|
Артур 28.07.2009 12:10
|
# |
Спасибо о.Владимиру за труды!
Хотя, полагаю, он и сам отдает себе отчет, что точка зрения его оппонентов обусловлена вовсе не их недостаточной осведомленностью…
|
|
|
А.В.Шахматов 28.07.2009 11:50
|
# |
|
|
| Вешали не немцы,а местные предатели по приказу фашистов.
|
|
|
Александр Б. из Москвы 28.07.2009 11:17
|
# |
"В своей первой статье я уже писал о том, что было бы, если победили бы нацисты…"
Отец Владимир!
ПризнАюсь: я пока не прочитал ни Ваш материал http://www.rusk.ru/st.php?idar=105807, ни http://rusk.ru/st.php?idar=105821. Ни тем паче их обсуждение форумчанами.
Хочется пока отметить только одно: тема "Третьей силы" и личности генерала Власова – это важно понять! – неоднозначная, одним предательством и его возможными, но несостоявшимися последствиями не ограничивающаяся и т.д.
Любой автор, в том числе и Вы, затрагивающий её, затрагивает её, естественно, постфактум. А люди, поступки коих любой автор рассматривает в своей работе, жили в ТО время и не ведали, что будет дальше, что им и их ближним и дальним Господь уготовил. Любой автор оперирует фактами и свидетельствами, повторяю, постфактум, т.е. уже после всего того, что произошло, и имеет возможность поразмышлять в сослагательном наклонении…
Вот вкратце то, что, на мой неискушенный взгляд, не мешало бы каждому автору учитывать, когда он берется рассматривать какую-либо историческую тему в новом РЕТРОСПЕКТИВНОМ разрезе!!!
Вашему вниманию, если Вы не знакомы с этой книгой, предлагаю – ЕСЛИ ДОРОГАЯ РЕДАКЦИЯ ПОЗВОЛИТ ИХ РАЗМЕСТИТЬ ЗДЕСЬ! – несколько коротких фрагментов из книги Александра Степановича Казанцева (1908†1963), сотрудника НТС, «Третья Сила. Россия между нацизмом и коммунизмом»,
издательство «Посев», Москва 1994 (3-е изд.).
Все нижеследующие подзаголовки даны мною.
Поезд «Варшава-Смоленск». Лето 1943 г.
…здесь, хотя и очень быстро, но все-таки прошла германская победоносная армия, а она, как известно, бич для всякой живности и особенно для птицы. Не думаю, чтобы она очень полакомилась здесь. В этих деревнях, под живительными лучами сталинской конституции, цвела колхозная жизнь, а под этими лучами не только птица и скот, но и трава перестает расти так, как она растет во всем остальном мире.
Поезд идет по лесу. Это, конечно, родина. Нигде нет таких дремучих лесов. На десятки и, вероятно, сотни километров и с той и с другой стороны стоит стеной зеленая громада. Когда поезд идет по возвышенности, видно, как за горизонт уходит без единой прогалины чуть дымящийся под утренними лучами лес, лес и лес.
На пятьдесят метров с обеих сторон полотна железной дороги деревья срублены, очищены от веток и оттянуты на опушку. Это тоже одно из средств борьбы с партизанами, чтоб нельзя было подкрасться незамеченными и минировать полотно. Каждые триста-четыреста метров небольшая крепость, окруженная рвом и несколькими накатами толстых бревен с пулеметными гнездами на углах. Гарнизон каждой из них состоит, по меньшей мере, из десяти-пятнадцати человек. Если подсчитать очень бегло и приблизительно число солдат, занятых на охране только этого пути, можно понять, почему в Германии забирают все новые и новые возрасты в армию. Бедные завоеватели! Да и завоевано-то, собственно, вот это полотно железной дороги да города, расположенные около него.
