Чечня. Война. Иисусова молитва

Беседа с сотрудником Православной школы во имя свт. Филарета Московского в Зеленограде

…За совместными трудами легче завязывается беседа. В один из таких школьных дней я слушала офицера России. Как-то не пишется «положенное» обычное при таких сюжетах «бывшего». Служба-то его — продолжается. Потому что служение Отечеству, которое мы знаем как заповеданное евангельское «за други своя», — оно не только не прерывается, не завершается в бою с врагом Отечества. Оно, возможно, и обуславливает дальнейшее пребывание на земле, и приуготавливает человека к действительности «жизни будущего века». Как это происходит?..

— Игорь Владимирович, как для вас открылся Бог — как Спасение? Как вы увидели Бога? Каков ваш личный путь к Нему? Вы человек молодой, а привычно думать, что о Боге вспоминают люди или более старшие, или более младшие, нежели вы. Это событие как-то связано с профессией или послушаниями в вашей жизни в миру?

— Крестился я достаточно поздно. Это произошло перед женитьбой. Я был неверующим человеком, просто захотелось обвенчаться с женой. А поскольку нужно было сначала покреститься, то пришлось и креститься. Но, все равно, Крещение-то я принял! Всегда уважал людей, которые веруют, но у самого тогда еще не было глубокого чувства, не было осознанности. Через короткое время, как раз после Успенского поста 1992 года, мы обвенчались. Достаточно долго жил, не посещая храм, не задумывался об этом, не очень-то интересовали меня эти вопросы.

Я служил в МВД (сначала в Зеленограде, потом в Москве). В 1995 году сложилась ситуация, когда надо было кому-то срочно ехать в Чечню. Причем, человек, который должен был ехать, отказался… Разные могут быть причины. Разумеется, положенной длительной подготовки к такой командировке у меня не было. Позвонили, сказали: нужно найти человека. Я обзвонил людей, но, никто не захотел поехать (1995 год, начало кампании). Знакомый советовал: не дергайся, съездим, «отметимся» через полгодика, через год, без всякого риска, когда там все успокоится. Была такая возможность. Когда все отказались, позвонил начальству: «Да я поеду, чего там… надо, так надо».

А ехать надо было со сводным отрядом ГУВД Московской области. Его основу составлял ОМОН, были сотрудники и других подразделений. За сутки получив обмундирование, снаряжение, отправлялись мы с базы Учебного Центра ГУВД Московской области. Сейчас улица, которая ведет к этому Центру и сам Центр носит имя Героя России Валерия Анатольевича Тинькова, который посмертно удостоен этого звания. Он был командиром нашего отряда. До командировки я его не знал, мы были вместе только этот месяц в командировке. У него остались (на момент гибели в 1995 году) два несовершеннолетних сына. Конечно, сейчас они выросли.

31 марта с аэродрома Чкаловский мы отправились в Чечню. Два часа полета на самолете. Ил-76ТД был забит «под завязку» разными отрядами — там был и СОБР, и ОМОН, не одно наше подразделение. Наш отряд состоял из 75 человек. Вспоминается забавная ситуация: у самолета есть пандус, который опускается. Было много снаряжения, люди сидели на вещах, когда пандус закрылся, оказалось, что в хвосте задержался человек в форме летчика, не совсем трезвый (то ли следил за погрузкой, то ли какие-то другие функции у него были). Летчик пытался пробиться в кабину. Надо было лезть по головам, его, конечно, не очень-то охотно пускали. «Пустите! Я же штурман!» Пришлось пустить. Без штурмана нельзя.

Прилетели мы в Моздок 31 марта. Ближе к вечеру колонна шла в Грозный. Было к тому времени сухо, уже ночью добрались без серьезных происшествий, расположились на территории автобазы N 2 на севере Грозного. Там уже находилась 21-я софринская бригада внутренних войск. На ее территории стояли отряд ОМОН Москвы и ОМОН Московской области. Когда приехали, было грязно и холодно, воду пить нельзя, нас предупредили: после зимних боев под развалинами осталось много трупов, с наступлением теплых дней они стали разлагаться. У нас были специальные приборы для обеззараживания, трубочки, чтобы мы могли пить воду из луж. Кроме этого, воду привозили.

Нам выделили большую палатку, в которой оказалось много старого грязного обмундирования, брошенного предыдущей командой. Мы выбрасывали и сжигали его как мусор. А в карманах обнаружилось множество боеприпасов, которые стали эффектно рваться. С этого началась служба.

