Сталин и русские

Из не-сократических диалогов

Часть 1

Недавно, буквально на днях, в купейном вагоне, снятом организаторами солидной московской конференции, встретилась разношерстная кампания. Профессор-историк из МГУ, известный философ, седовласый физик из атомного академгородка и четвертая, весьма колоритная личность — исламский шейх, родом из бывшей советской республики, в юности живший в Москве и учившийся в московском вузе. В руках у него был толстый журнал. Как вскоре выяснилось, он дочитывал роман-эпопею Леонида Леонова «Пирамида». Историк был также знаком с этим романом и несказанно удивился, узнав, что его читает шейх.

Шейх: Роман очень насыщенный и требует большого внимания и погружения в язык на каждой странице. Не так давно я дочитал чрезвычайно важный эпизод — беседу Сталина с воплотившимся ангелом…

Историк: А-а-а… Да, это, пожалуй, кульминация всей книги. Ну и как вам эти сцены?

Шейх: Мысли, вложенные в уста Сталина, поразительны. Больше всего меня поражает проникновение в душу нерусского правителя России. Я и сам часто думал на эту тему. Но вот что пишет Леонов: «На приведенном эпизоде выпукло прослеживается характерная для иноземного правителя утрата национальных черт по мере погруженья в русскую стихию…"[1]

Философ: А я, к сожалению, роман не читал. Но темой Сталина занимаюсь. Может быть, прочтете что-нибудь наиболее сильное?

Шейх: Почему бы нет? Вот вам пару цитат из монолога Сталина, я их подчеркнул карандашом. «Правителю иноземного происхождения, если не с однодневным кругозором, плохо спится в московском Кремле. Недружественные тени обступают его бессонное ложе. И без того выросшему в провинциальной тесноте и после многолетнего подполья немудрено заболеть необъятным русским простором — как он видится с кремлевского холма, который нынче выше хребтов Гималайских». Далее Сталин говорит о какой-то «секретной присадке к русской стали», которая позволяла веками наращивать мощь государства. И далее: «Только глупый вояка списывает в переплав пусть устаревшее туземное оружие прежде, чем опробует принятое взамен… Речь идет о пригодности русского племени как главного инструмента в решении поставленной задачи». Далее вождь признается ангелу: «За годы ссылки мне почти не приходилось слышать в простонародной беседе точного именованья их отчизны. В обиходной же Расее не любовь к материнскому гнезду, не гордость дедовским подвигом слышится, — скорее виноватая неумелость извлечь из своей громады некую всеобщую полезность, способную в глазах мира оправдать несусветные масштабы обладаемого…»

Историк: А можно прочесть то место, где Сталин говорит, как русские (великороссы то есть) смотрят лично на него?

Шейх: Да, у меня это тоже подчеркнуто. «Оттого что ум труднее скрыть, чем камень за пазухой, я и считаю опущенный среди беседы взор красноречивой уликой запретной надежды, следовательно, полуизмены… Но эти с детским бесстрашием смотрят мне прямо в лицо, а в сущности, сквозь меня, примериваясь к поре, когда меня не станет. Иной же с ухмылкой преданности совсем откровенно запоминает меня впрок, чтоб потом изобразить похлеще…»

Физик: Не совсем понятно из этого, обрусел ли сам Сталин, или же русские так и остались для него загадкой?

Шейх: Одно другого не исключает. Я вообще думаю, что иноземная примесь в правителях России — это историческая закономерность. Нужна какая-то нечеловеческая сила, чтобы русские объективировали сами себя. Поэтому в лице правителя, своего, кремлевского, но немножко иноземца, России легче решить эту задачу — подойти к самой себе со стороны, выявить в себе невиданную ранее оформленность, непривычно строгую меру, выковать новую грань русского национального характера.

Философ: Вы хорошо знаете Россию, и, наверное, сами, как Сталин, себя называете русским?

Шейх: За границей я чувствую себя русским, а здесь — немножко иностранцем, совсем чуть-чуть, примерно как Сталин. (Шейх улыбнулся.)

Историк: Давайте поговорим о Сталине. Сегодня его имя вновь поднимают на щит, и даже более серьезно, чем после ухода Хрущева или при Андропове. В общем, ощущается веяние неосталинизма. Как думаете, с чем это связано?

Философ: Возникла потребность в личности, которая соединяла бы практику и мысль… Нуждаются в большой личности не как частной индивидуальности, но как общественном достоянии.

Историк: Но ведь именно такая потребность и порождает «культ личности».

Философ: Собственно, культ личности Сталина — это и есть сталинизм, но сталинизм еще при жизни вождя. Символ личности, венчающей государственное целое, востребован прямо сейчас и здесь, происходит встреча мифа и реальности, их переход друг в друга. Потерявшая самодержавие страна компенсировала эту утрату, преумножив компенсацию через обоготворение постмонарха.

Физик: Насколько я понимаю, такое происходило и во Франции после крушения монархии (Бонапарт), и в Германии после падения Вильгельма (Гитлер).

Философ: Совершенно верно. Такая компенсация обязательно происходит. Но она ограничена и очерчена несколькими десятилетиями.

Историк: Но вот в Англии реставрация носила буквальный характер и, строго говоря, продолжается до сих пор. Кстати, на место казненного короля новый король пришел уже через 11 лет…

Шейх: Я думаю, что в беседах о «возвращении» Сталина современные русские выражают предчувствие и ожидание имперского вождя. Но Сталин создал все-таки квазиимперию, а сегодня разрешить кризис России смогла бы только империя подлинная, то есть со священным в себе измерением. Я давно отстаиваю мысль, что в нынешних условиях российская держава может состояться только в опоре на стратегический союз с исламом.

