 |
| Трибуна | Протоиерей Михаил Ардов | 29.03.2005 |
Именно Ахматова в начале 60-х одобрила первые шаги Михаила Ардова на литературном поприще. В 80-е Ардов принял сан священника, но писать не перестал. Из-под его пера вышло несколько книг, в том числе «Мелочи архи., прото… и просто иерейской жизни», «Легендарная Ордынка», «Вокруг Ордынки. Мемуары», и совсем недавно -«Монография о графомане», в которой писатель выстроил содержимое прежних книг про Ордынку в хронологическом порядке, дополнив интересными подробностями и историями.
Мы беседовали с Михаилом Ардовым в храме во имя Царя Мученика Николая II, что на Головинском кладбище, где он является настоятелем.
— Михаил Викторович, каюсь, я много смеялась, читая вашу книгу воспоминаний «Монография о графомане», сколько в ней веселых, едких шуток, метких иронических наблюдений. Свою склонность к юмору вы, вероятно, позаимствовали у отца, писателя-юмориста Виктора Ардова?
— Несомненно, это у меня от него. Но и Анна Ахматова, на глазах которой я рос, ведь тоже была человеком с огромным чувством юмора. Скоро выйдет книжка, составленная Ольгой и Мариной Фигурновыми, где собраны шутки Ахматовой, разбросанные в разных мемуарах и дневниках, в частности у Лидии Чуковской, у меня и других авторов. Название ей дал перл самой Ахматовой «Озорство мое, окаянство». Я написал к ней предисловие. Хорошо, что такая книжка появится, потому что в последнее время наметилась тенденция представлять Ахматову такой строгой, величественной матроной, этаким монументом. Думаю, книжка полностью разрушит эту легенду, потому что она была живым, остроумным человеком. Могла и водочки выпить в компании.
— В пору вашего знакомства с Ахматовой она была немолодая, грузная женщина. Но, наверное, были у нее какие-то чисто дамские слабости. Какие, например, она любила духи?
— Про духи не помню, а вот пудра была. Губы она, по-моему, в этом возрасте уже не красила. Она пудрилась, выходя на люди, смотрелась в зеркало, когда ее причесывали. Конечно, она всегда оставалась женщиной. Есть воспоминания Маргариты Алигер, очень смешной эпизод, когда та ссорилась с младшей дочерью Машей, ныне покойной, которая, по мнению матери, надела что-то слишком вызывающее, ярко накрасилась. Алигер обратилась к Ахматовой: «Анна Андреевна, ну посмотрите. Неужели вы бы такое себе позволили в молодости?» Та посмотрела: «В молодости я носила все, что было модно». Моя мама пыталась Ахматову приодеть, насколько это было тогда возможно. Покупала ей в комиссионке красивые японские кимоно из парчи, под них делались какие-то простые платьица. Ахматова называла их подрясниками. Помню, ей шили пальто, когда собирали в Италию для поездки за премией. Все это обсуждалось с мамой, как обычно делают женщины.
— В вашем доме бывали многие знаменитые люди, вы могли их наблюдать в разные периоды их жизни, и в трагические, и в минуты славы. Насколько они ощущали свою исключительность?
— Конечно, и Зощенко, и Пастернак, и Анна Ахматова прекрасно знали себе цену, но они вели себя как интеллигентные, воспитанные, чрезвычайно скромные люди. Представьте, я, 12−13-летний замоскворецкий мальчишка, встречаю на улице Пастернака. Он останавливается, говорит со мной как со взрослым. Спрашивает, как дома, как родители. Они жили в страшное время Сталина, но при этом старались сохранить человеческое лицо, старались не совершать подлости, сохранять достоинство, хотя выживать было трудно. Михаила Зощенко после постановления 1946 года чуть не уморили с голоду. Потом, правда, дали возможность зарабатывать переводами. У него жуткая судьба, потому что он был настолько наивен, что верил в либеральные идеи большевиков. Это есть и в его произведениях, которые сейчас горько читать. Но когда над ним в 1954 году снова разразилась буря, он сломался и умер. Ахматова выжила, потому что была очень сильным человеком.