Заведовала вопросами оперативной обстановки ГУОШ (группа управления оперативного штаба). Мы проехали туда, чтобы получить распределение на конкретные объекты, посты. Сотрудники ОМОНа готовились достаточно долго и ответственно именно к этой командировке. Когда прошел слух, что мы будем стоять на блокпостах, многим это не понравилось. Такая глубокая подготовка, которую прошли в центре, была для этого не нужна. Все хотели чего-то большего… Или просто серьезного. Поскольку, если человек знает свои возможности, он может их соответствующе реализовать.

В то время Грозный был уже освобожден, но южные районы Чечни были еще захвачены, скажем так, боевиками. Хотя, уже даже к тому времени среди них был высок процент не боевиков (которые сражались за какую-то «идею» или за деньги), а тех, у кого погибли близкие. И согласно законам кровной мести, они взялись за оружие.

Перед 21-й софринской бригадой была поставлена задача блокировать и освободить село Самашки. Это еще даже не предгорье. 4 апреля софринцы выехали с приданными танками, артиллерией, зенитными установками, БТР в направлении этого населенного пункта. Прошли переговоры со старейшинами села о добровольной сдаче оружия. Я в этом выезде не участвовал — оставался на базе в Грозном начальником караула по обеспечению объектов жизнедеятельности. У нас было 11 человек, и меня оставили за старшего. Но сохранились видеозаписи о том, как это происходило. Потом через этот населенный пункт приходилось проезжать неоднократно, видеть, что там осталось. Разрушения были незначительны, тяжелое вооружение не применялось.

Дело в том, что старейшины в то время не решали эти вопросы, поскольку боевики, среди которых были не только чеченцы, обладали достаточной силой, чтобы принудить их к любым выгодным действиям. Через боевиков местному населению можно было получать и продукты, и все остальное… Авторитет старейшин зачастую был фикцией. Иногда боевики пускали вперед женщин, чтобы затормозить или дестабилизировать ситуацию. Но все равно (насколько я видел и знал) любые тяжелые ситуации сначала решались путем переговоров.

Переговоры ни к чему не привели. Колонна начала движение. Причем, до сих пор непонятно: почему приказ о начале операции был отдан ближе к вечеру, хотя можно было начать в светлое время. Боевики сидели в хорошо укрепленных пунктах. Там нет таких лачуг, как в центральной России. Мощные каменные хоромы в два-три этажа, с подземным дзотом, с такими же заборами. В этих оборудованных огневых точках, не одной, а целой системе, сидели боевики. А наши войска наступали по улицам, которые были освещены нашими же осветительными ракетами. В результате чего наступающие понесли серьезные потери. У нас погибло два человека, в нашем отряде — москвичи потеряли несколько человек, в софринской бригаде было больше потерь. В ней были «срочники».

Как их готовили, могу показать на примере: когда мы несли охрану базы, на складах было огромное количество оружия. В один из дней приехал подполковник ФСБ, представился — «просто Женя», и сказал: в ближайшие дни на нашу базу планируется нападение. Нас осталось очень мало, остальные были на выезде. Пришлось усилить бдительность. Территория большая, захламлена сгоревшей техникой (это не так, как в армии: часовой стоит под «грибком» на песчаной дорожке). Я своих часовых опрашивал каждые два часа, разводил-менял, а другие посты почему-то забывали, они сами по себе менялись. Частоты у нас были одни и те же, и чтобы им не так страшно было сидеть, они нас стали вызывать по рации: конечно, человек себя чувствует спокойней, когда он знает, что о нем знают. Я заинтересовался: а где вы находитесь? Поднялся к ним, смотрю: три молодых бойца, лет по восемнадцать, с одним автоматом. Присел, закурил с ними. Они тоже были из-под Москвы.

— Кто вы?

— Я-то? Снайпер.

— Ну и как, хорошо стреляешь?

— Стрелял… три раза.

(То есть три патрона из снайперской винтовки! Это их так в учебке готовили… в Чечню!)

Другой оказался водителем БТР. Спрашиваю:

— Ну и как?

— Еще не пробовал. Вот, прислали сюда на стажировку.

Третьего не помню, но ситуация такая же. Они не владели и тактическими приемами. Как их учили стрелять, я просто не знаю. Но — их элементарные знания (которые должен знать любой человек, если он хочет выжить) — они меня «у-би-ли»! И эти «срочники» несли большие потери — и без вести пропадали, и погибали. Их и было-то больше, но потери несоразмерны! Мы за все время командировки потеряли убитыми четырех человек из 75 и около 15 ранеными… Самашки были освобождены.