Философ: Вы имеете в виду эсхатологическую перспективу?

Шейх: Да.

Физик: Но грозит ли теперешний сталинизм вылиться во что-то серьезное? Или это нечто вроде ностальгии?

Шейх: На этот вопрос можно ответить, только если постигать само явление — Сталин и его «образ», его «отражение». В конце концов, «Пирамида» Леонова — это все-таки роман. Но как реально соотносились русские и Сталин при его жизни? На мой взгляд, Сталин строил свое превосходство на могуществе, а не наоборот. Он был загипнотизирован Россией и, хотя пришел к власти вслед за Лениным и старыми большевиками, которые сами стремились быть гипнотизерами страны и тем самым навязывали ей свое коммунарское сожительство, по существу, хотел только одного: воспроизвести сильные черты России, помочь русским стать собою. Не в смысле повторения задов, а в смысле нового расцвета. Чтобы и державу сохранить, и себя не потерять.

Физик: Непонятно, откуда такая любовь к России? У большевика, революционера, наконец, грузина… Мне кажется, ваши мысли не соответствуют действительности. Это какие-то мифы. История вынесла Сталину другой суд.

Шейх: Россия умеет приковать к себе иноземца, заставить его полюбить себя. Вы чистокровный русский и, как это часто бывает у вас, недооцениваете Россию.

Философ: Я думаю, что мифологичны как раз рассуждения о «суде истории». Кто кого здесь, собственно, судит? Почему история судит только ушедших, «отсутствующих», да и история ли это тогда? Ведь она (история) соприкасалась с ними и при их жизни, вступала с ними в непосредственный контакт, но тогда она не только не судила их, но была завораживаема ими. Выходит, история «берет» только долготою лет и пользуется тем, что человеческие существа смертны и подвержены старению. Нет, судят всякий раз историки и публицисты, эта нескончаемая вереница многословных присяжных заседателей, и суд продолжается бесконечно. Судия же находится слишком высоко и далеко, за пределами истории, собственно. Кассация и обжалования решений никогда не кончатся. Что скажите, профессор?

Историк: Труд историка состоит в накоплении данных. А когда накопление сведений перестает быть фактором номер один, здесь вступают в силу сложнейшие комплексы мышления — интерпретация историка с этого момента зависит уже не от восприятия им интерпретируемых фактов, а от восприятия реальности вообще (т.е. реальности не сугубо исторической). Поэтому волна неосталинизма сегодня связана с запросами дня, с попыткой вызвать в народе какие-то задремавшие в нем силы, пробудить подземные токи…

Физик: А вы, профессор, не разделяете тех взглядов на Сталина, которые были так распространены в перестройку?

Историк: Что вы имеете в виду?

Философ: Он имеет в виду образ «Сосо Джугашвили» — сухорукого и рябого садиста, патология которого носила ярко выраженный паранойяльный характер. Трясясь за свою власть, этот дурковатый деспот изводил миллионы порядочных людей, в том числе тех, которых никогда не видел и никогда бы не увидел.

Физик: Ну зачем вы так? Я полагаю, что подозрения в болезненности психики Сталина не столь уж необоснованны.

Шейх: Мои близкие тоже были репрессированы. Это не мешает мне сознавать, что Сталин был человеком здравого ума. Достаточно сравнить его с другими правителями — и судить по плодам созидательной организации государства. Обвиняющие Сталина в патологии, должно быть, переносят на него собственные слабости. Они, мягко говоря, сами с собой не в ладу. И пишут о Сталине исходя из чувства какой-то мести — за пострадавших родственников, или за себя лично, или за какие-то дорогие им иллюзии, которые были попраны советской властью. Да, эта власть гнала религию, и не мне, правоверному мусульманину, оправдывать ее. Однако нужно различать, где реальность, а где-то, что мы выливаем на эту реальность из своего бессознательного… И нужно понимать, что в любом миропорядке есть свои темные и светлые черты, и не смешивать одно с другим.

Историк (Физику): Я все-таки отвечу на ваш вопрос. Видите ли, нет оснований полагать, что перестройка расставила все точки над «i» в отношении 30-х или 40-х годов. Давайте проанализируем, как вообще относились к «кремлевскому горцу», — и мы увидим с десяток непохожих подходов, в каждом из которых есть какая-то правда.

Во-первых, это точка зрения Троцкого, главного врага и конкурента, в которой был обобщен опыт многих других партийных оппозиционеров. Во-вторых, точка зрения Бухарина («правый уклон», в отличие от Троцкого, хотя в критике сталинского «русофильства» правые и левые загадочно сходятся). Далее «полуэкспромтный хрущевский доклад», по выражению историка Щетинова. С одной стороны, всем понятно, что хрущевские оценки и сам термин «культ личности» были временным, относительным признанием факта репрессий. С другой стороны, обозревая многие — отечественные и западные, перестроечные и демократические — варианты толкования проблемы, трудно не восхититься тем, как органично и даже грациозно было это тогда проделано Хрущевым. Дальше антисталинизм пошел в сознании диссидентствующей интеллигенции, от Гроссмана, впервые осмелившегося сопоставить фашизм с советским коммунизмом, а Гитлера со Сталиным (по сути, в этом дерзновении уже заключалось, как в зародыше, новейшее: «Сталин хуже Гитлера»), — до перестроечных «очернителей». Общество «Мемориал» и движения в защиту жертв репрессий были объективно заинтересованы в нагнетании антисталинской истерии. Тогда-то и начали писать про психические болезни вождя, про его нравственную невменяемость и прочее.