— Ваша «Монография о графомане» густо населена персоналиями, но некоторым представителям творческой интеллигенции вы даете нелестную характеристику. Мне показалось, что в каком-то смысле вы сходитесь с Лениным, который, как известно, называл интеллигенцию «гнилой» и, простите, «дерьмом».
— В этих жутких ленинских словах, к сожалению, есть доля истины. Интеллигенция погубила нашу великую страну, погубила Церковь, и то, что мы сейчас имеем такую казнокрадократию у власти, тоже результат ее усилий. Интеллигенция ничего другого не делала, как пилила сук, на котором довольно уютно, сытно сидела. В конце концов она и спилила этот сук, дерево рухнуло. А дальше — расплата, потому что банда большевиков, которая пришла к власти в 1917 году, прежде всего расправилась с ней. И сейчас та же картина. Интеллигенция в 1991 году помогла свергнуть коммунистов, но опять осталась не у дел. Ну, некоторая ее часть, кто похитрее, посмекалистее, нашли, как примазаться к власти, а всех прочих списали как ненужный мусор.
— В литературной среде 40−50-х годов, о которой вы повествуете, доносительство, стукачество были едва ли не нормой. Вы упоминаете в своей книге писателя Льва Никулина, которого многие считали стукачом. Про вашего отца тоже поговаривали, что он стучит на Ахматову.
— Никулин как раз стукачом не был. Он был кагэбэшный порученец, ездил по заданию за границу, занимался этим еще с 20-х годов. Стукачом его назвать было нельзя, потому что он никуда в гости не ходил, никого дома у себя не принимал. А чтобы быть стукачом, надо много общаться. Он был рангом выше. Но вообще это все существовало в писательской среде. На Ордынке бывал художник по фамилии, кажется, Итин, которого отец считал осведомителем. Однажды они встретились на улице, тот рассказал отцу какую-то сплетню о кремлевских вождях и спросил: «Вы это, конечно, уже слышали?» На что отец ответил: «Я этого не слышал даже от вас». Слухи о моем отце распустила Надежда Мандельштам. Она очень многих оговорила, в том числе и моих родителей. Но теперь, когда открыты архивы, в частности дело Льва Николаевича Гумилева, можно документально доказать, что этого никогда не было. Отец сам немножечко подставился. Он написал письмо в Ленинградский областной суд, когда там разбирали дело о судьбе архива Ахматовой. Он был против Льва Николаевича Гумилева как наследника, а мы все за него. Я даже был свидетелем с его стороны. Письмо довольно позорное, в нем были слишком патриотические советские пассажи. А Надежда Яковлевна Мандельштам, ухватившись за это, сделала свои выводы. Бог ей судья.
— Ваш отец любил повторять фразу: «С тех пор, как умер товарищ Сталин, мне не на что жаловаться». Ему не давали печататься?
— После постановления 1946 года, когда травили Зощенко, юмор сильно зажали. Журнал «Крокодил» выходил очень мрачный. А отец кормился тем, что ему позволяли писать юморески и шуточки для эстрады. Он ездил по сельским клубам, где читал свои рассказы. А когда умер Сталин, началась хрущевская оттепель, его снова стали печатать, даже приглашать на ТВ. Жизнь сразу началась другая.
— У вас была довольно большая семья, подолгу жила Ахматова, да еще частые гости, и всех надо было накормить. В книге есть забавный эпизод, как Виктор Ардов ходил в палатку на Пятницкую покупать мятные «подушечки» к чаю.
— Он любил эти дешевые карамельки, всегда покупал, причем разных сортов. А жилось действительно туговато. Отец получал гонорары, у мамы в театре была какая-то зарплата, какие-то деньги на хозяйство давала Ахматова. Она много переводила Гюго, каких-то «китайцев», «корейцев», получала приличные гонорары и что-то добавляла в хозяйство. Отцу всегда эти деньги было неловко брать, а мама вообще была категорически против, но жить как-то надо было.