Ночью наступающие колонны были блокированы в разных местах: кто-то отошел, закрепился. Наши заняли здание школы, и были не то, чтобы в окружении, просто непонятно было, как выбираться. Утром вышли и пошли дальше на Ачхой-Мартан. Оставили два блокпоста. После отхода наших войск в Самашки вошло непонятное военизированное формирование (там все были в камуфляже), которое фактически уничтожило один из ведущих местных кланов.

— Это были люди славянского типа?

— Трудно сказать. Я думаю, что — нет. Поскольку нашим таких задач не ставилось. Бессмысленно уничтожать в Чечне какой-то отдельный клан. При тейповой системе у них между собой есть свои недоразумения. У наших бойцов не было никаких личных мотивов. Да, захватили какое-то количество боевиков, боеприпасов, оружия. Тех, кого подозревали в участии в формированиях, отправили для проверки. Таких людей было достаточно просто отличать, несмотря на то, что они говорили. Если человек носит автомат и стреляет, и ползает, у него на коленках и локтях синяки, и на плече синяк от приклада, и частички въевшегося пороха остаются. То есть, быстро и так просто от этих признаков не избавишься.

Но наши «правозащитники» объявили, что именно русские войска устроили резню. Якобы были обнаружены шприцы с остатками наркотиков. А когда наши утром ушли из школы, обнаружилось, что под развалинами школы найден труп женщины. Поскольку наши школу не разваливали, то мы к этому отношения тоже не имели. Тогда депутаты Госдумы проводили расследование, прилетал Станислав Говорухин.

Нас спасло от страшного обвинения то, что у нашего оператора, который производил видеосъемку, на груди постоянно висела включенная рация. На кассете остались все наши переговоры. Кассету изъяли, отправили в Москву, после чего шумиха, которую подняли СМИ, сошла на нет. Не было опровержений, но и доставать перестали.

Мы провели еще несколько операций — в Урус-Мартане, Ачхой-Мартане, Бамуте. В это время (на день Победы) приезжал к Ельцину «дорогой друг» Буш. По этому поводу на боевые действия был веден мораторий. (Они и прекратились — с нашей стороны). Мы находились в это время под Ореховом (несколько километров от Салашей, где похоронен Дудаев). К нам на позиции приехал командир Липецкого ОМОНа (который должен был нас менять). Осмотрелся. И 1 мая 1995 г. в составе колонны мы отправились обратно в Грозный на базу. Колонна состояла из БТР, двух КАМАЗов, двух «Уралов». Я был старшим машины, которая шла второй. Первым шел БТР, за ним пустая машина, мы — на КАМАЗе (в кузове — бойцы), за нами еще две машины. В последней машине колонны ехали командир нашего отряда Валерий Анатольевич Тиньков и командир сводного отряда Московского ОМОНа (не его помню фамилии). На подъезде к Грозному на Старопромысловском шоссе дорога идет в горку, слева — высокий забор, справа — холм. В этом месте колонна попала в засаду.

Подъезжая к этому месту, я обратил внимание на разбитую автобусную остановку, на которой висел кусок то ли картона, то ли фанеры, и было написано красной краской (не кровью, конечно, краской, кровь чернеет, когда высыхает): «Чеченцы, отомстим! Кровь за кровь! Смерть за смерть! Аллах велик!» Было видно, что надпись сделана не так давно.

Скорость наша на подъеме в горку замедляется, в это время по головному БТР был произведен выстрел из гранатомета, со склона справа. Здесь информация расходится. Я разговаривал с ребятами: каждый рассказывал ту часть происшедшего, которая ему врезалась в память. Заряд разорвал человека (буквально влетел в него). БТР остался на ходу, людей разбросало. Экипаж, видимо, контузило. Им помощь не оказали, а они «смело и решительно» летели вперед. Все машины были софринской бригады. В таких ситуация лучше, конечно, не останавливаться, на большей скорости выйти из сектора обстрела, тогда остается больше шансов выжить.

Все машины… остановились. Одновременно с выстрелом из гранатомета боевики открыли очень плотный огонь из стрелкового оружия. В нашей машине стекла полетели сразу. Ехал я в бронежилете «Кираса» — пятый класс защиты, 13 килограмм, жара… Бронежилет еще раньше в дороге хотелось снять. Но, поскольку рядом сидел господин подполковник из липецкого отряда… да и просто тесно было в кабине, не стал его снимать.