Если проследить положительную трактовку Сталина, то достаточно заглянуть в воспоминания представителей партийной и хозяйственной элиты того времени, чтобы убедиться, насколько вменяемым и адекватным был этот человек. С другой стороны, отношение к Сталину иностранных лидеров (Черчилля, Рузвельта, де Голля и Гитлера, между прочим) весьма красноречиво — они видели в нем выдающегося политика, можно даже сказать, великого политика своего времени. Черчилль в 1959 году, как бы в ответ Хрущеву, выступил в английском парламенте с речью о Сталине, в которой сказал: «Большим счастьем для России было то, что в годы тяжелейших испытаний Россию возглавил гений… Статьи и речи он писал сам, и в его произведениях всегда звучала исполинская сила, эта сила была настолько велика в Сталине, что он казался непревзойденным среди руководителей государств всех времен и народов… Его влияние на людей неотразимо. Когда он входил на Ялтинскую конференцию, все мы, словно по команде, встали и, странное дело, почему-то держали руки по швам. Он обладал глубокой, лишенной всякой паники логической и осмысленной мудростью. Он был непревзойденным мастером находить в трудные минуты пути выхода из самого безвыходного положения. В самые критические моменты, а также в моменты торжества был одинаково сдержан, никогда не поддавался иллюзиям». Гитлер же оценивал Сталина гораздо выше, чем русскую нацию в ее среднем. Об этом в своей блистательной статье недавно упомянул и Юрий Крупнов.

Физик: Это как раз один из нынешних неосталинистов.

Историк: Можно так сказать, но при этом нужно отдавать себе отчет, что «сталинисты» XXI века весьма своеобразны. Для них характерно ставить проблему не как в советские времена, по-другому. Они рассматривают Сталина как наследие, видят в нем не символ реставрации советского мироустройства, но один из продуктивных мифов, один из созидательных образов прошлого… Вот, например, еще один популярный автор, Егор Холмогоров, пишет о Сталине: «Его гениальный во многих отношениях ум был заточен под учет мельчайших материальных факторов и под оценку материальной действенности духовного». Материальная действенность духовного… Каково?!

Философ: Мне кажется, первым из таких «неосталинистов» был недавно упокоившийся отец Димитрий Дудко. Он, в юности сам пострадавший в лагерях за критику Сталина, в старости, после крушения СССР, выдвинул мысль о Сталине как о праведнике на троне, который переломил страшную революционную угрозу, свел ее на нет, так сказать. По мысли отца Димитрия, Сталин устроил так, что в «безбожном» государстве, в «безбожное» время люди жили по божьим заповедям.

Физик: Ну, это бред какой-то! И это говорил священник… о правителе, при котором повсюду насаждалось стукачество, весь народ пытались превратить в сексотов. Кстати, а сколько священников при нем расстреляли и довели до могилы?

Историк: А вы слышали, что благодаря Сталину многие храмы не были разрушены, многие священники были спасены от гибели, а во время войны и вовсе возвращены из ссылок?

Физик: Да, слышал. Сейчас об этом принято говорить. Это напоминает «эффект заложника», который часто «благодарен» доброму дяде-террористу. В 1943 году после «замирения» Сталина с Церковью в храмах поминался на ектении «Богом дарованный вождь». Но почему же он начал восстанавливать Церковь во время войны, а не раньше?

Шейх: Видите ли, не стоит преувеличивать необъятность власти правителей. Если допустить, что под личиной вождя пролетариата скрывался патриот и почвенник, то надо же понимать и то, что к власти он пришел все-таки как вождь пролетариата, как интернационалист, как наследник Ленина. Сколько времени и сил нужно, чтобы преобразовать эту энергию в нечто по сути противоположное? Вы не чувствуете логики власти, если думаете, что оттуда можно все повернуть в одночасье — что подчиненные на любой приказ отдадут честь и все пойдет по-новому…

Философ: К тому же и это «преобразование энергии» должно произойти сперва в самом вожде, это тоже нелегкое дело. Ведь не только он гипнотизировал страну и партию, но происходил и обратный гипноз, как верно заметил наш собеседник.

Физик: Не понимаю, что же это, «страна» заставляла Сталина уничтожать крестьян, взрывать храмы, угнетать инакомыслящих? «Страна», что ли, саму себя возненавидела?

Философ: Вы не заметили, что я сказал не только «страна», но «страна и партия». Ведь это сочиненный идеологами лозунг провозглашал, что «народ и партия едины». На самом деле какое-то подобие единства было достигнуто Сталиным в ходе войны, а до 40-х годов никаким единством страны и партаппарата даже не пахло. Гипноз партии и гипноз страны были противоположны друг другу, схватка двух великих начал велась в 30-е годы за Сталина, за его личность. Они вели невидимую брань. Ведь это страшная драма… Мы даже не догадываемся, как все это укладывалось в сознании вождя.

Физик: Все это мистика… Мне представляется, что дело проще: так же, как Ленин ввел НЭП, потому что коммунизм был явно нежизнеспособен, так же и Сталин путем проб и ошибок со временем отбраковал наиболее завиральные из марксистских идей.

Философ: Не преувеличивайте так называемую роль личности в истории. Сталин внимательно следил за формированием своего образа в пропаганде и широкой прессе. Однако бросал он на русскую ниву много слов, а прижились далеко не многие из них. И образ вождя формировался в результате долгого взаимного наблюдения друг за другом власти и массы в одном срезе и власти и субъектов речетворчества (идеологии, печати, литературы) в другом срезе. Не шел ли Сталин какое-то время на поводу у определенного слоя советского государства, прежде всего, того самого своего «союзника» по борьбе, тех самых «кадров», которые «решают все»? Не строил ли он свое поведение, исходя из оправдания чьих-то ожиданий? Думаю, в определенном смысле это было так. И Сталин был популистом, но не демократического толка. В отношении бюрократии это был своеобычный административный «популизм», в отношении же широких масс это был более игровой, мифологический «популизм», мимикрирующий под формы исконно русского традиционализма. И здесь я соглашусь с уважаемым шейхом: постепенно все большее внимание вождь обращал на сигналы, поступающие от народных масс и от тех представителей аппарата, которые были еще тесно связаны с народом, не оторвались духовно от него. Народ, с его мягким, кротким, но мощным и неиссякающим магнетическим полем, все больше и больше воздействовал на Сталина, подчинял его себе.