— Алексей Баталов, ваш старший брат, рассказывал, что долго ездил на машине, подаренной ему Анной Ахматовой в середине 50-х.
— Ахматова купила ему машину с какого-то большого гонорара. Она жила в его маленькой комнатке, которая так и называлась — «Алешина». Когда она приезжала, ему приходилось уходить. Он довольно рано женился, иногда жил у своей первой жены, иногда еще где-то. И вот как бы в благодарность за эти утеснения Ахматова подарила ему «Москвич-401», самый первый, точная копия «Опеля». Завод малолитражных машин, который теперь называется АЗЛК, был вывезен из Германии. Машина стоила, как помню, 9 тысяч рублей, до хрущевской реформы. В честь Ахматовой Баталов называл ее «Анечкой».
— Легендарная квартира на Ордынке была большая?
— У нас было четыре комнаты. «Алешина», в которой жила Ахматова — самая маленькая, 4,5 метра. Две отдельные комнаты — детская и родительская, а самая большая была общей, проходной, в ней все и собирались.
По нынешним меркам квартира небольшая, но тогда все жили в коммуналках, любая отдельная квартира казалась роскошью. Сейчас она сдается, деньги за нее идут трем несовершеннолетним детям моего покойного брата Бориса Ардова. Ведутся разговоры, чтобы сделать из нее музей.
— Анна Ахматова была очень религиозным человеком. Вы много общались с ней, можно ли предположить, что не без ее влияния вы крестились, стали священником?
— Безусловно, это влияние было очень сильным. В 1964 году я крестился, это произошло в церкви села Лукино, возле станции Переделкино. В 1980 году принял сан священника.
— Михаил Викторович, в книге вы не скрываете, что после окончания журфака МГУ вели довольно богемный образ жизни. Надо ли было все так круто менять? Случись перестройка раньше, вы бы стали священником?
— Думаю, я все равно бы решился. В Церкви была большая нехватка священнослужителей, она и сейчас есть. И мне кажется, что я отнюдь не худший на этом поприще. А что касается писательства, убежден, настоящим писателем без веры быть вообще невозможно. Пушкин, Гоголь, Достоевский, Ахматова были религиозны. Но я не претендую, чтобы называться писателем. Ахматова не любила Макса Волошина. Она говорила: «У него счастливая судьба: поэты считают художником, а художники — поэтом, и он пользуется этим уважением». В этом смысле у меня судьба несчастливая: священнослужители считают меня писателем, а писатели — священнослужителем, при этом ни те, ни другие не выказывают ни малейшего уважения. А коли так, приходится считать себя графоманом, о чем я честно предупредил в своей книге.
— Как священник вы уже четверть века общаетесь с паствой, сначала в сельских приходах Ярославской области, теперь в Москве. На ваш взгляд, перемены в обществе сильно меняют людей? Вписывается ли новая система ценностей в ментальность русского православного человека?
— Да, в определенном смысле люди сильно изменились. Во-первых, в отношении к Церкви. При советской власти люди боялись ходить в храм, открыто проявлять свою религиозность. В Ярославле, например, тех, кто крестил детей, снимали с очереди на квартиру. Сейчас никто не скрывает своей религиозности. Со свечками теперь по большим праздникам в храме стоят и представители власти, но в целом число верующих не увеличилось.
Что касается западных ценностей, которые нам навязываются, — это ужасно. Но, к сожалению, ничего с этим поделать нельзя, потому что люди по своей греховной природе легко попадают в сети. Я говорю не о маргиналах, а о тех, кто не пьянствует, не лодырничает. Это их зазывают в средний класс любой ценой. Западная система ценностей страшна тем, что высасывает человека. Вы покупаете в кредит дом, машину, учите ребенка в университете и за это вкалываете по 18 часов в сутки. А потом теряете работу, следом дом, машину, вашего ребенка гонят из университета. Все рушится, поэтому многие кончают жизнь самоубийством. Похожее мы уже наблюдаем и в России. Противостоять этому можно только на частном уровне, а проповедь против этого никто не услышит. Весь мир катится в одном направлении, к концу, к Антихристу.
