 |
| Гудок | Евгений Вострухов | 23.03.2005 |
Скандальная «речь» главы государства вызвала бурю протестов. Резко отреагировал российский МИД, рассмотрев это высказывание в контексте усиливающихся в Латвии попыток переписать историю Второй мировой войны накануне 60-летия Великой Победы. «Заявление президента — на уровне бытовой склоки», — отчитала Вайру крупнейшая латышская газета «Диена». В России (а для многих и в Латвии) все, связанное с войной, воспринимается на священном, чуть ли не на религиозном уровне. Совершенно неуместное заявление может дать повод для всплеска негативных эмоций не только против президента, но и против всего латвийского государства, делает вывод популярное издание.
Латыши могут не волноваться: русские люди осознают разницу между трудолюбивыми соседями и их оторванным от народа националистическим руководством.
После передачи передавали по радио концерт классической музыки. И вдруг из глубин моей памяти всплыл образ давнего сибирского друга, к которому оскорбительные слова Вике-Фрейберги тоже имеют прямое отношение.
С Дмитрием Николаевичем Лавровым мы познакомились в глухой таежной глубинке Томской области. От небольшого поселка на реке Васюган до ближайшей железнодорожной станции почти тысяча километров. Дмитрий Николаевич как-то признался, что скучает по поездам: перестуку колес, звучным паровозным гудкам… В июне 1941 года он добровольцем ушел на фронт. Опытного
43-летнего хирурга назначили служить в санитарный поезд на Западном фронте. За время войны его руки и сердце возвратили жизнь и здоровье тысячам раненых. Множество раз вагоны с броскими красными крестами попадали под бомбежку — немцы варварски рушили международные конвенции. Операционному вагону доктора Лаврова долго везло — прямое попадание вражеского снаряда случилось лишь осенью 43-го.
Присыпанный взрывной волной, Лавров лежал на шпалах навзничь, и фашист, прежде чем пристрелить очередного раненого, опустил руку с автоматом так, что прицельная мушка покачивалась над переносицей Лаврова. Он застонал. Немец поднял автомат повыше, чтобы при выстреле кровь не забрызгала ствол, и тут увидел в петлице гимнастерки Лаврова эмблему военного медика. А врачи уже требовались вермахту.
Его долго перегоняли из одного концлагеря в другой, последним был Штутгоф на Балтийском побережье. Он и здесь продолжал, рискуя жизнью, лечить заключенных, согнанных сюда со всей Европы. Среди его пациентов оказался молодой латыш Янис, сельский фельдшер из Курляндии. Лавров запомнил его потому, что слишком долго пришлось лечить переломанную немецким автоматом руку парня. Они подружились. И потом Янис помогал ему во врачебном деле. Лавров помнит, что у Яниса в разных бараках содержались его земляки. Из Латвии морем регулярно прибывали баржи, набитые людьми, схваченными во время облав на городских и сельских улицах.
Лаврову гитлеровцы разрешали иногда покидать барак в одиночку. Он ходил вдоль ограды из колючей проволоки, куда другие приближаться опасались, и собирал зеленые травинки. На лекарства годилась всякая растительность. Однажды он видел, как привезли новую группу заключенных. Раненых укладывали рядами, мухи ползали по их желтым лицам, жаркое солнце обесцвечивало густую щетину на подбородках.
Вдруг, заглушая стоны людей, над лагерем смерти, над всем этим ужасом поплыла усиленная громкоговорителями мелодия «Лунной сонаты» Бетховена, разрывающая измученные сердца обреченных на смерть людей. Большего кощунства, более утонченного надругательства над человеческой жизнью и над гениальной музыкой Лавров не мог себе представить. Так фашизм обнажал свою суть в этих «воспитательно-трудовых» лагерях — по определению Геббельса и латвийских авторов недавно изданной книжки «История Латвии: XX век».
Всю жизнь тянулся Лавров к знаниям, к настоящей культуре, шел к заветной мечте трудовой дорогой. Родителей он не знал, вырос в томском детском приюте. За свои способности к учению его перевели в гимназию. Потом поступил на медицинский факультет Томского университета, сам зарабатывал на жизнь и учебу. Он сдавал экзамены знаменитому советскому хирургу Андрею Григорьевичу Савиных, сам стал хирургом. И вот эта музыка, эта колючая проволока, эта шеренга уложенных на землю узников.
