Пророчества Федора Михайловича

В 2006 году мы отмечаем два юбилея великого русского писателя

Более ста лет назад Достоевский с присущей ему (и впоследствии неоднократно подтвердившейся) прозорливостью написал после освобождения славянских стран от турецкого владычества: «По внутреннему убеждению моему, самому полному и непреодолимому, не будет у России, и никогда еще не было, таких ненавистников, завистников, клеветников и даже явных врагов, как все эти славянские племена, чуть только их Россия освободит, а Европа согласится признать их освобожденными! И пусть не возражают мне, не оспаривают и не кричат на меня, что я преувеличиваю и что я ненавистник славян! Я, напротив, очень люблю славян, но я и защищаться не буду, потому что знаю, что все равно именно так сбудется <…> Начнут они непременно с того, что России они не обязаны ни малейшей благодарностью, <…> что они племена образованные, способные к самой высшей европейской культуре, тогда как Россия страна варварская, мрачный северный колосс, даже не чисто славянской крови, гонитель и ненавистник европейской цивилизации».

Но сегодня Европа, похоже, начала ощущать, что даже не российское великодержавие было и является угрозой ее мировой роли, а скорее его отсутствие, что сделало европейский континент тылом американской евразийской программы. Это ставит по-новому дилемму «Россия и Европа», которая пока не изжита именно Европой.

И хотя мыслитель Лев Шестов предложение Достоевского «всем славянским народностям объединиться под эгидой России… таким только образом за ними будет обеспечена полная независимость, право культурного самоопределения» называл «даже хуже, чем несообразностью», Достоевский был прав во многом.

Воинствующий либерализм как основа глобализации под американской эгидой сегодня оказывается не менее чужд великой Европе, чем православной Руси.

Образованнее многих

Биографы сообщают, что уроженец Москвы мальчик Федя Достоевский рос в довольно суровой обстановке, над которой витал угрюмый дух отца — человека «нервного, раздражительно-самолюбивого», вечно занятого заботой о благосостоянии семьи. Дети (их было семеро, Федор — второй сын) воспитывались в страхе и повиновении, по традициям старины, проводя большую часть времени на глазах родителей.

П.П.Семенов-Тянь-Шаньский уверял, что Достоевский уже и в молодые годы «был образованнее многих русских литераторов своего времени, как, например, Некрасова, Панаева, Григоровича, Плещеева и даже самого Гоголя». Его уже с четырех лет сажали за книжку и твердили «учись!»

Но как, однако, читатель Гете, Шиллера, Гофмана, Бальзака, Гюго, Корнеля, Расина, Жорж Санд, стал тем, о ком Николай Бердяев скажет: «Достоевский отражает все противоречия русского духа, всю его антиномичность, допускающую возможность самых противоположных суждений о России и русском народе. По Достоевскому можно изучать наше своеобразное духовное строение… Если всякий гений национален, а не интернационален, и выражает всечеловеческое в национальном, то это особенно верно по отношению к Достоевскому… Он характерно русский, до глубины русский гений, самый русский из наших великих писателей и вместе с тем наиболее всечеловеческий по своему значению и по своим темам… „Я всегда был истинно русский“, — пишет он про себя Аполлону Майкову. Творчество Достоевского есть русское слово о всечеловеческом. И потому из всех русских писателей он наиболее интересен для западноевропейских людей. Они ищут в нем откровений о том всеобщем, что и их мучит, но откровений иного, загадочного для них мира русского Востока».

Сам Достоевский высказался по европейскому поводу и так: «Русскому Европа так же драгоценна, как и Россия: каждый камень в ней мил и дорог. Европа так же была отечеством нашим, как и Россия». Однако он же утверждал, что «Россия не в одной только Европе, но и в Азии» — «потому что русский не только европеец, но и азиат». Но «в грядущих судьбах наших, может быть, Азия-то и есть наш главный исход».

Эти кажущиеся противоречия писатель примирил в своей «Пушкинской речи» 1880-го года, почти под занавес жизни дав свой, словно вселенский взгляд на проблему: «О, всё это славянофильство и западничество наше есть одно только великое у нас недоразумение, хотя исторически и необходимое. Для настоящего русского Европа и удел всего великого Арийского племени так же дороги, как и сама Россия, как и удел всей родной земли, потому что наш удел и есть всемирный».