Физик: Я понимаю вас в том смысле, что эпоха сталинизма отличается особой могущественной магией жеста, а с другой стороны, герметичностью, замкнутостью на себе. Глядя из столь неуравновешенной эпохи, как те же восьмидесятые, действительно трудно удержать в объективе целую картину. Кто-то предпочитал восхищаться сталинской архитектурой и кинематографом, а кого-то заклинило на смаковании «Архипелага ГУЛАГа». Но как добиться целостности анализа?

Историк: Но ведь и не все критики Сталина в перестройку так уж потеряли голову. Встречались и взвешенные оценки. Вот, например, Михаил Гефтер, книгу которого не так давно выпустил Павловский и разместил отрывки из нее в РЖ. Так вот Гефтер, один из самых тонких критиков сталинизма, поднимается иногда на высоту диалектического самоопровержения. В этих своих «мастер-классах» он прямо говорил, что в репрессиях 1937 года Сталин протянул руку стране поверх голов аппарата, как бы соединил себя с национальным духом вопреки партийным перегородкам. Вот у меня в блокноте выписаны слова Гефтера: «В середине 30-х люди шли навстречу ему, навстречу своей смерти, — и им радостно, им хочется жить и жить! То, что позади у них трупы, их не смущает — и они не чуют приближения своей собственной смерти. Их скрытые чувства после страшного погрома на селе, который они с ним сообща учинили в начале 30-х годов, не ясны Сталину и уже этим ему несносны… Он как бы предчувствует, что сумма их воль, тайный нерв этой «гласности и перестройки» не вводит его в личный контакт со страной. Террор вытекал из потребности Сталина установить прямые отношения с Россией — связь через гибель. Вот, собственно, в чем суть дела».

Видите как! Получается, что, действительно, два начала боролись за вождя, а он был вынужден между ними маневрировать — и сначала гнобить одно начало в угоду другому (раскулачивание, коллективизация), а затем это другое порезать во имя первого (репрессии против «врагов народа» второй половины 30-х годов). Заметьте, какая формула была найдена — «враги народа»! До этого была «контра», пытающаяся поднять народ против власти, — с той покончили. Затем был короткий переходный период разоблачения «спецов», вредителей на производстве. А теперь заход идет с другого конца — это «враги», которые не желают остановиться, бросают вызов самому «народу», норовят сломать его… Сталин в этот момент отождествляет себя с «народом» и стремится к созданию национально-государственного монолита…

Примечания:

[1] Леонов Л. Пирамида. Выпуск 3. (Журнальная публикация). — Наш современник, 1994, с. 206, далее 202, 204.

Часть 2

Уинстон Черчилль

Физик: Не знаю… Все же, на мой взгляд, панегирики Черчилля и тому подобные речи не объективны. Я вот читал в свое время книгу Роберта Такера [1] о Сталине, в которой хорошо аргументировано, что Сталин завоевал партийные круги именно благодаря тому, что не обладал харизмой. В конце 20-х годов государству был уже не нужен «новый Ленин» (то есть некая неповторимая, самоценная революционная личность), а нужен был «второй Ленин» (то есть предсказуемая политическая фигура). Или возьмем Лиона Фейхтвангера, внимательно следившего за событиями в CCCР еще задолго до своей поездки туда. Он был человеком, которого нелегко провести. Об этом свидетельствует его книга «Москва 1937» [2], фактологически острая и последовательная. Из 37-го года автору представляется, что внутрипартийная вражда коренилась в оппозиции «борец — работник». «Борец» Троцкий с его «беспримерным высокомерием», субъективизмом, но и талантом оратора противопоставляется Сталину, победителю, победившему потому, что он сумел сочетать в себе качества «борца» и «работника», хотя и не обладал яркой одаренностью «перманентного революционера».

Философ: Этот взгляд неверен потому, что он неполон. Игнорируются пружины, позволившие бледным истинам Сталина побивать блестящие аргументы Троцкого.

Историк: Да. Вероятно, Фейхтвангер некоторым образом попал под влияние Троцкого, который, кстати говоря, в своей книге о Сталине [3] писал, цитирую: «Сталин завладел властью не при помощи личных свойств, а при помощи безличного аппарата. И не он создал аппарат, а аппарат создал его. Этот аппарат со своей силой и со своим авторитетом явился результатом длинной, долгой и героической работы большевистской партии, которая сама выросла из идей… Сталин не создавал аппарат, а овладел им».

Однако, что бы там ни говорил Троцкий, Сталин по природе всегда был человеком независимым и мало подверженным чужим влияниям. Странно было бы не замечать в Сталине своеобразного идеологического и тактического таланта.

Физик: Не думаю, чтобы Фейхтвангер попал под влияние Троцкого… Он писал о том, что Троцкий ненавидел не столько лично Сталина, сколько само «государство Сталина», видя в нем восстановление старой имперской России.