Проезжаем Борисов, Оршу, под вечер приближаемся к Смоленску, первой станции моего пути. За целый день на всей оставленной позади дороге я не видел ни одной надписи по-русски. Маленькие станции, полустанки с такими уютными названиями «Прудки», «Дубки» и проч., которые даже Сталин не соблазнился переименовать и назвать своими именем, сохранили свое название, но название это написано по-немецки. На станциях видны рабочие, поправляющие пути или обслуживающие станционные постройки. На рукавах у них белые повязки с надписью по-немецки «Немецкая государственная железная дорога».
На одном из полустанков мне врезается в память картина, которая, вероятно, всю жизнь не будет забыта.
Поезд еще не успел остановиться, как из села, расположенного в нескольких сотнях метров от дороги, мчатся стайками ребятишки. В ситцевых рубашонках, светлоголовые, все до одного, конечно, босые. Приближаясь к поезду, хором начинают кричать специально заученную для немецких солдат фразу:
– Пан, гиб брот! Пан, гиб брот!**
К открытым дверям нашей теплушки подходит девочка, ей не больше пяти. За руку держит братишку, этому, вероятно, года три.
– Пан, гиб брот! Пан, гиб брот!..
Один из голландцев отламывает краюху хлеба, я выгружаю из рюкзака до последней крошки провиант, которым так хлебосольно меня снабдили друзья в Варшаве.
Я не могу отказать себе в радости заговорить с ней по-русски:
– Ты с братишкой поделись, видишь, какой он у тебя маленький. Сколько ж ему лет?
Девочка вскидывает синие, как васильки, глазенки, полные изумления и радости.
– Дяинька, вы наш?
У меня першит немного в горле и щиплет глаза. Мне кажется, что более ласковых слов я не слышал всю жизнь…
Детвора разбежалась по длине всего поезда.
– Пан, гиб брот! Пан, гиб брот!
Вдруг из соседнего вагона выскочил солдат. На длинном ремне он держит здоровенную полицейскую собаку. Та рвется вперед, старается вырваться, становится на задние лапы. Детишки по длине всего поезда с криком бросаются в поле. По-видимому, этот номер им уже знаком. В поезде из всех окон веселый смех – шутка удалась на славу. Я не видел, чтобы кто-нибудь из немецких солдат бросил детворе хотя бы крошку хлеба…
Первый день в Смоленске…
Сегодня воскресный день. Выйдя с вокзала, я вижу с той стороны Днепра, на площади большую толпу, сотни людей, передвигающихся по всем направлениям, – базарный день. Видны яркие цветные платья девушек, снующая между взрослыми детвора. В стороне стоят запряженные лошадьми телеги. Это крестьяне привезли на базар то, что у них осталось после обязательной и более или менее грабительской дани «освободителю» – германской армии.
Перейдя через виадук, я смешиваюсь с толпой, стараясь пробраться в самую ее середину, и почти физически чувствую, что долгие годы скитания кончились сейчас, вот в этот момент, – я дома. Это родина.
От массы впечатлений последних дней, самых ярких и светлых в жизни, нервы напряжены до отказа. Я с особой остротой воспринимаю каждую мелочь, в память на долгие годы врежется каждая деталь, – мелькающие со всех сторон лица, необычайная для европейского глаза убогость одежды, глаза, которые не останавливаются на мне, а так же, как и по всем прохожим, скользят мимо, а главное – многозвучная симфония русского языка, который слышится со всех сторон сразу. Каждое слышимое слово, обрывок фразы, восклицание кажутся полными большого значения, и я чувствую себя участником, по меньшей мере, десятка чьих-то разговоров и бесед. В толпе, говорящей на иностранном языке, сознание улавливает лишь слова, относящиеся непосредственно только к вам. Здесь каждое услышанное слово остается в памяти.
До слез режет глаза неописуемая убогость принесенных на рынок для продажи и обмена «товаров». Вот пожилая женщина со скорбным иконописным лицом. Сидит на деревянной табуреточке, значит не случайный посетитель рынка, а, вероятно, постоянный его участник. На платке, разложенном у ее ног, полдюжины старых костяных пуговиц, видно, споротых с отжившего свой век пальто, покрытый зеленой плесенью медный подсвечник и коробка спичек немецкого происхождения.