Тем не менее, по верному замечанию современного исследователя И. Левяш, писателя беспокоил кризис общеевропейских ценностей, «…заходящее солнце последнего дня европейского человечества"… Великий выразитель заката Просвещения и культурного декаданса — «европейской тоски», «русский европеец» Достоевский был первым мыслителем Нового времени, который ревизовал ставшую канонической общеевропейскую идею свободы как самоцели и сформулировал откровение, смысл которого понят Европой лишь на исходе ХХ в: «Начав с неограниченной свободы, я завершаю неограниченным деспотизмом».

«Вошь я или право имею?»

Об «Идиоте» здесь умолчим: о нем в последнее время, после выхода на телеэкран фильма Владимира Бортко, сказано немало. Заметим только: в романе «Идиот», быть может, главном сочинении Достоевского, нам был явлен образ «Христа-человека», урожденного в Х? Х веке. Словно в подтверждение выстраданных Федором Михайловичем слов, затем вложенных им в карамазовские уста: «…если б кто мне сказал, что Христос вне истины, и действительно было б, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы остаться со Христом, нежели с истиной».

Для тех, кто не знал: в черновике романа главный герой носил имя Христос.

Притча же во языцех — Родион Раскольников, герой самого публикуемого в мире романа, «Преступление и наказание». Этот символ взаимного мученичества — преступника и жертвы — страшен, умонепостижим. А между тем именно он для данной, конкретной заплутавшей личности (а, значит, и для многих) становится камнем преткновенным, лишь превозмогши который можно прийти к далекому, предблагодатному, быть может, состоянию, которое писатель (прозревавший в страдании Распятия, безусловно, не казнь, а искупительную жертву), затеплил в конце своего сочинения во фразе: «Под подушкой его (Раскольникова — Авт.) лежало Евангелие».

Раскольников все время находится в конфликте со средой (пространством), он всегда противопоставлен окружению. Если нет конфликта со средой, то конфликт находится внутри, в самом Раскольникове. Иногда пространство врывается в самого Раскольникова, но и это не приносит гармонии: оно разрывает его, растворяет и разрушает. Именно что раскалывает.

В связи с темой двоения приведем цитату из статьи Достоевского на смерть Некрасова: «Некрасов есть русский исторический тип, один из крупных примеров того, до каких противоречий и до каких раздвоений, в области нравственной и в области убеждений, может доходить русский человек в наше печальное, переходное время».

Печальность и переходность времени теперь еще более усилилась. Воспоследовавшее за смертью гения столетие с четвертью дали нам вопиющие образцы изощренной гордыни, желания стать над другими, небрежения чужой жизнью.

Перевоплотиться. Ад игры

Кажется, что именно о типажах нашей современности сказал — как припечатал — писатель: «Ничего мне так не хотелось бы, — говорит Ивану Карамазову черт, — как перевоплотиться в семипудовую купчиху и ставить бы толстые восковые свечи на обедне».

«И не нужно длинных комментариев, — замечает философ Василий Розанов, приводя эту цитату, — чтобы эту «мечту» беса переложить на картину действительности — и тогда очень умилительные сцены, к каким мы привыкли, неожиданно окажутся главами не «божественной», а демонической оратории».

Но ведь еще в раннем романе Достоевского «Бедные люди» Макар Девушкин верит, что Господь простит грехи бедных людей «в это грустное время: ропот, либеральные мысли, дебош и азарт», что Господь спасет их — «добрых, незлобивых, ко вреду ближнего неспособных и благость Господню, в природе являемую, разумеющих».

В романе «Игрок» у Достоевского речь идет о казино, но мы видим теперь, как в новейшей жизни, напичканной информационными технологиями, то тут, то там маячит оскал игрока: в спекуляциях ли на мировых финансовых биржах, в политике ли страны на региональном или общегосударственном уровне. А на глобальном?

«Оратория» цивилизации может быть воспринята вполне «демоничной», однако совестную ношу мировой несправедливости Федор Достоевский носил в душе наравне со своей.

Огромное количество страдающих детей населяет романы писателя. Общеизвестна его максима о том, что никакая цель, пускай и самая высокая, не искупит слезинки ребенка. Но даже его гений не провидел немыслимых иродовых деяний грядущих времен — ни немецких нацистов, ни Беслана.

Бесы

Роман Достоевского «Бесы» был вызван к жизни «делом Нечаева», от которого Россия содрогнулась в 1871 году.

Расточительно позабытый нами выдающийся советский писатель Юрий Трифонов прояснил проблему революционного терроризма в потрясающем, тоже весьма провидческом очерке 1980 года «Нечаев, Верховенский и другие…», отталкивавшемся, с одной стороны, от реальной персоны террориста Нечаева, а, с другой, — от «достоевского» романа.