Историк: Прежде чем стать жестким диктатором, деспотом, поднявшимся над породившей его бюрократией, Сталин был вынужден в течение долгих лет существовать в условиях партийной демократии. В той же книге Троцкий так описывает качества наркомнаца: «Сталин ведет переговоры с представителями различных национальных организаций… которые лавировали до поры до времени, стараясь извлечь для себя выгоды из смены режима. В этих переговорах с мусульманами и белорусами Сталин как нельзя более на месте. Он лавировал против лавирующих, отвечал хитростью на хитрость и вообще не давал себя одурачить. Именно это качество ценил в нем Ленин».

И в другом месте Каменев якобы поучает Троцкого: «Вы думаете, что Сталин размышляет сейчас над тем, как возразить вам по поводу вашей критики? Ошибаетесь. Он думает о том, как вас уничтожить, сперва морально, а потом, если можно, и физически… Сталин ведет борьбу в совсем другой плоскости, чем вы. Вы не знаете этого азиата…»

Шейх: Враги редко бывают объективны. Однако по всему видно, что еще в молодом Сталине Троцкий чувствовал противника интернационализма и в некотором роде врага «еврейского засилья» в руководстве партии. Недаром Ленин обвинял Кобу в «великорусском шовинизме». Однако этот шовинист был сильным теоретиком в национальном вопросе и под прикрытием интернационалистической идеи ему удалось протащить во многом противоположное содержание (необычайный талант, «азиатский» талант!). Ведь сталинская концепция «братства народов» прямо противоположна концепции Коминтерна с его идеалом «смешения народов». Фактически во имя братства народов (имперского братства!) Сталин разгромил Коминтерн и лишил его политического влияния. Он указал «интернационалистам» их место — быть конспиративной силой на Западе, то есть фактически обернул «интернационалистический» инструментарий против тех, кто его изобретал и внедрял в подрывных целях в «нецивилизованные» страны…

Да-а, со Сталиным все были вынуждены считаться. Он перевел борьбу цивилизаций из плоскости публичных действий в плоскость секретных служб — он отказал Западу в праве на двойные стандарты, создав в противовес им собственный «второй стандарт».

Физик: Интересно вы говорите. А вот модный ныне исламский философ Гейдар Джемаль с вами бы не согласился. Он считает Сталина олицетворением «чингизидской бюрократии», которая всегда «стремится к симбиозу с туземным фактором». Джемаль считает эту политическую позицию реакционной и бездуховной, подчиняющейся влияниям почвы. Я читал у него, что современные мусульмане, особенно радикалы типа ваххабитов, — это и есть истинные наследники большевиков, так сказать, интернационалисты сегодня, и в этом спасение.

Шейх: Я полагаю, Джемаль вовсе не исламский философ, а «московский», «столичный». Для исламского философа ему не хватает необходимых знаний, без которых не может состояться ни один подлинный религиозный авторитет. Он скорее использует вероисповедные одежды для прикрытия своего «интернационализма» и оправдания «международного терроризма», в том числе чеченского. Любой вменяемый мусульманин понимает, что самостоятельный исламский терроризм — фикция. А Джемаль своим «интернационализмом», по сути, поддерживает эту американскую выдумку. Позирует, обнимается на фото с боевиками, которые перед камерой отрезают голову пленному, рассчитывая при этом на одобрение мусульман. Им никогда не понять глубины и правды хадиса: «Злейший твой враг может стать твоим другом».

Физик: Наверное, для Джемаля эти снимки с чеченскими боевиками — акция чисто политическая. Он утверждает, что Дудаев пошел на войну с целью восстановить СССР, а не расколоть Россию.

Шейх: Ну, это выдумки. Не об СССР они хлопотали, но о новом мировом пожаре, подпитываемом сырой нефтью. Эти «новые интернационалисты» в лучшем случае идут по стопам Троцкого, столь популярного у нынешних антиглобалистов. Антиглобалисты — вот действительные наследники Интернационала.

Философ: Идея интернационализма — отработанный материал русской истории. Почему и европейские антиглобалисты имеют у нас мало шансов. Что удалось большевикам, уже никому в России не удастся. «Интернациональный» бунт до и после большевиков в России всегда был и будет бунтом шпаны (казачьи бунты, Болотников, Пугачев и т. п.). Шпане действительно безразличен фактор этнической иерархии. Но настоящей «контрэлите» этот фактор не может быть безразличен.

Историк (перелистывая свой блокнот): Кстати, в одном месте своей книги о Сталине Троцкий проговаривается. Речь Сталина, пишет он, «заключала в себе ряд осторожных инсинуаций, которые большинству оставались непонятны, да они и предназначены были для кадров, для людей аппарата. Сталин как бы инструктировал их, как надо выступать перед массами, где нет верхов партии и где можно говорить не стесняясь». То есть получается, что в 20-е годы верхи партии выступали как своего рода надсмотрщики! И для того, чтобы одолеть этих «смотрящих от Коминтерна», Сталин как бы вступал в осторожный сговор с низовым аппаратом и народом…

Философ: Это звучит очень актуально. Все повторяется: и сейчас над нами нависли такие же «смотрящие» от международного капитала и демократических ценностей, и на подходе новые, более современные «смотрящие» — антиглобалисты.

Шейх: С вашего позволения, я продолжу про «реакционное перерождение» государства. Заметьте, потенциал сталинской экспансии был так велик, что СССР даже при нерадивых и халатных преемниках вождя продвинулся еще дальше на юг и на восток — участвуя в столкновениях в Индокитае, внедряясь в Африку и Латинскую Америку, то есть осуществляя проект «братства народов» в масштабах уже трансконтинентальных. К сожалению, после Сталина «коминтерновское» направление начало возрождаться. Но оно так до конца и не оправилось — подрыв СССР был осуществлен через работу секретных служб, только лишь при фоновой поддержке движения диссидентов.