— После горбачевской перестройки мы уже двадцать лет живем в новом, демократическом обществе. Свобода предполагает и свободу творчества, реализацию каких-то замыслов художников, писателей. Но оправданна ли та цена, которую мы заплатили за свободу, чтобы издавать бульварные романы, ставить непристойности на сцене, показывать жестокость и насилие на экране? В условиях несвободы, тоталитаризма издавались хорошие книги, возникали новые яркие имена. Сейчас все говорят о подъеме литературы, но имен уровня Пастернака или Ахматовой так и не появилось.
— Если говорить о свободе с точки зрения христианства, то она одна — совершить добрый поступок или злой, поступить нравственно или безнравственно, стать на сторону Бога или сатаны. Но что касается перестройки и того, что потом произошло со страной, могу сказать откровенно, мне не нравится нынешняя власть. Я называю ее казнокрадократией, но более отвратителен мне был сталинизм. По-моему, это хорошо сформулировал мой покойный приятель поэт Иосиф Бродский, который написал такие строчки: «Но ворюга мне милей, чем кровопийца».
При всем неуважении к нынешней власти, которая растлевает свой народ, делает его нищим, поощряет наживу и насилие, ко всему, что творят чиновники, расплодившиеся, как тараканы, по мне это лучше ГУЛАГа. Если бы советская власть была честной, справедливой, коммунисты не побежали бы с такой поспешностью с политической сцены, не дали бы разграбить страну в мутной воде перемен.
Что касается новых имен в литературе, признаюсь, я не очень слежу за современной прозой. Иногда читаю стихи, мой любимый поэт — Тимур Кибиров. Я считаю его великим русским поэтом. Как-то Льва Толстого спросили, почему он перестал писать романы, на что классик ответил: «После того как меня перестало интересовать, что господин такой-то влюбился в госпожу такую-то, я романов не пишу». По этой причине я не читаю современной прозы, предпочитаю мемуары. Вот прочитал «Записки Дениса Давыдова» и пришел в неописуемый восторг.
— Сейчас в обществе много говорят о возрождении национальной идеи на позициях православия. Какое место здесь принадлежит русской культуре? И возможен ли, на ваш взгляд, диалог Церкви с культурой и искусством?
— Светское искусство в основе своей демонично, об этом свидетельствуют Лермонтов, Цветаева, это сознавала Анна Ахматова. Светское искусство всегда было за гранью Церкви, потому что оно отвлекает человека, а творца часто губит. Создать духовное произведение, не будучи истинно верующим, почти никому не удается. В любом случае браться за это должны люди с чистой совестью, которые не будут провоцировать своим искусством чувства верующих, тем более спекулировать на темы религии. Я совсем не за то, чтобы громить выставки, как это было при Хрущеве. Но согласен, что выставка «Осторожно, религия!» в Музее Сахарова вызвала у верующих чувство защитить свои святыни от поругания. Если бы Церковь имела смелость и силы бороться с истинной болезнью общества — обличать коррупцию, противостоять растлению народа, порицать жестокость и насилие, к ней бы относились уважительнее, и тогда этот диалог был бы уместен.
— Сейчас идет Великий пост. Ощущение, что вся страна села на диету. Даже в столовых Государственной Думы и правительства появилось постное меню.
— Пост — не диета. Тем, кто не ходит в церковь, не причащается, не исповедуется, у кого нет духовной жизни, пост душу не очистит. В этом случае депутатам поститься бессмысленно.
— Михаил Викторович, как вы при вашей склонности к самоиронии служите на кладбище? Это мрачное место как-то не очень располагает к юмору.
— У покойного Сергея Сергеевича Аверинцева есть статья о природе юмора. В ней я нашел замечательную мысль, что юмор может возникнуть только там, где есть величайшая серьезность. Вы помните, сколько ходило антисоветских анекдотов, это как раз потому, что партийные вожди были серьезны до мрачности. А что касается кладбища, напомню, у Шекспира в «Гамлете» самым остроумным был Могильщик.
Беседовала Нелли Проторская
