 |
| Русская линия | Николай Коняев | 31.03.2006 |
3 января исполнилось семьдесят лет со дня рождения гениального русского поэта.
К юбилею поставили новые памятники, выпустили десятки книг, написали тысячи статей, посвященных жизни и творчеству поэта.
И вместе с тем юбилей оказался омрачен…
Самому Николаю Михайловичу Рубцову, когда его убили, было всего 35 лет. Прошло еще 35 лет, и вот теперь уже в нашем городе убили его внука — Колю Рубцова…
Горько и страшно думать об этом.
23 ноября 2005 года, когда оставалось ровно сорок дней до семидесятилетия Николая Михайловича Рубцова, исполнилось ровно сорок дней, со дня убийства его внука…
1.
Незадолго до злодейского убийства опять показывали по телевизору интервью с убийцей самого Николая Михайловича Рубцова. Снова, уже в который раз, повествовала она на всю страну, как и для чего убивала гениального русского поэта.
На первый взгляд, убийство Коли Рубцова и очередное попрание памяти его великого деда связывается только в мистических сумерках общим сатанинским глумлением над нашей Отчизной, но — увы! — таким стало наше время, что, приглядевшись внимательнее, мы без труда различим, как воплощаются эти темные силы, так сказать, в человеческом материале, можем обнаружить и более материалистическую связь между трагическими событиями.
Почти два десятилетия назад в своей книге, рассказывающей о жизни Николая Михайловича Рубцова, я писал, что страшна участь убийцы поэта.
Судьба Дантеса или Мартынова не может вызывать в нас сострадание, но это печальные судьбы. И — право же! — даже некоторое уважение вызывает смирение, с каким приняли их убийцы Пушкина и Лермонтова.
Люди девятнадцатого века, они знали, что есть то, в чем нельзя оправдываться, а тем более оправдаться.
В наш век этого понимания уже не стало…
Мы уже порою и не замечаем, что нравственные нормы, по которым живет наше общество, давно сместились за ту черту, где нет и не может быть никакой нравственности, где одни только ужасные обломки, про которые писал в своем гениальном, пророческом стихотворении Рубцов, где легализирована безнравственность…
Немыслимо представить, чтобы Дантес оставил воспоминания, озаглавленные «Мой выстрел на Черной речке». Немыслимо, чтобы про Мартынова написали статью «он убивал Лермонтова грозовой ночью».
В наш век это стало обычным делом…
Я помню, как зашевелились на голове волосы, когда я прочитал в аннотации к альманаху «Дядя Ваня», в котором были опубликованы воспоминания убийцы, что это, дескать, воспоминания близкого друга Николая Рубцова.
Но это было еще в начале девяностых годов.
Прошло еще несколько лет, и в центральных газетах замелькали заголовки статей: «Она убивала Рубцова крещенской ночью», «Цветы для убийцы Рубцова"…
Разумеется, только в атмосфере вседозволенности убийство гениального русского поэта могло стать фундаментом для возвеличивания убийцей самой себя.
И, конечно же, тут нужно говорить не только об убийце Рубцова, а о симптомах болезни, которой поражено наше общество, с каждым годом все слабее различающее добро и зло…
«Л. Д. была интересна массовому читателю исключительно благодаря своей «жуткой» биографии. Было бы непростительной глупостью с ее стороны: а) не воспользоваться этим, когда и срок отбыт, и судимость погашена…»
Это рассуждение, которое, на мой взгляд, можно помещать в учебниках в качестве примера клинического цинизма, напечатал альманах «Медвежьи песни», финансируемый сейчас Санкт-Петербургским Законодательным собранием.
Интересно, что, когда я возмутился этим панегириком убийце Рубцова и напечатал в газете ответ — «Медвежьи песни латышских комиссаров», автор панегирика не постеснялся подать на меня в суд на предмет защиты своей «чести и достоинства».
Подобная агрессивность безнравственности потрясает.
Правда, еще больше меня потрясло тогда равнодушие, а порою и откровенное злорадство так называемых «друзей Рубцова», наблюдавших за этим процессом.