Сталин не довел до конца ревизию интернационализма. И структура СССР с ее этническим федерализмом оставалась номинальной до тех пор, пока не «заработала» в конце 80-х годов, когда определенные силы начали разрушение державы. Впору задаться вопросом: не был ли советский федерализм провокацией, миной замедленного действия, заложенного большевиками под Россию?

Философ: Так называемый этнический федерализм в России — это некая коалиция местных национализмов и автономий за счет русских, национализм которых превращается в жупел и подвергается остракизму. Русские — это как бы всечеловеки, склеивающий материал, они обязаны быть интернационалистичными, на национализм же права не имеют. Это порочная идеология, которая, кстати говоря, не обеспечивает большой стабильности государства и межэтнической гармонии. Как показал исторический опыт, локальные национализмы при таком порядке лишь тихо тлеют и дожидаются очередного «часа икс», когда ослабеет центр и можно будет вырвать у него очередную порцию льгот.

Интернационализм никогда не был свойствен традиционной России. Допускают большую ошибку те, кто видит в интернационализме нечто вроде реинкарнации старого имперского принципа. Интернационализм как массовую манипулятивную идеологию придумали марксисты, и советская империя строилась не благодаря, а вопреки ему. В догмах интернационализма есть однозначная связь с идеей мировой революции, и в идеале эти догмы ведут к смешению всех рас, наций и выведению некоего общечеловеческого гуманоида. Ельцин взял из советского прошлого самое плохое (федерализм и остатки интернационализма, выраженного в лукавой формуле «дорогие россияне»), отбросив самое хорошее.

Историк: Сталин очень рано проявил себя подспудным противником интернационализма. В письме Ленину в 1922 году он писал: «За четыре года гражданской войны, когда мы ввиду интервенции вынуждены были демонстрировать либерализм Москвы в национальном вопросе, мы успели воспитать среди коммунистов, помимо своей воли, настоящих и последовательных национал-независимцев, требующих настоящей независимости во всех смыслах». Сталин изначально повел курс на восстановление имперского формата России, хотя и под лозунгом «национально-культурной автономии» (это был единственно возможный компромисс). И Ленин поддержал его, хотя и настоял на том, что окраины должны юридически входить не в состав Российской Федерации, а в состав союзной конфедерации, внутри которой Россия была бы лишь одной из республик. Эти линии на карте прочертили Ленин и Троцкий. Но Сталин олицетворял противоположную унитарную тенденцию. Однако он так и не посмел (или не успел?) уйти от фиктивного федерализма… Хотя идея эта очень скоро устарела, но ленинский федерализм остался. Постепенно Сталин вел на него наступление. В 1937 году пленум ЦК ввел во всей стране обязательное изучение русского языка. РСФСР был признан «старшим братом» по отношению к другим союзным республикам: по Конституции 1936 года вместо сопредседателей союзного ЦИК был введен пост единого Председателя Президиума Верховного Совета СССР, — его занял представитель РСФСР Калинин.

Шейх: Такая особенность сталинского мышления позволяла Троцкому говорить о «национальной ограниченности» наркомнаца, но Троцкий с его космополитизмом оказался в итоге за бортом реальной политики, Сталину же его «ограниченность» позволила стать главным участником создания в России новых, гибридных форм государственности.

Философ: Все-таки Сталин не выработал более зрелой структуры империи, чем социал-демократическая «автономия», хотя его политика переселения некоторых народов в 40-е годы была намеком на возможность такой выработки. Путь к имперскому территориальному устройству был для Сталина открыт, но он не продвинулся по нему, ограничиваясь малыми мерами. Я читал книгу Феликса Чуева «Сто сорок бесед с Молотовым» [4], в которой Молотов говорит: «Надо восхищаться дальновидностью Сталина. Ведь именно благодаря ему Крым был зачислен в состав РСФСР. Туда же в свое время и по той же причине была отнесена Калининградская область, а граница Казахстана прошла не по естественному, казалось бы, рубежу — берегу Волги, а в 100 километрах восточнее». Хорошие меры, но слишком малые, как мы теперь убедились.

Физик: Роберт Такер тоже говорит о «русско-красном патриотизме» Сталина. Когда Такер пишет, что «Сталин отождествлял себя с Россией», он имеет в виду обострение в Сталине сознания исторической судьбы (лучше сказать, миссии) России. В Ленине, по собственному сталинскому признанию, его привлекало прежде всего сочетание «русского революционного размаха» с «американской деловитостью».

Однако же Такер как раз сторонник психоаналитической трактовки Сталина, и он утверждает, что схема «душевной болезни» вождя, его интровертной природы связана с репрессиями и культом личности: «Его культ — приоткрывает внутреннюю завесу».

Философ: Профессор, вы, наверное, знаете эту теорию? Что вы думаете о Такере?

Историк: Да, я знаю эту теорию. Такер — ученик фрейдиста Хорни, они вообще все пытаются объяснить по Фрейду. По существу Такеру трудно возразить, но ему и не стоит возражать — сама постановка проблемы обличает многие слабые стороны фрейдизма. Вопрос ведь не в том, приоткрывает или не приоткрывает культ завесу над сталинской психикой, а в том, в какой степени, в каких пропорциях и по каким законам происходит это приоткрывание завес. Где проводить эту разграничительную линию «личности» и «эпохи», личного начала и неличной исторической стихии? Ни Такер, ни Хорни не дают ответа на этот вопрос. Они могут лишь предложить очередную психоаналитическую схему, не отличающуюся новизной.