Рядом другая. У этой два заржавевших замка с ключами к ним, на веревочках, – «хорошие, еще старорежимной работы» – рекомендует продавщица, обращаясь к остановившемуся перед ней крестьянину. Пара самодельных свечей, кусок темного, как земля, мыла и тоже две коробки спичек. И так дальше, целый ряд, – ни одной новой вещи, а только такие, какие на всем земном шаре, кроме Советского Союза, можно найти на любом свалочном месте.
Пусть жестока немецкая оккупация, но где-нибудь во Франции, Бельгии, Югославии этот «товар» не вынесли бы на базар, продолжайся она хоть двадцать лет. А здесь торгуют, и на всё это находятся покупатели. Вот пожилой мужчина, по виду он мог бы быть учителем или старым чиновником, застенчиво поторговавшись, бережно опускает в карман купленную пару пуговиц, вон и крестьянин решился, наконец, на покупку замка. Эта нищета и убогость остались от «счастливой и зажиточной жизни» при советском строе.
Самое большое оживление в ряду напротив. Стоя и сидя на корточках, расположились торговцы табаком – самосадом-махоркой. Перед каждым довольно объемистый, килограммов на двадцать, мешок из грубой холстины, в руках стакан или кружка – мера, которой продается табак. Покупатели, перед тем как купить стакан-два табаку, долго переходят от одного к другому. Прицениваются, пробуют запах, влажность и, как правило, на предложение купца заворачивают козью ножку для пробы.
Между торговцами «с местом» и слоняющимися любопытными и покупателями снуют юркие мальчуганы и на все голоса скороговоркой предлагают свой товар, помещающийся обычно в кармане. Это тоже, главным образом, спички, иногда пачка немецких сигарет, два-три камешка для зажигалки или, не обязательно новые, шнурки для ботинок… Родина, до чего тебя довели!
Носители европейской культуры…
Политика низведения русского народа на степень подножья для построения великой германской империи проводилась неукоснительно и повсеместно. Если в самой Германии в первые же дни войны была запрещена русская музыка и русская литература, строже всего Достоевский и Гумилев, то в занятых областях, например, в Орле, дошло до запрещения «Войны и мира» Толстого. Какой-то мелкоуездный держиморда нашел, что книга слишком патриотична и несозвучна переживаемым дням. Чиновники уже упомянутого Восточного министерства откровенно заявляли, что русский национализм для Германии сейчас более опасен и нежелателен, чем коммунизм, который считался уже разбитым непоправимо. С национализмом же, может быть, еще только придется бороться.
В обязательном для всех газет (на оккупированной территории – А.Б.) отделе «Носители европейской культуры» за три года так и не дождались своей очереди ни Менделеев, ни Лобачевский, ни Павлов, как и вообще ни один русский. Но какие-то никому не ведомые Фрицы Мюллеры раздувались на этих страницах до масштабов Архимеда и Галилея. Вообще, у читателя постепенно должно было создаться впечатление, что не будь Германии, человечество еще до сих пор бегало бы на четвереньках.
Даже румыны уверяли, тоже в печати и по радио, что именно они в свое время принесли в Россию первый луч просвещения. Оказывается, один из преподавателей малолетнего царя Петра (нужно же случиться такому несчастью!) оказался румыном.
Читатель читал об этом, понятное дело, не верил, чесал затылок и, после тягостных раздумий, нередко подавался в лес.