Разумеется, я не собираюсь ровнять случившееся со мной судебное недоразумение [1] с трагедией на улице Коммуны, но я убежден, что убийство шестнадцатилетнего Коли Рубцова как раз накануне семидесятилетия его великого деда — злобное и беспощадное проявление именно этой самой агрессии безнравственности и цинизма, подпитываемой нашим равнодушием, нашим недоброжелательством друг к другу.
2.
Разумеется, мы все понимаем, что разрушение нравственности отнюдь не стихийный, а очень четко организованный и навязанный нам процесс.
И дело тут не только в том, что в наше время, когда черта оседлости оказалась почему-то проведена по кремлевской стене, духовные наследники Схарии, превратившиеся в главных агентов нашей культуры, настойчиво навязывают нам пародию на культуру вместо самой культуры.
Важнее другое…
Разрушение нравственности — необходимое условие существования нынешнего российского капитализма. Для приватизационной экономики тоталитарное разрушение любых нравственных ориентиров является единственной средой, в которой она может ощущать себя в относительной безопасности, в разрушении нравственности — гарантия безопасности наших капиталистов-назначенцев, возможность общественной амнистии их…
Всё это так…
Поэтому-то, накачиваемый государственными средствами насаждается в нашей стране постмодернизм, ставящий своей целью разрушение любой системы нравственных координат…
Поэтому с такой помпой демонстрируется сериал по слабенькому роману Александра Солженицына, в котором с помощью актерского обаяния читателю навязывается простенькая и нехитрая мысль, что быть предателем своей Родины, выдавать ее врагам государственные тайны вполне благородно с общечеловеческой, так сказать, точки зрения.
Или другой сериал, в котором вновь был подвергнут экранизации Михаил Булгаков… Я не сторонник того, чтобы преувеличивать значение этой картины, даже и отрицательное. Фильм получился достаточно серенький, и хотя Олегу Басилашвили, играя, так сказать, в режиме живого репортажа, удалось передать и чубайсовско-гадайровский цинизм, и столь характерное для наших демократов презрение к русскому «быдлу», но для создания образа «князя тьмы» этого все-таки оказалось недостаточно.
Но это, так сказать, попутные замечания — для нас же важнее другое…
Что удалось в фильме, так это усилить, отпедалировать имевшиеся и в самом романе Михаила Булгакова мотивы самодостаточности и духовной несокрушимости художественной гордыни, мотивы, связанные со смешением источников света и тьмы, добра и зла в одну непроницаемую, дохристианскую неопределенность.
И именно поэтому — тут не может быть никаких сомнений! — этот посредственный сериал по роману Булгакова стараниями критики будет превращен если не в художественное явление, то, во всяком случае, в исполняющего обязанности художественного явления.
Мне не хочется даже и вспоминать о других телевизионных проектах, связанных с юмористическими и эстрадными программами. Тут, как выражаются создатели этих проектов, «полный отстой» и даже сама попытка приглядеться к этим явлениям вызывает ощущения разглядывания картинок на стенах общественного туалета.
Но все это, так сказать, те мастера культуры, которые куплены и поставлены на службу назначенцам-капиталистам, по преимуществу нерусской национальности…
3.
Поразительно, но за последние два десятилетия и здесь не создано ни одного по-настоящему значительного художественного произведения. Современная литература не может представить ничего даже отдаленно напоминающего художественное осмысление произошедших перемен, подобного тому, какими в первые годы советской власти были произведения Есенина и Блока, Шолохова и того же Булгакова.
В чем же дело?
Мне кажется, что реалистического осмысления событий не может произойти, пока мы замыкаемся в гордыне самодостаточности, пока ищем разрешение проблем, полагаясь лишь на собственные силы.
Эти силы весьма скромны, как бы щедро ни был одарен человек. Они приобретают созидательную мощь только тогда, когда писатель связывает их с самыми главными проблемами, которые занимают его страну, когда воплощает их в светоносной глубине языка, созданного нашим народом за его тысячелетнюю православную историю.