Не следует забывать, что все это происходило на значимом фоне грандиозных социальных сдвигов. И решая вопрос, верил ли Сталин в насущность и справедливость глобальных общественных изменений, во многом решается и вопрос, удобно ли он чувствовал себя в атмосфере 30-х годов и позднее. Воля Сталина была направлена на укрепление новой партийно-советской государственности и на ее доминирование в мире. Отождествление себя с исторической судьбой страны проявлялось в остром сталинском комплексе «отставания» от передовых стран. Однако комплекс этот имел реальную почву в свете актуализировавшейся опасности мировой войны. Цепочка «коллективизация — индустриализация — милитаризация» на деле неразрывна и внутренне необходима в связи с целью догнать индустриальные державы «за 10 лет». Нельзя сказать, чтобы были не правы те историки, которые связывают создание системы ГУЛАГа не столько с проецированием паранойи вождя на действительность, сколько с необходимостью наличия максимально дешевой рабочей силы для строительства каналов и решения лесозаготовительной проблемы. Как говорилось в отчетах НКВД, работы лагерей осуществляли народнохозяйственные проекты «с экономией больше, чем в 4 раза». Вот откуда был почерпнут ресурс роста, вот откуда возникла возможность догнать конкурента за 10 лет. Сталин всегда имел в виду войну, и если июнь 1941 года застал его врасплох, то это был «расплох» скорее тактический, чем стратегический. Имел Сталин в виду и мировую революцию, и активность в III мире.

Критики репрессий пытаются измерить сталинизм по меркам классического гуманизма — а это, мягко говоря, некорректно. Элементы модернизированного гуманизма в сталинизме сочетались с самыми жесткими и консервативными элементами традиционализма. Этот сплав, пожалуй, и обеспечил системе прочность на русской почве, прочность, позволившую победить в войне и долго выдерживать конкуренцию с западными демократиями. Время-то жестокое было, и «капиталистические хищники» не дремали… Это не риторика.

Но недостатком сталинского сплава ценностей является высокая степень абстрактности, оторванности от действительных исторических корней. Это, пожалуй, главное уязвимое место Сталина. Тем не менее, наблюдая этот сплав и рассматривая его в качестве своего детища, Сталин — это вполне вероятно — мог лелеять в себе сознание выполненного долга. Отсюда нетрудно объяснить его пророческие в общем-то слова: «Я знаю, что когда меня не будет, не один ушат грязи будет вылит на мою голову. Но я уверен, что ветер истории все это развеет».

Философ: Думаю, что психическое здоровье Сталина, а вовсе не его серость были той главной отличительной чертой, которой он выделялся среди «старой ленинской гвардии». В молодости он был одним из классических подпольщиков и наиболее надежных организаторов конспирации и экспроприации. Соратники тех лет характеризуют Кобу как надежного, волевого революционера, еще на Кавказе он снискал прозвище «второго Ленина» за твердую приверженность курсу большевистского ЦK и лидера партии лично. Если мне не изменяет память, на его счету было 14 псевдонимов и 7 ссылок, членство в ЦК с 1912 года, редакторство в «Правде», «Рабочем и солдате» в 1917 году — все эти факты «послужного списка» свидетельствуют о его роли в партии в предреволюционный период. После избрания его генеральным секретарем ЦК (должность новая по раскрывающимся тогда масштабам административной работы), то есть с 1921 года, Сталин начинает пользоваться в верхнем эшелоне советской власти все большим и большим влиянием («необъятная власть», по ленинской формуле). А такого рода влияние при сталинской умелости и деловитости не могло не стать решающим фактором во внутрипартийной борьбе. К своей зрелой политике Сталин шел целенаправленно, и меня не удивляют появившиеся в последнее время «легенды», что он был послан в большевики некими православными старцами (версия, изложенная в документальном фильме А. Москвиной «Бич Божий»).

Изучая тексты сталинских статей и выступлений, трудно не отметить «педагогической» манеры Сталина. Это не расплавленный поток речи троцкистов, но создание формул, оттачиваемых до заучиваемости. Впоследствии этот стиль, рассчитанный на универсализм его применения на местах, обрастая все новыми подробностями, станет официальным языком газет и собраний. Классическим его образчиком является знаменитый «Краткий курс истории ВКП (б)». Задача Сталина — дать стереотипы местному администратору, дать язык «безъязыкому» новому человеку. До конца 20-х годов эти тенденции в Сталине едва заметны, благодаря его осторожности и огромному дару тактического выжидания, терпеливой подготовки всех значимых шагов. Даже в 1928 году после разгрома объединенной оппозиции, когда сталинский костяк был уже так силен, что не побоялся отмежеваться от умеренных оппонентов (бухаринской группы), стиль мышления Сталина во многом еще оформляется в виде осторожных разъяснений ситуации, комментировании политической программы. Только в речи на апрельском пленуме ЦК в 1929 году («О правом уклоне в ВКП (б)») начинает проявляться своеобразная «свирепость» генсека.

Одним из первых произведений новой, сталинской эры можно считать короткий доклад «Год великого перелома», приуроченный к ХII годовщине революции. Сразу ощущается дыхание новой политической ситуации осени 1929 года, когда последняя серьезная оппозиция «большинству ЦК» и «генеральной линии» (то есть фактически линии самого Сталина) — правый оппортунизм — была без особой шумихи отрезана от властных полномочий. Основой доклада является триумфальное настроение вождя в связи с победами колхозного движения. В данном тексте можно уже обнаружить ощутимые зачатки будущего сталинского парадного стиля, будущего «тоталитарного» монументализма. Это стиль своего рода догматического диалектизма. Нарочитый тавталогизм Сталина, как бы подчеркивание темы через повтор ключевого слова (зачастую в каждой фразе цепочки), манера «самоинтервью», создание иллюзии полемики — все это сталинские изобретения. Но изобретения эти воспроизводят в себе эпические законы, законы речи, наделенной властью и семейно-родовым авторитетом, если можно так выразиться. Постепенно из жестокого и сурового «учительства» педагогизм этот все больше обращается в формы добродушного «отцовства».

