 |
| Правая.Ru | Егор Холмогоров | 25.03.2005 |
Своеобразный ответ Варшаве, где городские власти дали одной из улиц города имя Джохара Дудаева, изобрели московские депутаты.
Улицу Климашкина, на которой находится польское посольство, предлагается переименовать в улицу генерала Муравьева, в честь знаменитого Михаила Николаевича Муравьева-Виленского, прозванного российской «прогрессивной общественностью» «вешателем».
Затея, конечно, шутовская, — депутаты хотели бы переименовать улицу в честь того, кто примерно так же неприятен полякам, как нам неприятен Дудаев, и видят в своей инициативе провокацию, которая может послужить поводом для дальнейших переговоров.
Поляки в ответ торжествующе улыбаются и как бы говорят: «Если Вы это сделаете, то тем самым еще раз покажете свою человеконенавистническую сущность. Мы называем улицу в честь борца за свободу и первого чеченоевропейца, а вы — в честь изверга и душителя свободы. Москва еще раз покажет свое подлинное лицо».
Так что никаких переговоров не получится.
Зато стыдно, что депутаты вполне искренне считают Михаила Николаевича Муравьева-Виленского, одного из лучших, ярчайших русских людей позапрошлого века ровней извергу и убийце тысяч русских (для сравнения: цифра повешенных Муравьевым польских бунтовщиков известна с точностью до запятой — 128), ввергшему свою собственную республику в десятилетней войны.
Наши правнучата прогресса искренне, видимо, не понимают разницу между национальным героем и международным убийцей.
Муравьев действительно заслуживает названной в его честь улицы, заслуживает и памятника, и благодарной памяти.
И не будет ничего дурного, если улица и памятник будут «назло надменному соседу» напротив Польского посольства.
Но вот только «переговоры» тут не причем.
Такое решение должно быть принято не потому, что это неприятно Варшаве, а потому, что это нужно нам самим.
Польша, полученная Россией после Венского конгресса как своеобразное «наследство» от Наполеона, была для России «Чечней» XIX века.
В тогдашнем сознании польской аристократии и интеллигенции не было ничего, кроме мстительной ненависти к России.
И хотя Александр I дал Польше конституцию (оскорбив тем самым русское дворянство), а Николай I старался эту конституцию соблюдать безукоризненно, ответом стало восстание 1830 года и полномасштабная война, победа России в которой надолго похоронила планы европейских «народных витий» отодвинуть Россию с помощью Польши на задворки Европы.
Одна реакция свободолюбивого Пушкина должна показать, что польский вопрос всеми действительно порядочными русскими людьми воспринимался однозначно.
Столкнувшись с польским мятежом, они примыкали к трону, поскольку видели в троне защитника русского национального дела.
Новое польское восстание потрясло Россию во время смуты, посеянной реформами и либерализацией Александра II.
В этот момент поносить и презирать все русское стало общей модой, интеллигенция, только что рукоплескавшая поражению в Крымской войне, погрузилась в радости «национальной самокритики» и самоуничижения, отношения монархии, дворянства и народа были подорваны грабительским характером крестьянской реформы, лишившей народ значительной части земли.
Казалось, что страна стремительно и безвозвратно дерусифицируется.
И в этот момент, «благоприятный момент», началось новое польское восстание, опиравшееся на сочувствие Европы, мечтавшей добить ослабленную крымским поражением Россию.
При благоприятном развитии восстания строились планы европейской интервенции против России — конечным итогом должен был стать крах Империи.
Осознав эту опасность, русское общество очень быстро поделилось на два лагеря — «полякующих» и русофилов-государственников, причем ко вторым примкнуло немало бывших либералов, желавших преобразований, но не хотевших гибели России.
Духовным вождем русской партии стал Михаил Никифорович Катков, через свои «Московские ведомости» поставивший польский вопрос как вопрос русский, как вызов национальной государственности и угрозу национальному делу.
Но политика правительства по-прежнему оставалась трусливой и либерально-бюрократической.