Православная мораль отвергает все варианты неполноты и неисправности служения, независимо от того, в какой области — церковной, государственной, литературной — осуществляется оно, и достижение идеала, попытка идеального осуществления заложенных в человека способностей является тем знаком, по которому определяется правильность избранного пути.
Творчество в православии — это всегда попытка нарисовать и постигнуть созданный Богом мир. Самая важная и самая интересная для писателя тема — тема спасения человеком своей души.
Это и следует назвать православным реализмом — художественным методом, совмещающим познание мира и спасение собственной души. Этим художественным методом и пользовались, порою сами того не сознавая, гениальные русские писатели, в этом методе и достигало их творчество наиболее полного и яркого результата.
И напротив, если писатель не разделял принципов православного реализма, то в его творчестве всегда обнаружится стремление осмеять Божий мир, попытка разрушения его, сатанинская гордыня таких авторов порою начинает заслонять и сам от Бога полученный ими дар…
4.
Безусловно, что и в XIX, и в начале XX века литература православного реализма, базирующаяся на православной культуре и нравственности, талантами создателей ее, и тиражами своими не уступала разрушительной литературе, но именно эта разрушительная литература была превознесена литературной критикой и внедрена в сознание миллионов наших соотечественников.
Если на конкретных примерах проследить, как происходило замалчивание и переосмысление произведений, не вмещающихся в прокрустово ложе прогрессивно-демократических тенденций, мы увидим, что русская катастрофа 1917 года последовательно, кирпичик к кирпичику, выстраивалась на протяжении многих десятилетий.
Православная литературная критика могла противостоять этому, но ни церковная общественность, ни государственные идеологи не посчитали необходимым заниматься организацией подлинного противостояния Белинским, Добролюбовым, Писаревым, и в результате, по сути, произошло духовное оскопление русской литературы.
Сергей Есенин говорил, что мало написать, нужно, чтобы тебя услышали.
Увы… Не услышали Чехова, не услышали Лескова, не услышали Достоевского, не услышали Гоголя, не услышали даже зрелого Пушкина…
Если мы искренне заинтересованы в возрождении России, мы должны обратить внимание и на православную литературную критику, которая способна была бы не только сделать «слышимыми» литературные произведения, отвечающие принципам православного реализма, но и выработать сами эти принципы.
5.
И в общем-то и читатели, и критики очень верно оценивали творчество Абрамова, сумевшего создать в своих книгах трагический и прекрасный мир северной послевоенной деревни, с такой силой сумевшего заглянуть в души пекашинцев…
Но главное при этом оставалось как бы за скобками, за рамками критических обсуждений, за пределами читательского восприятия.
Мы говорим о православной наполненности книг Федора Абрамова.
Само по себе сопряжение понятия «православие» с именем коммуниста Федора Абрамова представляется надуманным.
Но это на первый взгляд.
Конечно, уже после безвременной кончины писателя стало известно, что выросший в Верколе, Федор Абрамов в детстве мечтал стать похожим на своего односельчанина, жившего за четыре столетия до него, на святого праведного отрока Артемия Веркольского…
Но разве и при жизни скрывал это Федор Абрамов?
«Я только что приехал в свою родную деревню и, как всегда, первым делом вышел на „горочки“, то есть на угор, на котором стоит наша деревня, полюбоваться цветущими лугами внизу, красавицей Пинегой, старинным белокаменным монастырем за рекой…»
Это не из записных книжек писателя, это из его статьи «Сюжет и жизнь» опубликованной в 1971 году в «Литературной газете"… Белокаменный монастырь за рекой — монастырь Артемия Веркольского, и это на него первым делом по приезду в Верколу обращается взгляд писателя Федора Абрамова…
Перечитывая книги Федора Абрамова, мы повсюду обнаруживаем незримое присутствие праведного отрока Артемия, точно так же, как незримо присутствовал он на протяжении всего жизненного пути самого Абрамова.
«Всякий приблизительный, смягченный, подкрашенный разговор о жизни — он безнравственный. Он не выдерживает прежде всего нравственного суда, — говорил Федор Абрамов. — Всякое умаление правды — самая большая вина писателя».
Как знаменательно, что эти слова произнес человек, мечтавший в детстве стать похожим на праведного отрока.