Я сидел справа. Справа и начали стрелять. И первая реакция была — выскочить направо. Уже даже ручку дверцы рванул, чтобы выскочить. И меня что-то остановило. Это была не логика — не до размышлений было (чтобы логически оценить степень опасности). Просто ручку дернул, потом…А деваться некуда: потому что слева от меня еще два человека. Пока сполз под сиденье (все произошло за какие-то доли секунды) подполковник над моей головой стал отстреливаться, у меня уже не было никакой возможности выскочить. Потом он замолчал. Я высунулся и начал стрелять по огневым точкам боевиков, пытался, как мог, прикрыть своих: поскольку в брезентовом кузове у меня больше двадцати бойцов, они ничего не видят, стрелять не могут, надо было как-то помочь им десантироваться.

Дверь КАМАЗа никакого препятствия для автомата Калашникова не представляет, оглянулся назад: два человека слева от меня уже отсутствовали, я со своего места через всю кабину… КАКМАЗа (у высокая кабина) — вниз головой, при полной амуниции, «просыпался» в кювет, оглядываюсь по сторонам. Что поразило: единичные бойцы рассыпались, а основной массы — нет. Никого рядом не было, я схватил автомат, полез под колесо, чтобы продолжить «веселье». Из-под машины было плохо видно, на какое-то время приподнял голову, чтобы засечь огневые точки. В этот момент получил (скорее всего, снайпер отслеживал тех, кто еще пытался «дергаться»)… Одна пуля вошла в бронежилет в области сердца, вторая — чуть выше, под обрез бронежилета, чиркнула по горлу, вырвала четыре сантиметра артерии, разорвалась на три части, и вышла в трех местах, пройдя двадцать сантиметров, повредив сосудисто-нервный пучок.

Тогда я этого не знал, конечно. Просто боль была сразу… такая!.. Сначала ее вообще не было. Первое впечатление: тупой удар, без боли, и звуки все куда-то далеко ушли. Шоковое состояние. Организм вырабатывает компенсирующие вещества, которые блокируют болевые импульсы. Но мне от этого было не легче. Я откинулся на спину… Мне стало «хорошо"… Тот, кто преодолевал такую боль, поймет меня… С собой было две ампулы противошокового препарата — двухпроцентного промедола. Ко мне подлез наш снайпер, который достаточно хорошо воевал в эту кампанию. Причем, когда он убивал людей, он не плакал, а когда пытался бинтовать меня, то расплакался, как младенец. Потому что он видел, что произошло, а мне-то этого не было видно. И то, он сразу не заметил всего участка ранения, перебинтовал выходное отверстие на руке, и уполз дальше «по своим делам». Мне объяснил хирург в госпитале МВД, что, даже если бы рядом оказался знающий специалист, то вряд ли кровотечение можно было остановить в тех условиях: артерия идет от сердца, за грудиной, за ребрами, а там, где она выходит из-под ребер, она была вырвана. Жгут наложить не на что.

Потом еще кто-то подполз. Я уже плохо помнил, кровопотеря, как потом выяснилось, была критическая, около 50 процентов. А бой продолжался, каждый выстрел переворачивал внутренности (с того времени и до сих пор громкие звуки для меня болезненны). Мне вкололи еще противошокового. Боль была так сильна, что я не мог даже сознание потерять.

Слышу сообщение по рации: командир погиб. Хаоса не было. Просто боевиками очень грамотно было выбрано место засады. Все было рассчитано на уничтожение колонны, поскольку за бетонным забором были посажены гранатометчики, а сзади были поставлены пулеметные расчеты, которые должны были «выдавливать» наших на чистое место. Наши бойцы засекли гранатометчиков, поснимали их через щели в заборе. А «удравший» БТР, пролетел до ближайшего блокпоста полтора-два километра. На блокпосту остались ночевать саперы, которые ставили заграждения вокруг него, а вечером решили выпить: торопиться было некуда. Когда подъехал БТР, они не стали разбираться, сели на БМП, доехали, поддержали огнем.

На всю колонну у нас было всего три рации, по которым можно было связаться с Грозным. Остальные рации, не кварцованные, поддерживали связь между машинами колонны. Одна рация была у командира, другая у меня, третья у связиста. Командир погиб, связист Володя Шлыков получил множественное осколочное ранение в ногу и находился тоже в очень плохом состоянии. Третья рация была у меня.