К концу войны Дмитрий Николаевич окончательно убедился, что фашизм, его идеология подавляли в людях, в первую очередь, духовные человеческие качества, культивировали ненависть и невежество. Совсем не случайным было глумление над гениальной музыкой. Лавров после Победы вернулся домой, в Сибирь. Нарымский край, Васюганье — это территория, где проживали люди многих национальностей, по разным причинам приехавшие сюда. Были среди них и послевоенные переселенцы из Прибалтики. Коренные жители привечали всех, не копались в их биографиях. Помогали всячески обустроиться на таежном месте. Работали вместе в колхозах, на промысловых базах и лесопунктах. Как мог, помогал всем и доктор Лавров.
Хирург районной больницы Лавров прошел все Васюганье вдоль и поперек. На самолете и обласке, на лошадке и на лыжах добирался до охотничьих заимок, делал операции в самых невероятных условиях, как на фронте. Однажды он пригласил меня в соседний с поселком лес. В тайгу он приходил не ради охоты. Сюда его привлекало желание «отвести душу». Дмитрий Николаевич — талантливый художник. Я заметил, что в картинах Лаврова несколько раз повторяется в разных вариантах один сюжет. Возле занесенного снегом домика стоит запряженная в розвальни лошадь. Она давно уже ждет хозяина, снег выбелил ей спину, засыпал все следы. Вокруг — звенящая тишина. И в этой безмятежности деревенской ночи тревожным квадратом светится одно окно. Там несчастье, там оказывает кому-то помощь врач.
Дмитрия Николаевича знали далеко за пределами области. И это не просто популярность сельского доктора. Во всех рассказах о Лаврове — глубочайшее уважение к изумительному мастеру кисти и медицины. Человек высокой культуры, он всем своим образом жизни утверждал лучшие нравственные принципы. Лаврову было 62 года, когда у него родился сын Саша. Александр отслужил в армии, окончил институт. А остался Саша без матери, когда ему был всего год от роду. И Дмитрий Николаевич, завернув ребенка в одеяло, ездил с ним по тайге на срочные операции, брал с собой в любое время суток и года. Так и вырос Саша возле операционного стола.
Есть много измерений для любой человеческой жизни, потому что всякая жизнь многообразна. Но есть понятия, которые стоят всегда особняком, — нравственный долг и судьба. У Дмитрия Николаевича судьба необычная. Необычная по своему драматизму, необычная по важности событий, происходящих в мире. И как бы ни складывалась эта судьба, Лавров всегда верен главному — человеческому долгу. За свою жизнь он не обронил ни единого грубого слова, никого не оскорбил бестактной поспешной фразой. В его сельском домике все подтверждает неприхотливость хозяина к жизненным благам — печка, кровать, стол, стулья и шкаф. И десятки этюдов, эскизов, акварельных набросков. Есть среди них особенные, сделанные по памяти, необыкновенные акварели. Рассказы художника о войне. Помятые осколками вагоны санитарного поезда, операционная на колесах с разбитыми стеклами от бомбежки, портреты раненых, медиков-товарищей, машиниста фронтового паровоза. Его картины висят во многих сибирских домах. Они экспонировались в Томске и Москве. «Знаете, — говорит Дмитрий Николаевич, — я счастлив, когда удается увидеть и передать в рисунке гармонию природы. Именно так. Вот сейчас неотъемлемой частью васюганского пейзажа стала буровая вышка. Крохотный штрих на гигантском полотне тайги. А сколько он может рассказать!» Среди геологов и нефтяников у Дмитрия Николаевича много друзей и почитателей его таланта. Дружба с буровиками и нефтяниками у Дмитрия Николаевича крепкая. «Некоторые меня считают глубоким стариком, — усмехается Лавров, — а я летом Васюган переплываю».
Дмитрий Николаевич за всю жизнь ни одной папиросы не выкурил, не выпил ни рюмки. Хотя русский вековой обычай — поминать погибших, поднимая за них стопку, знал хорошо. Для ветеранов Великой Отечественной этот обычай, говорил он мне, имеет и еще один глубинный смысл — фронтовые 100 граммов выдавали солдатам перед боем, который для многих из них был последним.
Наш разговор затянулся допоздна. По радио передали последние известия. И вдруг под деревянными сводами таежного домика зазвучала «Лунная соната» Бетховена.
Сидящий передо мной седой человек с большими натруженными руками замолчал. Потом выпрямился, всем своим существом отдаваясь течению мощной мелодии. Ему было что вспомнить под эту музыку. Но мне показалось, что в эти минуты все пережитое он оставил в тайниках своего сердца. Сейчас Лавров, обыкновенный и великий русский человек, наслаждался шедевром гения.
Не каждому смертному дан, госпожа латвийский президент, этот божественный дар услышать струны чужой души и протянуть ей дружескую руку.