Федор Абрамов жил, когда генетическая православность ослабла, когда началось вырождение русского человека, и разве не об этом думал он, глядя на белокаменный монастырь за рекой, разве не об этом писал в своих книгах?
«Братья и сестры». «Две зимы и три лета». «Пути и перепутья». «Дом».
Эта тетралогия, охватившая тридцать лет русской жизни, знакома миллионам читателей, но вместе с тем, хотя уже само ее название «Братья и сестры» настраивает на необходимый лад, так, кажется, и не прочитана еще по-настоящему, так и не постигнута до конца.
Между тем, совершенно очевидно сейчас, что Федор Абрамов с величайшей правдивостью и необыкновенной художественной глубиной создал эпопею о русской, задыхающейся без православия душе…
В напечатанной уже после кончины писателя повести «Поездка в прошлое» Федор Абрамов создал образ Микши, который с восхищением говорит о дядьях, что «им отправить человека на тот свет ничего не стоит. Ух, идейные».
Микша — это образ Антиартемия.
И, наверное, это самая страшная книга писателя.
В ней определена точка национального и духовного опустошения, после которой уже невозможно ни возрождение страны, ни собственное возвращение…
Писатель-коммунист Абрамов и праведный отрок Артемий…
Их многое роднило. Они родились в одной деревне. В крестьянских семьях. С раннего детства им был знаком крестьянский труд.
Но кроме внешнего было и внутреннее сходство, которое не позволяло Федору Абрамову, несмотря на все перипетии судьбы, превратиться в еще одного Микшу.
Увы… Федор Абрамов никогда не пытался воцерковиться. Как бы на ощупь искал он нравственные опоры. И, кажется, только то, что всю жизнь находился он в храме русского языка, созданном православным народом, и спасло его. Более того, это и позволило ему — об этом свидетельствуют и его книги, и сама его жизнь — найти в себе Артемия.
Поразительно, но и в самой судьбе Федора Абрамова можно различить сходство с судьбой праведного отрока, на которого так хотелось быть похожим писателю в детстве.
Вспомните, что когда четыре столетия назад прогремела гроза над Верколой, когда упал на землю бездыханный отрок, веркольские мужики не сразу поняли, что случилось.
Более того, они решили, что Артемий — страшный грешник, и не стали даже и хоронить его, а отнесли тело в лесную чащу.
И можно, можно было бы поговорить об отчуждении земляков по мере выхода книг Федора Абрамова от своего великого земляка, которое после публикации открытого письма «Чем живем-кормимся», превратилось в явную вражду.
Но что говорить о веркольцах, если и все мы, подобно им, так и не осознали пока по-настоящему необходимости книг Федора Абрамова в нашей сегодняшней жизни.
Нет сомнения, что так же, как четыре столетия назад вернулся к веркольцам, врачуя и исцеляя их болезни, святой праведный Артемий Веркольский, вернется в наш двадцать первый русский век и русский писатель Федор Абрамов.
Но, чтобы возвращение это произошло, чтобы мы осознали необходимость его живого слова в нашей жизни, еще немало должна поработать литературная критика.
Это, кстати, касается и многих других, в том числе и живущих сейчас писателей…
Очевидно, что литературная критика, как школа православного мышления, должна быть возрождена на страницах русских патриотических журналов, если это, действительно, русские, действительно, патриотические журналы.
6.
В своих книгах, посвященных Николаю Рубцову, я подробно рассматривал, как шло воцерковление Рубцова не через храм, а через русский язык и русскую культуру, я подробно анализировал особенности поэтики Рубцова.
Не буду повторять уже многократно сказанного в этих книгах, скажу о другом.
Сейчас консерваторы и реформаторы, государственники и либералы — все озабочены поиском некоей русской национальной идеи.
Предлагаются самые нелепые направления поиска ее, многочисленные суррогаты и подделки, не способные ни объединить, ни воодушевить наш народ.