Рядом со мной софринский прапорщик по своей обычной рации пытался вызвать помощь, видимо, не совсем осознавая, что на базе-то его слышать не могут. Отдал я ему свою рацию, сказал: перейди на четвертый канал. Он начал спрашивать какие-то позывные… А мне каждое слово уже давалось с трудом. Я ему: вызывай всех, кто тебя слышит. Он стал вызывать, ему стали отвечать. Услышали и наши ребята, которые сидели на базе. Помощь пошла. Не знаю, сколько она шла, может быть, около получаса. К тому времени стало темнеть. Завершающая стадия отложилась в голове смутно. С одно стороны — доза обезболивающего, с другой стороны — потерял много крови. Опасность — «схлопываются», прежде всего, тонкие сосуды в коре головного мозга. Когда меня пытались поднять, я кричал: сам пройду! Меня бросили в кузов. Бронежилет срезали, забинтовали все, что увидели. Услышал: командира несут! Когда его взяли за руки, за ноги произошло некое сжатие легких, похожее на вздох — «Так он же дышит!» Надежда такая была. Нет. Не дышал.

Командир московского ОМОНа получил пулю в живот, выжил, его потом его комиссовали.

Мы лежали в кузове. Как раз в это время на фоне всего сумбура в голове очень четко и ясно встал вопрос, даже не вопрос, а просто знание: я же умираю! Уже и стрелять прекратили. А я понял, что — умираю! Это не была догадка. Стало не то, чтобы страшно. Не тот ужас, когда человек просто чего-то боится. А ужас смерти, как осознания перехода — не когда-то, а именно здесь и сейчас. НАСТУПЛЕНИЕ этого страшного события в жизни человека! Ведь смерти боятся и страшатся даже праведники, а что же говорить о человеке, который никогда в жизни не исповедовался и не причащался… Разумеется, это очень страшно.

Не хотелось умирать. Но выхода никакого не было. До госпиталя надо было еще ехать и ехать. В темноте нашу колонну обстреляли свои же (в темноте двигаться было запрещено), но быстро разобрались.

И когда я понял, что нить теряется, сознание уплывает… я вспомнил: перед этим как-то читал книжку «Откровенные рассказы странника своему духовному отцу». Так просто читал, как художественную литературу. Мне она как-то даже понравилась: надо же, и такое тоже в жизни бывает… И, не зная ни одной молитвы, даже «Отче наш», я запомнил Иисусову молитву. Даже не специально. Просто она осталась в памяти. Я произнес эту молитву. Господи Иисусе Христе Сыне Божий помилуй мя грешного. И… что-то произошло. Неосознанное. Не понимаю, что произошло. Но я понял, что только это может спасти. Если, вообще, что-то может спасти.

Дома оставалась жена, сын маленький (тогда у меня был только один ребенок).

…Без слов я начал повторять эту молитву. Без слов, про себя. Потому что даже уже глаза открывать сил не было.

Ехали мы около часа. Наверное, около часа. Я старался не отпускать нить молитвы. Когда она уходила, и надо было концентрироваться, я концентрировался. И так доехал до госпиталя. Нас покидали на носилки, потащили куда-то в операционную. Была не очень сложная операция. Врачи просто перекрыли артерию, и оставили до утра. Видимо, что-то вкололи, потому что мы забылись. Нас трое было, помню Володю Шлыкова и командира московского ОМОНа. На утро нас отправили на вертолете во Владикавказ. Здесь я уже почти ничего не помню, только помню, что рука была черная и холодная. Она была без крови около двенадцати часов (может быть, за счет капиллярного кровоснабжения что-то получала), но она была уже не живая. И когда меня привезли в госпиталь Владикавказа, сознание возвращалось периодически, на несколько минут. Надо мной совещались врачи. «Руку-то надо ампутировать, чем быстрей, тем лучше». Сил хватило сказать: руку оставьте! Они поняли, что я их слышу. Врачи были молодые, из питерской Военно-медицинской Академии. Решили попробовать. И попробовали. Выдернули вену из ноги, вставили ее в руку, и как только можно было снять с аппарата искусственного дыхания, отправили дальше. Хотели отправить в Ростов. Но самолет приземлился в Моздоке. И приземлился рядом с самолетом, на котором наши ребята везли домой погибших. Совершенно случайно, разумеется… Хотя случайностей не бывает.

Они пошли к летчикам. Когда возвращались из кабины, споткнулись о носилки. Мои. Потом они рассказали: мы тебя не узнали, потому что лицо было белое, как мукой посыпано. Вытащили документ из-под подушки, смотрят: Устинов! Да… И, никому ничего не говоря, просто схватили носилки, потащили их к себе в самолет.