Не резонно ли предположение, что НЭП и демократия (внутрипартийная, конечно) были связаны некими глубинными внутренними узами? Так в речи «О работе в деревне» (1933) Сталин произносит слова, которые еще недавно могли бы показаться недопустимыми, направленными на «зажим» инициативы низов или же недооценивающими классового врага: «Не в крестьянах надо искать причину затруднений в хлебозаготовках, а в нас самих, в наших собственных рядах. Ибо мы стоим у власти, мы располагаем средствами государства, мы призваны руководить колхозами и мы должны нести всю полноту ответственности за работу в деревне».

Мы и сейчас переживаем нечто вроде НЭПа, только не большевистского, а международно-олигархического, и вновь встает вопрос о том, чей гипноз сильнее… Я думаю, что на вопрос профессора, с которого начался наш разговор, следует ответить так: сегодня нашему обществу требуется нечто вроде нового Сталина, не буквальное его повторение, конечно, но тот же дух, та же государственная ответственность. И если Путину не удастся осилить такую задачу, значит, на смену ему придет другой лидер, который ее осилит.

Историк: Из чего это следует?

Философ: Лидеру России в ближайшее десятилетие придется решать задачи, типологически сходные с теми, что решал Сталин в 30-е годы. Тогда свежая стабильность государства заключалась в том, что аппарат был постоянно терроризируем властью, репрессии не позволяли ему распускаться — это была жесткая, а не рыхлая деспотия, в каковую она обратилась в 60−70-е годы. Кстати, первым уподобил Путина Сталину опять же отец Димитрий Дудко, о котором мы уже говорили.

Если сравнивать двух вождей, то я бы сказал следующее: Сталин в 20-е годы был гораздо осторожнее, чем Путин в наше время. Сталин был гораздо либеральнее по отношению к своим врагам. Троцкого он выслал из страны только в 1928 году. А Путин уже в первые годы своей власти, по сути, выдавил за границу Березовского и Гусинского. В 2003 году Путин наносит удар по последнему оплоту либеральной оппозиции: разворачивается кампания против Ходорковского. В непосредственной связи с этим объявляется отставка Волошина — этого символа «старой ельцинской гвардии» в руководстве России. В 2004 году отставкой Касьянова Путин подводит черту под эпохой целенаправленного выдавливания своих противников из власти. Эти события напоминают разгром «правого уклона» в ВКП (б), который предшествовал «году великого перелома». Через десять лет сталинские репрессии против господствующей партийной элиты достигнут пика. Не ожидать ли и нам в ближайшие годы начала репрессий, а не просто мягкой «ротации» нынешней элиты? Возможно, что Сталин, как говорится, «мягко стелил», но потом ожесточился, а у Путина будет обратная тенденция — но тем не менее следует ожидать сгущения туч над «старой элитой», «элитой 90-х».

Шейх: Сегодня Касьянов с одной стороны, а Березовский и Невзлин из-за границы пытаются использовать свой последний шанс против Путина — Невзлин уже прямо говорит о «новом сталинизме» (оригинальный материал в «Нью-Йорк Таймс», перепечатано «Вестником Израиля»). Вот только справится ли Путин с этой задачей? Все-таки современный НЭП еще не отброшен «к черту», правительство все еще в руках министров-революционеров.

Физик: Я согласен, пожалуй, что параллель работает. Но вот не так давно вышла книжка в двух томах, называется «Двести встреч со Сталиным» [5]. Там на нашу тему есть очень интересный эпизод. Это встреча Сталина с писателями в 1947 году; вспоминает о ней Константин Симонов. Мысль, которую внушал на этой встрече нескольким маститым писателям Сталин, была такой: воспитывать советский патриотизм, искоренять в интеллигенции преклонение перед заграничной культурой. «Это традиция отсталая, она идет от Петра, — сказал Сталин. — Простой крестьянин не пойдет из-за пустяков кланяться, не станет снимать шапку, а вот у таких людей не хватает достоинства, патриотизма, понимания той роли, которую играет Россия…» «Надо уничтожить дух самоуничижения… Надо на эту тему написать произведение… Надо противопоставить отношение к этому вопросу таких людей, как тут, — сказал Сталин, кивнув на лежащие на столе документы, — отношение простых бойцов, солдат, простых людей. Эта болезнь прививалась очень долго, со времен Петра, и сидит в людях до сих пор».

Философ: Хорошую вы цитату откопали… Уничтожить дух самоуничижения — вот какую задачу поставил Сталин. Такие слова просто так не рождаются. Как говорится, от избытка сердца говорят уста…

Физик: Но как это понимать? Ведь уничижение, смирение — это наше традиционное, духовное достояние…

Шейх: Уничижение разное бывает. Сталин говорил о самоуничижении, которое сродни предательству. Вообще же, в той мысли, в самой зрелости мысли Сталина заключается какая-то загадка…

Философ: Да. Масштаб мысли Сталина здесь уж очень велик. Может быть, и впрямь его богоносные старцы благословили на «хождение в революцию»? Как думаете?

Примечания:

[1] Такер Р. Сталин. Путь к власти: 1879−1929. — М., 1991.

[2] Фейхтвангер Л., Москва 1937. — М., 2001.

[3] Троцкий Л. Сталин. — N.Y., 1985.

[4] Чуев Ф.И. Сто сорок бесед с Молотовым. — М., 1991.

[5] Журавлев П.А. Двести встреч со Сталиным. В 2-х кн. — М., 2004.

http://www.russ.ru/culture/20 050 325_aver-pr.html