И всё это в то время, когда, еще митрополит Иоанн ясно и четко сказал, что «всем, кто любит Россию, пора прекратить поиски какой-то «современной русской идеологии», искусственное конструирование идеологических и мировоззренческих систем для русского народа…
«Русская идея существует в неизменной своей нравственной высоте и притягательности; она пережила века, смуты, войны, революции и «перестройки» и не нуждается в замене или поправках, так как в основе ее лежит абсолютная праведность Закона Божия и Его святых заповедей».
Возвращаясь к творчеству Николая Михайловича Рубцова, мы можем с полной определенность сказать, что его поэзия и является наиболее полным и глубоким художественным воплощением той русской идеи, о которой говорил митрополит Иоанн.
7.
Замерзают мои георгины.
И последние ночи близки.
И на комья желтеющей глины
За ограду летят лепестки…
Посреди этого кладбищенского, словно бы рождающегося из сновидения пейзажа и начинает звучать голос поэта.
Нет, меня не порадует — что ты! —
Одинокая странствий звезда…
Однако ни кладбищенский пейзаж, ни четырехкратное усиление безвозвратности: «Пролетели мои самолеты», «Просвистели мои поезда», «Прогудели мои пароходы», «Проскрипели телеги мои», — не ограничивается смертным рубежом пространство стихотворения.
Стихотворение «Посвящение другу» не о завершении жизненного пути.
При одновременности настоящего и будущего смерть в стихотворении размывается, существует одновременно с жизнью лирического героя, и одновременно как бы и опережает саму его жизнь.
Лирическая стихия Рубцова — это особая стихия, которая хотя и персонифицируется порою в поэте, даже и в этот момент, одновременно живет по другим, недоступным для живого человека законам, ибо наделена несвойственными человеку способностями. Эта самостоятельная сущность, сливаясь с которой, и получает поэт возможность ощущать запредельные миры, получая ту информацию, — вспомните: «Я умру в крещенские морозы…», — которая недоступна обыкновенному человеку.
Читая «Посвящение другу», ясно различаешь, что звучат оно не из прошлого, а откуда-то из будущего, которое еще ожидает нас…
Словно и не было желтых комьев могильной глины — так просто и буднично возвращение героя стихотворения:
Я пришел к тебе в дни непогоды.
Так изволь, хоть водой напои!
Рубцов приходит в дни непогоды, опустившейся над нашей Родиной, он приходит с живою водой своей поэзии, утверждая любовь, когда в русских людях становиться все меньше любви и сочувствия друг к другу, он утверждает нравственность, когда само воспоминание о ней старательно изгоняется из нашей жизни…
Поэзия Рубцова — это действительно та сказочная живая вода, которая способна помочь исцелению души народа, и именно поэтому так злобно преследуют Рубцова темные силы и через тридцать пять лет после его кончины, поэтому и делается темными силами всё, чтобы если не отсечь от русского человека — это невозможно! — поэзию Рубцова, то хотя бы опошлить ее, оглупить, переосмыслить и тем самым ослабить ее целительную силу.
В своем пророческом стихотворении Николай Михайлович говорит и об этом…
Не порвать мне житейские цепи,
Не умчаться, глазами горя,
В пугачевские вольные степи,
Где гуляла душа бунтаря.
Не порвать мне мучительной связи
С долгой осенью нашей земли,
С деревцом у сырой коновязи,
С журавлями в холодной дали…
И кажется, что уже ничего невозможно изменить в судьбе, но откуда-то издалека, из еще не наступившего для нас времени — доносится затихающий голос поэта:
Но люблю тебя в дни непогоды
И желаю тебе навсегда,
Чтоб гудели твои пароходы,
Чтоб свистели твои поезда!
Мы пока не слышим восклицательного знака, стоящего в конце стихотворения. Как робкая надежда звучит для нас, для нашей Родины сейчас это пожелание.
Но это для нас, захлестнутых зловещей бедой…
Это сейчас…
А голос-то звучит из будущего…
Из того будущего, которого, может быть, и не будет у нас, если мы не совершим то, что должны совершить, если каждый из нас не сделает нормы православной нравственности обязательными и, прежде всего, для самих себя.
http://rusk.ru/st.php?idar=110105
Страницы: | 1 | |