Первые недели и месяцы при «новом порядке»…
Органическую жизнь не смог убить убегающий в панике на восток коммунизм, не смог ее раздавить и тяжелый кованый немецкий сапог. По мере того, как фронт удалялся на восток, в занятых областях стали пробиваться первые робкие ростки жизни. Стала завязываться ткань, хоть и ампутированной со всех сторон, общественности: организовываться самоуправление сел и городов, с единственной целью заботы об оставшихся без крошки хлеба и крова над головой согражданах и односельчанах. Самоуправлениями устраивались детские ясли, налаживалось медицинское обслуживание населения, создавались школы, принимались меры, чтобы спасти от гибели оказавшихся безпризорными тысячи и тысячи детей. Очень скоро стали выходить газеты, хотя и немецкие, говорящие главным образом о непобедимой германской армии и надчеловеческой природе немецкого народа, но печатающие, кроме этого, и сводки военных событий. В народе, освобожденном от удушливых, парализующих все живое забот большевистской партии и правительства и еще не разобравшемся в намерениях завоевателя, готовы были включиться в восстановительную работу такие жизненные силы, каких трудно было и ожидать. В первые дни было проявлено столько энергии, трудолюбия, доброй воли к построению новой жизни без большевиков, что через год-два эти области было бы трудно узнать. Всё это могло бы быть, если бы не «освободители немцы», торопившиеся надеть вместо спавшего коммунистического ярма – свое…
ЧеКа не дремлет…
Высокое начальство НКВД, убегая от приближающегося с запада фронта, оставляло на местах свою мелкую агентуру. Эти люди быстрее и, главное, смелее всех остальных шли на сотрудничество с немцами, – занимали места переводчиков в комендатурах, сельских старост, охотнее всего шли в полицию и особенно на службу в Гестапо. Предательством, провокацией, безчеловечностью обращения с русским населением, особенно с проявляющими себя антибольшевистски настроенными элементами, агенты НКВД делали быструю и большую карьеру у немцев. Наши друзья утверждали, что следователем Гестапо можно встретить не только мелкого сотрудника, но и ответственного работника НКВД. Начавший осмысливать себя идейно русский антибольшевизм получал от этих людей жестокие удары в спину. Никогда и никем не будет подсчитано, сколько десятков тысяч человек сталинское НКВД прикончило руками гитлеровского Гестапо. Одного бездоказательного доноса, что вот такой-то является националистом и патриотом, было достаточно, чтобы такой-то навсегда исчез в тюрьме или концлагере. Можно представить, какие возможности это открывало перед агентурой НКВД. Она сводила счеты со своими врагами, оставшиеся несведенными еще от довоенного времени.
Георгий Николаевич Жиленков
Появление первого советского генерала (в немецком лагере для советских военнопленных – А.Б.) вполне естественно вызвало с моей стороны большой интерес.
Сведения оказались не совсем точными – Георгий Николаевич Жиленков, впоследствии один из организаторов и руководителей Русского Освободительного Движения, генералом и вообще военным никогда не был. Он был секретарем Ростокинского райкома партии в Москве…
В недавно сформированную 24-ую ударную советскую армию Жиленков был командирован как член Военного совета с правом, в случае нужды, заменить командующего армией. В те дни, когда армия была взята немцами в кольцо и пыталась выйти из окружения, Жиленков командующим ею и оказался. После того, как с остатками ликвидированной армии он попал к немцам в плен, и было обнаружено впоследствии, кто он, его как командующего армией немцы записали генерал-лейтенантом. Так он им и остался до самого конца.
Появление его с этой стороны было не банальным. Когда без всякой надежды на выход из окружения сдавались в плен последние остатки армии, ему удалось затеряться в солдатской массе. В качестве простого солдата он и был взят. Набор во вспомогательные части немецкой армии из советских военнопленных был в то время уже очень распространенным явлением. Как доброволец попал в такую часть и он.
В октябре 1941 года был под Москвой, на фронт возил боеприпасы и раненых с фронта. За все это время имел десятки раз возможность быстро и без всякого риска перейти обратно. Когда немцы разбитыми и обмороженными в панике бежали от Москвы, он вместе со своей колонной делил общую участь. От Москвы немцы откатывались под ударами частей Красной Армии, которыми командовал и генерал Власов, позднее возглавитель и организатор Освободительного Движения, давший ему и свое имя.
Жиленков был опознан. Его указал кто-то из солдат штаба его армии. Он был арестован и самолетом доставлен в Берлин.