По всей Польше и Западному Краю (Литве и Западной Белоруссии) уже действовали банды «жандармов вешателей» (да, именно в таком контексте впервые возникает это слово) убивавшие русских солдат, вешавшие русских, малороссийских и белорусских крестьян, лояльных России, терроризировавшие всех, кто не хотел примыкать к мятежу.
Только в поминальнике Виленского православного Пречистенского собора жертв «вешателей» записано более 300 человек, что уже вдвое превышает цифру «повешенных» Муравьевым.
Очень часто бандами «жандармов» предводительствовали католические ксендзы, стоявшие во главе антирусского движения и освящавшие его именем Папы.
Российская Империя столкнулась с мятежом, замешанным на национальной ненависти и мести разгромленной «Санитарной Империи» по отношению к победившей её Империи Православной.
Однако политика властей долгое время оставалась нерешительной и либерально-бюрократической.
Власть пыталась вести себя как «европеец» — договариваться с убийцами, вести себя как «равноудаленная» от всех национальностей, вести себя как «законная», а, стало быть, нарушая закон тогда, когда его соблюдение было невыгодно бунтовщикам.
Многие ощущали ситуацию как стояние России на краю гибели.
И в этот момент император Александр II принял единственно спасительное решение — назначил виленским генерал-губернатором одного из достойнейших и преданнейших государственных деятелей — Михаила Николаевича Муравьева, брата Николая Николаевича Муравьева-Карского, героя недавней Крымской войны.
Муравьев сам был героем — участник Бородинского сражения, уже сражавшийся с поляками в 1830, член Государственного Совета и бывший министр.
А главное, человек истинно и искренно русский, патриотичный и исключительно умный.
«Необходимо, — говорил он, — чтобы как в западных губерниях, так и в Царстве Польском была одна система, т. е. строгое преследование крамолы, возвышение достоинства русской национальности и самого духа в войске».
В Вильну Муравьева отправили потому, что о Варшаве уже никто и не думал, Польша считалась для России потерянной, и все, чего хотели добиться, — это удержать Западный Край, удержать русские земли, от порабощения их поляками.
С появлением в Вильно Муравьева и мятежники, и растерянные до сих пор сторонники русской власти увидели наконец-то ту силу, которая способна подавить мятеж.
Вопреки либеральным истерикам, Муравьев не чинил никаких зверств, он просто заставил работать и исполняться существующие законы, предусматривавшие наказание за грабежи, бунт и подстрекательство.
М.Н. Тихомиров в своей статье «Варшава и Вильна в 1863 году», исключительно точно и тонко проясняющей смысл подвига Муравьева, так говорит о его репрессивной политике:
«Он принес с собой, в своей личности, ту систему действия, которая подсказана была ему его глубоким русским инстинктом, его редким пониманием сущности русско-польских отношений, его умом, математическая ясность которого сочеталась с столь же редкой энергией характера.
Эта ясность и продиктовала усмирителю мятежа его крутые меры. Смешны толки о какой-то жестокости М.Н. Муравьева. Его система была, прежде всег, о обдуманна. Люди его калибра и его закалки делают то, что нужно. Лично, по всем свидетельствам, человек очень добродушный, — он, если нужно, не останавливался перед строгостью, и, если нужно, был кроток, хотя бы это в данном случае противоречило его личному чувству. В начале деятельности нужны были меры крутые, терроризирующие, но М.Н. Муравьев немедленно их прекратил, как только его рассуждение показало возможность и даже пользу этого прекращения. Сама энергия действия была им развернута в такой усиленной степени только потому, что это, как показывал его трезвый математический ум, было при данных условиях необходимо.
