», видные с горы Искушений, это, конечно, никакие не «царства мира», а, грубо говоря, «только лишь» сам Израиль, «земля Иудина». Так что власть над миром, которую сатана предлагал Христу — это есть, собственно, земная власть над Израилем, власть израильского царя, мошиаха, того самого, которого во уже две тысячи лет после Голгофы продолжают ожидать не принявшие Христа иудеи. Иными словами, это есть, попросту говоря, власть антихриста, которая на краткое время действительно станет общемировой и которую Господь, естественно, отвергает, ибо эта власть, по природе своей, направлена против Него Самого.
6. Интересно, достанет ли у наших иерархов решимости для прославления или безбрежная политкорректность комиссии по канонизации и здесь возобладает над несомненностью чудес и мученического подвига, как в случае с тремя оптинскими иноками?
7. По силам себе это мыслят лишь наши «либеральные христиане», «золотые перья черного пиара», в частности, все еще полный кухонно-диссидентских комплексов небезызвестный Александр Нежный, как и все они, дышащий злобой и ненавистью к нашей Церкви. Последний, побывав во Святой Земле, разразился полным восторга и лиризма бурным эссе (см. «Континент», 2005, N125−126), в котором, перемежая повествование напыщенными экуменическими декларациями, успевает: воспеть героизм израильского народа, давшего самоотверженный отпор двум «вооруженным до зубов» (советским оружием) арабским державам на Голанских высотах; сделать немало выпадов в адрес Церкви, которую, по известной либеральной традиции, сравнивает с древнеиудейскими фарисеями, так что полные горького сожаления обличительные слова Христа об Иерусалиме оказываются обращенными как бы именно к русской Церкви; гневно обличить святого царя-мученика Николая Александровича, который (естественно, он, а не революционеры и либералы!) «погубил Россию», сравнить «рыцарственного» Каляева и палестинцев, «убивающих детей», причем, сравнение оказывается, разумеется, не в пользу последних, клеветнически обвинить неких «стражей православия» в убийстве отца Александра Меня и т. д. и т. п. В итоге наступает «естественный» финал: автор, причастившись у Гроба Господня, идет плакать к стене плача, где в возвышенных тонах рассуждает о религиозном примирении христиан с «богоизбранным еврейским народом». Признание последним Господа Иисуса Христа, столь необходимое для этого чаемого нами примирения, как-то остается за скобками. — См. мой диалог с израильским эксурсоводом на Голгофе.
8. Поэтому воинствующим церковным либералам и не остается ничего другого, кроме злобного отрицания этого несомненного чуда! К ним, именно к ним, а отнюдь не к православной Церкви обращены полные горечи и скорби за свой народ слова евангелиста: «Столько чудес сотворил Он перед ними, и они не веровали в Него» (Ин. 12:37).
http://rusk.ru/st.php?idar=110159
Страницы: | 1 | |