В 1871 г. судили нечаевцев, убивших товарища (сам Нечаев ускользнул от суда в Европу и был судим несколько лет спустя), и в газете «Правительственный вестник» появилось в качестве документа, приобщенного к делу, зловещее сочинение «Катехизис революционера», в котором обращала на себя внимание глава «Отношение революционера к обществу». В ней декларировалось: «Все это поганое общество должно быть раздроблено на несколько категорий».

Трифонов утверждает, что Достоевский «мог острее, чем кто-либо, почувствовать сокрушительную разницу между Нечаевым и вольнодумцами прежних лет, народниками начала 70-х: он сам прошел мученический путь заговорщика, мечтателя, принадлежал к тайному обществу Петрашевского и в 1849 году, осужденный на смертную казнь, стоял на эшафоте, но в последнюю минуту был прощен и отправлен на каторгу. Мир обогатился великой книгой: «Записками из Мертвого дома». Мощь этой книги отдана одному чувству — состраданию». Нет ничего более далекого от нечаевщины, чем сострадание.

Сравним эпохи: общественное мнение, которого страшился Достоевский, питалось тогда лишь слухами и газетами, а теперь (во второй половине ХХ в. и начале третьего тысячелетия от Рождества Христова) эти возможности многократно усилились: все становится известно в тот же день и час. «Мир следит по телевизору за драмой заложников, и нет более захватывающего зрелища. Террористы превратились в киногероев. Население рассматривает громадные фотографии в журналах, ужасается, старается понять: кто эти люди? инопланетяне? чего добиваются? чего хотят от нас? И первая, облегчающая душу догадка: от нас — ничего. Хотят от других.

Воистину, терроризм выродился в мировое шоу. Бесовщина стала театром, где сцена залита кровью, а главное действующее лицо — смерть. Террор и средства информации — сиамские близнецы нашего века. У них одна кровеносная система, они не могут существовать раздельно: одно постоянно пожирает и насыщает собой другое.

Верно ведь: террор надо лишить паблисити. Без паблисити нынешние бесы хиреют, у них падает гемоглобин в крови, им неохота жить».

Но была и еще одна сторона «бесовщины», увиденная провидцем Достоевским: революционное нетерпение, сметающее «инерционную массу», когда даже благие намерения мостят дорогу в ад. Нетерпение и нетерпимость — это та пена на губах ангела, с которой ад и начинается.

«Братское окончательное согласие всех племен…»

Придем ли когда-нибудь «к будущему уже великолепному единению людей, — по слову «достоевского» старца Зосимы, — когда не слуг будет искать себе человек и не в слуг пожелает обращать себе подобных людей, как ныне, а, напротив, изо всех сил пожелает стать сам всем слугой по Евангелию. И неужели сие мечта, чтобы под конец человек находил свои радости лишь в подвигах просвещения и милосердия, а не в радостях жестоких, как ныне, — в объядении, блуде, чванстве, хвастовстве и завистливом превышении одного над другим?»

И 125 лет спустя со дня смерти Федора Достоевского все еще не сняты с повестки дня колоссальные вопросы личности и цивилизации, поставленные им с великой нравственной силой.

К сожалению, по-прежнему актуальна мысль Достоевского (из «Дневника писателя» 1887 года): «В этом хаосе, в котором давно уже, но теперь особенно, пребывает общественная жизнь… нельзя отыскать еще нормального закона и руководящей нити даже, может быть, и шекспировских размеров художнику…»

Мысль эта, как сегодня видим, — всеобща. И пока чрезвычайна для всего современного мира, в который, как верил Федор Михайлович, его родине суждено «внести примирение… и, может быть, изречь окончательное слово великой, общей гармонии, братского окончательного согласия всех племен по Христову евангельскому закону».

Этот страдавший падучей (эпилепсией), отличавшийся от окружавших его людей человек, избравший своему главному романному персонажу «маленькую и безобидную» фамилию Мышкин, на самом деле походил на блаженненького, тут поэт Чичибабин прав, сказав о Достоевском: «Да один он между всеми, как юродивый…»

Но не та ли мера любви, которой Федор Михайлович так мучительно, непривычно и раздражающе для многих взыскал в себе и в человеках, и должна быть единственно возможной в мире?

Но, «господа европейцы», имеется ли у нас дар такой любви?

Станислав Минаков, член Национального союза писателей Украины, (Харьков)