Не следует, впрочем, преувеличивать размеров репрессии, примененной М.Н. Муравьевым. Он лишь умел применять ее так, чтобы подействовать на воображение врагов, поражать их, устрашать, но по этому самому мог уменьшить число необходимых жертв. За все время генерал-губернаторства его казнено 128 человек. Должно вспомнить, что повстанческие „жандармы-вешатели“ и „кинжальщики“ со своей стороны „казнили“ по малой мере в десять раз больше. В. В. Комаров, в своей речи при закладке памятника М.Н. Муравьева, определяет число убитых вешателями и кинжальщиками в Литве в 850 человек. В Царстве убивали больше. В одной из ранних корреспонденции „Моск. Вед“. 1863 года уже насчитывается в Царстве 600 политических убийств.
Кроме казненных, Муравьев сослал 972 чел. на каторгу и 1.427 чел. на поселение (всего в Сибирь 2.399 чел.). Остальные наказания его — высылка в Россию (1.529), поселение на казенные земли (4.026), сдача в солдаты (345) и в арестантские роты (864) — имеют характер дисциплинарный или же даже с трудом могут быть причислены к наказаниям. В сущности, крики против Муравьева, без сомнения, значительно определяются тем обстоятельством, что он карал по преимуществу и совершенно основательно интеллигенцию. Понятно, что она и поднимала крики. Действительно, из 2.304 человек, сосланных Муравьевым в Сибирь, на интеллигенцию приходится 1.340 человек, а на простые сословия — 964».
Западный Край был замирен, успокоилось восстание, успокоилась смутная Европа.
Успокоились не пораженные репрессиями, довольно скромными по масштабу, а увидев вместо разрозненной, раздробленной, кризисной России, пораженной самоненавистью, Россию национальную.
Яд либеральных реформ, в итоге сыгравший в судьбе страны роковую роль, не был, конечно, обезврежен, — для этого потребовались бы 300 Муравьевых в Петербурге, а не один в Вильно. Но самые острые, горячечные симптомы были сняты. И даже частные революционные мероприятия, такие как Цареубийство 1881, не могли еще пошатнуть общее положение — до тех пор, пока капитализм в целом не сделал с русским обществом свою разрушительную работу, приведшую к революции.
Национальное начало, политический национализм, выковавшийся в дни польского восстания и достойно представленный Муравьевым, смог сдерживать Россию еще не одно десятилетие в отсутствие многих порушенных цивилизационных скреп. Послушаем вновь М.Н. Тихомирова:
Сущность системы Муравьева состояла вовсе не в крутых мерах и даже не в энергии. Она состояла только в том, что к данному частному проявлению польско-русского спора М.Н. Муравьев отнесся совершенно так же, как относится к нему сама история русская. М.Н. Муравьев был и умен, и энергичен, и неутомимый работник, но его поразительный успех зависел, прежде всего, от того, что он имел русский гений, а потому и русское историческое чутье. Он понимал, что против нас идет польская историческая идея, он отнесся к ней с точки зрения русской исторической идеи и без малейшего страха, потому что понимал, что русская идея, пока она остается сама собой, — сильнее польской. Русский Муравьев всем существом своим сознавал, что в западных губерниях сталкиваются две народности и две цивилизации. Для победы нужно, стало быть, развивать свойства своего типа. Этого не понимали либеральные и бюрократические деятели петербургских министерств, но это чувствовал самый последний мелкий виленский чиновник, каждый казак Бакланова, каждый мужик белорусской деревни. Они все сразу поняли Муравьева, как только услыхали его, и сплотились вокруг него, как тело около души.
М.Н. Муравьев в смысле, собственно, борьбы с мятежом не применил ничего, кроме указаний самого обыкновенного здравого смысла, но он мог это сделать только потому, что, стоя за русское историческое дело, сознавал себя правым. Он мог бить врага без нервничанья, со спокойной душой, чего не было ни в Варшаве, ни в Петербурге, где, потеряв русскую душу, считали себя виноватыми перед поляками, а потому не могли действовать ни спокойно, ни твердо. Сознавая себя правым, сознавая, что стоит за святое дело, Муравьев не имел нужды в больших размышлениях, чтобы понять всю систему борьбы. Понятно, что нужно было бить врага в центре, разбивать его там, где источник его силы, рубить корень, а не концы ветвей. Назимов писал в Петербург, что всю силу края составляют ксендзы, а потому с ними необходимо поладить. Муравьев внимательно прочитал бумагу Назимова, задумался и сказал:
— Да, это очень важно… Непременно повешу ксендза, как только приеду в Вильну…
Не забудем, что польское духовенство не только стояло во главе мятежа, не только поджигало народ и устраивало в монастырях склады оружия (иногда отравленного), но ксендзы, как Мацкевич, были начальниками банд и даже лично состояли «жандармами-вешателями» и лично совершали убийства (ксендзы Плешинский, Тарейво, Пахельский и т. д.).