Самолет взлетел. Мне было холодно. Открылось кровотечение. С ними был фельдшер. Трясли его за грудки: ну, давай, сделай хоть что-нибудь! А он ничего делать не мог. Он не с ранеными летел, он возвращался. Нашли какие-то шприцы. Потом мне рассказывали с «юмором»: фельдшер берет шприц, пытается воткнуть, а у него иголки гнутся, в кость попадает. «Если б мы дверь могли бы открыть, мы б, наверное, его выкинули"… Нормально все.

Подлетая к Москве, сообщили, что кроме погибших на борту есть живой… пока еще. Вызвали реанимацию. Отцы-командиры (думая, что я не слышу) над моей головой стали размышлять. «В наш госпиталь МВД?» — Врач говорит: «Не довезем, плох». Решили вести в Центральный госпиталь. Позвонили родителям: «Приезжайте попрощаться, а то не успеете». Видимо, совсем плохое состояние. Бой был 1 мая. В Москве я оказался 4 мая.

Родители нашли меня, когда меня везли — то ли в реанимацию из барокамеры, то ли в барокамеру из реанимации. Начальник хирургического отделения говорил: у них есть атласы по ранениям, которые остались еще с Отечественной войны, но с таким ранением невозможно было выжить. Никак! Даже если бы все это произошло тут, и у врачей все было под рукам, не факт, что человека можно было бы спасти. Он так и сказал: чудо! Только он не знал, почему это чудо произошло. Мне-то было понятно, почему это произошло. Если бы не вспомнилась эта молитва, то меня бы уже в живых не было.

— Как вы оказались в этой жизни, в жизни Церкви?

— Я до сих пор в ней еще не оказался.

Рука после операции не шевелилась восемь месяцев. Шесть месяцев сохранялись очень сильные боли, приходилось принимать серьезные обезболивающие препараты, сосудистые препараты. Была контузия. За эти восемь месяцев несколько раз лежал в госпитале. Руку-то сохранили. Но она не работала. И прогнозы были неутешительны. Повторная операция была не показана. Сосуды и нервы были перепутаны в кашу. Резать было просто опасно, не зная, что и где находится. Помог случай.

Протез-артерию, который мне поставили во Владикавказе, закрылся, наступила (как медики называют) окклюзия как результат воспалительных процессов. И ничего не оставалось, кроме того, чтобы поставить новый протез. Мне предложили на выбор: либо отечественный пластиковый, либо импортный протез (на работе выделили на него деньги), провели необходимое обследования. И 25 декабря, с третьего раза мне сделали повторную операцию. Делал ее очень известный сосудистый хирург профессор Кунгурцев. Причем, первый раз операцию отложили — были бои в Гудермесе, и привезли много раненых, второй раз не было кислорода. На третий раз — располосовали повторно руку, вставили шунт и освободили нервы. Было тяжело организму это переносить.

Потом был новый год, а у меня пошел воспалительный процесс, была высокая температура. Заметила жена: руку раздуло, позвала сестру, та — дежурного врача. Я вижу: человек незнакомый. А Кунгурцев меня предупредил: никого в руку не пускать, потому что он сам все в ней укладывал и все помнил, а другой может и не понять, что и как лежит. Спрашиваю дежурного: «Откуда вы?» — «Я хирург-стоматолог…» — «?!» — «Ничего, разберемся». Сняли швы, чтобы вытекало.

Постепенно рука стала восстанавливаться. И восстановилась так, что я могу ею что-то делать! Чувствительности не хватает, но это ерунда. Самое главное, креститься могу. Если просто захочу руку до плеча довести, я не могу ее до плеча довести. Не пускает. А если захочу перекреститься — получается!

Я даже научился на гитаре играть повторно. Играю классику. Конечно, не так как раньше. Но — для себя. Научился снова писать. Были специальные курсы восстановления. Хотя тоже было сложно… До слез доходило. На лбу пот выступает, а палец на миллиметр сдвигается — и это большой прогресс, если он начал сдвигаться на миллиметр. Из трех нервов — лучевого, срединного, локтевого сейчас работают два нерва. Но, слава Богу, что рука осталась.

Потихоньку стал ходить в храм. Хотя прошло уже больше десяти лет, не могу пока считать себя воцерковленным человеком. Потому что, несмотря на то, что Господь открыл — даже такими испытаниями — умному человеку впрок идет, а дураков по-другому лечит…

— Как вы с отцом Валерием встретились?