Точно так же Муравьев понял, что необходимо обуздать польских помещиков. Польша вся в «помещиках», в шляхте, в шляхетском духе. Такова она и в Западном крае. Отнять от мятежа шляхту — это значило сковать всю его силу. Точно так же Муравьев понял, что недостаточно разгонять банды или ловить кинжальщиков, а нужно истребить саму организацию. Он таким путем и пошел и в 4 недели исправил у себя, в «Литве», то, что 6 лет портила Варшавская система. В ноябре же 1863 г. мятеж был уже вполне уничтожен. Успехи были столь быстры, что уже в июле мы могли дать западным державам отпор, достойный России, и державы смирились, потому что сами увидали, что сила на стороне России, а не Польши.
Но, искореняя собственно мятеж, М. Н. Муравьев тем же русским чувством и сознанием понял, что здесь вдет спор более глубокий: о русском или польском начале в самой жизни края. И он сделал все, чтобы поднять и укрепить русскую народность. Церковь, язык, школа, освобождение крестьян, их независимость от ополяченной шляхты, посильное оживление умственной русской жизни края — ничто не было забыто. М. Н. Муравьев, как сам русский человек, не имел никакого труда помнить, что нужно русскому человеку. Трудиться приходилось только на работе административной. Но система не выдумывалась: она была у него в его сердце, в его чувстве…
Подвиг Муравьева бессмертен. Это был подвиг хранителя и охранителя, спасшего Россию от скоротечной и мучительной агонии. Империя, смертельный удар которой был нанесен реформами 1861 года, тем не менее продержалась еще несколько десятилетий, создала столько, сколько иные страны и народы не создают за тысячелетия, и когда ушла, то оставила после себя не болотистую пустошь либерализма, а в чем-то сумасшедший и одержимый, сектантский, но никак не болотистый и не склизкий большевизм, не топивший Россию, а поднимавший и даже несший какое-то время и русское, и имперское знамя. Победи в 1863 полякование — ничего этого не было бы. Россия с потрясающей точностью исполнила бы пророчество Константина Леонтьева, что культуры живут 1000 лет, умерла бы ровно на свое тысячелетие. Лишь обращение к русскому духу, русскому смыслу и русской воле, выразившихся в таких личностях как Катков и Муравьев, удержало Россию от скоротечной гибели.
«К русскому началу обращались в минуту опасности, когда не было другой опоры. Но проходила опасность — и в правящих сферах снова брали верх либерально-бюрократические силы, представители суетливого безделья, легкого плаванья по течению событий, неголоволомного „ведения дел“ без идеи, без принципа и цели», — характеризует ту эпоху Тихомиров. Сегодня наше положение много хуже, — денационализированная либеральная бюрократия неспособна обратиться к русскому началу даже в минуту опасности, даже тогда, когда другой опоры не остается, когда все падает, кувыркаясь и подпрыгивая, чтобы в итоге шмякнуться в лепешку. Сегодня русская национальная мысль и национальное дело томятся в ожидании, чтобы им хотя бы на время дали возможность действия, хотя бы для того, чтобы продлить еще на какой-то срок существование России. Но пока их не допускают даже до этого. Пока имя Муравьева если и сплывает, то только в шутовском контексте. Будем надеяться, что только «пока».
Политобзор Егора Холмогорова
24.03.2005