— Случайно… Володе Шлыкову все-таки ампутировали ногу. Мы продолжали служить в ОМОНе. Нас не увольняли. Лечили. Сказали: служите, сколько захотите. Я работал в «кадрах». Он работал связистом. Не было запредельных нагрузок. Режим дня был достаточно свободным. Давали возможность восстанавливаться — в той мере, в которой это было необходимо. Но спустя год я понял, что, все равно, не получается. Потому что были проблемы со здоровьем. Головокружения после контузии и обморочные состояния (даже от машины пришлось отказаться, потому что, когда сознание за рулем стало теряться, — это опасно для всех, и для самого человека). Володя Шлыков, который после той командировки награжден Орденом Мужества, потом погиб, к сожалению, разбился на машине.

И я решил, что моя эпопея в МВД должна заканчиваться. Написал заявление, меня направили на комиссию, на которой дали сначала третью, а потом вторую группу инвалидности. С течением времени здоровье не улучшается, становится, к сожалению, хуже… И когда я увольнялся, мой двоюродный брат Дмитрий сказал: «Что ты будешь дома сидеть?» — «А кому я такой нужен?» — «Есть какой-то отец Валерий, он школу делает православную». — Подумал: пойду, поговорю, по крайней мере. Школа тогда была еще не здесь, а в другом микрорайоне, на пятом этаже пятиэтажки, где мы занимали три квартиры. Школа тогда только организовывалась. Занимался я тогда техническими вопросами. Потом мы переехали сюда.

Было много сложностей, в том числе и финансовых. Было огромное противодействие города, как и со стороны администрации, так и со стороны местного благочиния, которое, видимо, воспринимала нас как вторжение на их «каноническую» территорию. Отношение было настороженное. Сегодня те, кто хочет ходить в нашу школу, приходят к нам. Хотя везде, а на Божьем месте — тем более, есть искушения. Не все их выдерживают. Я сам ушел из этой школы три года назад. Ребенок у меня пошел в первый класс в городскую школу, а второй и третий класс учился здесь. Средний сын учился дошкольником тоже два года. Учителей было мало. Не выполнялись программы в полном объеме, на наш взгляд, ребенок отставал. И мы его отправили учиться обратно в городскую школу. Причем, когда они узнали, что ребенок учился в православной школе, его брать не захотели: у вас там никто не учится! Устроили ему едва ли не экзамены на собеседовании! Сейчас он там продолжает учиться.

Я в это время лежал в госпиталях — два-три-пять раза в год. Состояние было разное. Иногда тяжело делать даже очень простые вещи.

— А я вас гоняла на стремянку!..

— Нормально. Я же сам оцениваю, реально мне это делать, или не реально. Если не реально, не берусь. В электричке бывает, женщина просит положить наверх тяжелую вещь, видит: сидит здоровый мужик… Нет. Смотрит с непониманием… Сначала пытался объяснить. А потом… Пусть думают, что хотят.

— Об Иисусовой молитве… Когда вы так прожили эту молитву, обращались ли вы к ней после?

— Делатель из меня никакой, но в какие-то моменты вспоминаешь…

— Если бы не школа… Присутствие на этом поприще вам помогает?

— Если я пытаюсь заниматься чем-то другим, какими-то более житейскими проблемами, то я просто умираю физически. Если б не школа, меня бы, наверное, уже в живых не было.

Здесь, в школе, часто бывает схиигумен Феофан. И мы тоже часто к нему ездим в Свято-Троицкий Чуфарский монастырь. Я у него исповедался на святителя Николая. У меня благословение отцу Валерию помогать. Отец Феофан говорит: «Что ж ты отцу Валерию не помогаешь?» — Отвечаю: «Отец Валерий — это «кошмар!» А он говорит: «Надо помогать. Школа — это же Божье дело!» А я думаю: ну и правильно, дома совсем скисну. Если жить ради чего-то, так это должно быть дело, за которое, если что, и умереть не страшно. А работать где-нибудь охранником или продавцом, или еще кем-то — нет.

— Каковы судьбы ваших однополчан? Вспоминаете ли вы их?

— Ни с кем не перезваниваюсь, не встречаюсь. Те, что были наиболее близки, погибли. Сейчас состав поменялся. Однажды разговаривал с командиром из другого подразделения. Перед отправкой он построил своих и сказал: «Мужики, можно куда угодно — в ресторан, в цирк, в кино — куда хотите?» — «Хотим в храм». В храме служили молебен. Не знаю, в каком храме они были, но знаю: домой они все вернулись живые. И это им очень сильно запомнилось.

Да для любого человека война не проходит так просто, мимо. Заставляет задумываться. И ставит перед выбором. Встретил в госпитале одного офицера, который много раз был в Чечне. Общая сумма проведенного там времени составляет года три. Купил себе одну квартиру, затем кому-то из родственников. А потом у него пошла в жизни тяжелая полоса. Погибла близкая родственница, потом еще одна нелепая смерть была. Он говорил: «Я знаю, почему это происходит… Потому что в Чечне я уши резал…»

Когда человек переступает даже не заповеди, а, как сейчас говорят, общечеловеческие ценности… хотя, нет этих «общечеловеческих ценностей», есть заповеди, — и если человек их преступает, то эти духовные законы оборачиваются против него. И не обязательно — против него, против близких. Не Господь карает его, просто человек лишает себя защиты и помощи Божией. И попадает под влияние темных сил. Это дошло до него, до неверующего человека. Он у мертвых уши отрезал. Преступил ту грань, которая отделяет солдата от преступника, в духовном смысле преступившего заповедь.

— Насколько важно для самочувствия солдата на такой войне духовное, нравственное начало? Что с ними происходит на войне?

— Нравственность раскрывается в той мере, в какой она в нем есть. Весь багаж, что человек успел приобрести, что заложен от родителей и приобретен его личными усилиями. Если человек внутри порчен, как говориться, с гнильцой, в повседневной жизни можно маскироваться под благообразной личиной, но на войне это невозможно, все проявится. Если в повседневной жизни о вопросах, которые относятся к вечности или к вере, люди стараются не задумываться, отодвинуть их от себя: еще будет время, мол, то на войне такие вопросы стоят более остро, и человек должен осознанно делать выбор. А это всегда тяжело. Не только его сделать, но еще и последовать ему.

Многие люди приходили там к вере, но я не знаю, что потом с ними происходило.

Эту войну по-разному воспринимают. Но в Чечне происходил, фактически, геноцид русского народа. И если бы тогда мы его не остановили, то сейчас Чечней бы был весь Северный Кавказ. Но нельзя было действовать именно такими средствами, которыми действовало наше руководство в то время. Нельзя было бомбить мирные села. Нельзя было еще очень многих вещей делать. Нельзя прицельно точно уничтожить боевика… гаубицей, которая стреляет за 20−30 километров, или бомбой, которая разносит несколько домов. Необдуманные жесткие действия ополчили против русского народа часть населения. Народ взялся за оружие. Если сначала они боевиков воспринимали как чужеродный элемент, то потери вызвали месть — и с нашей стороны, и с их стороны. А месть затуманивает сознание человека, ни о чем другом речи уже нет. Очень трудно отходить. Месяцами, годами люди отходят. Некоторые всю жизнь.

— Есть ли правильная война?

— Я не понимаю слово «правильная». Есть Куликовская битва. Она — за веру, за свой народ. В этом случае человек имеет право браться за оружие и защищать народ. Любое действие, направленное на обогащение или на получение личных выгод, как в жизни каждого человека, так и в жизни страны, называется по-другому.

— На войне страшно. Но чего в действительности надо бояться на войне?

— Не надо бояться смерти. Потому что смерть — это переход в иной мир. Если Господь посылает смерть человеку, который с оружием в руках защищает свой народ, то это не самая худшая смерть.

Боятся смерти, конечно, все. Невозможно смерти не бояться. Но нельзя, чтобы это чувство парализовало человека, его волю, его действия, превращало его в «кролика». Если есть приказ, есть долг, он должен долг выполнять. Ничего тут такого нет. На Руси это было испокон веков. Для офицера, прежде всего, это долг, который он должен выполнить.

— Вам приходилось в школе об этом рассказывать?

— Я стараюсь не рассказывать об этом. Не все люди готовы, не все люди хотят об этом слышать. Многие просто отмахиваются, не хотят «грузить» себя, им это не нужно. А детям не все можно рассказывать. Не все подробности… Зачем им рассказывать, как командир батальона из десяти трупов «сделал» одиннадцать? Ему нужно было отправить одиннадцать трупов домой. Десять тел было в наличии. Некоторые тела были фрагментарны. Руки, ноги… Он положил их в одиннадцать гробов. Отправил домой матерям. Каждая мать получила по закрытому гробу. Кто его может осудить? Сначала мне казалось: он был не прав. Теперь я не могу быть так категоричен. Потому что каждая мать имеет могилу сына, на которую она может прийти, помолиться. А если сын у нее единственный, наверное, для нее это очень важно.

Война — тяжелая работа. Ничего в ней красивого — нет.

— Помогай вам Бог, Игорь Владимирович.
Беседовала Раиса Ильина