Позднее, когда он был уже на свободе, я узнал его ближе. Для меня всегда были непонятными причины, побудившие его вести себя так, как он вел себя первые восемь месяцев с этой (немецкой – А.Б.) стороны фронта. Почему он не бежал обратно, столько раз имея возможность для этого, он позднее, в разговоре, объяснял мне так:
– Вы, кажется, неплохо знаете советскую жизнь, но есть в ней что-то, что можно понять, только пожив там… Критика советского строя, – я сужу по здешним книгам, газетам и журналам, – начинается обычно с того, что говорят о тяжелом материальном положении, до которого советское правительство довело народ. Это верно, но не это самое главное… Другие находят, что тяжелее материальной нужды – неуверенность в завтрашнем дне, психологический гнет. Это уже ближе к истине, но и это еще не то. Психологический гнет заключается не в постоянном страхе, не в невозможности самостоятельно жить даже в своем внутреннем мире, а совсем в другом.
Если вы член партии и не просто член партии, а какой-нибудь руководитель, вы должны быть все время в состоянии энтузиазма, в состоянии восторга, в состоянии непоколебимой веры и в вождя, и в каждое его указание. Если вы только согласны со всем этим – этого мало, этого недостаточно. Вы должны гореть. Можете представить мое положение секретаря райкома. В неделю я обычно три, иногда четыре раза выступаю на митингах, собраниях и заседаниях. Это значит, что я должен три-четыре раза в неделю быть горящим факелом для других. Это трудно, если вы действительно верите, это невыносимо физически, если у вас веры ни на грош нет. Вы хотите спросить – так что же, все верят? – нет, не все. Верят немногие, почти никто. Но все умеют лгать. И знаете, лгать не только словами, не только глазами, а жестами, походкой, манерой разговаривать – всё это должно быть искуснейшей ложью. Если она будет слишком грубой и заметной, вы враг… Она бывает иногда непереносимой, но уйти от нее нельзя… Член партии не может сам выйти из партии. Его могут выкинуть, но последствие – быть прокаженным на всю жизнь, ждать ареста в первую голову, при первой же новой чистке. На той ступени партийной лестницы, где стоял я, нет и этой возможности. С этой ступени только два пути – или вперед на следующую, или в могилу. Уж если оттуда выкинут, из партии, то шанс остаться в живых очень незначителен…
Вот, здесь я слышал от вас, что нацизм называют сытым большевизмом… Это неверно. Здесь вы можете стоять в стороне. Исполняйте то, что вам прикажут, держите язык за зубами, и вас, в общем, никто не тронет. А там – нет. Там старое правило – «кто не с нами, то против нас» – остается до сих пор в силе. А быть с «нами» в моем положении это значит – все время рваться вперед, все время пылать, или все время лгать. И днем и ночью, где бы вы ни были, вы должны следить за собой. С этим сживаешься. Можно думать, можно разговаривать с другими, смеяться, но в подсознании у вас все время живет это чувство – нужно лгать. И это стоит такого нервного напряжения, что люди изнашиваются, стареют гораздо быстрее, чем где-нибудь. Вы знаете, это звучит дико, но здесь – в плену, в подневольном труде, в чуждом, враждебном мире, у врагов, я в первый раз в жизни почувствовал себя свободным человеком. Можете вы это представить? Я, один из руководителей партии, в недалеком будущем, может быть кандидат, а потом член Центрального Комитета, высшего управительного органа страны! Что же чувствовали простые солдаты и офицеры, попавшие в плен со мной?.. Мне не нужно гадать и расспрашивать об этом очевидцев, – я видел всё своими глазами. Видел и не мог не сделать выводов… По прошествии первых дней мне прошлое стало казаться каким-то кошмаром, тяжелым наркозом, под которым я был несколько лет. Если бы даже можно было, я просто не мог бы вернуться в состояние того угара, в котором прошли годы жизни…
…Глядя на его совершенно исключительную работоспособность, наблюдая недюжинный ум, можно было понять и представить – на каких людях держится административно-советский строй, какие люди не дают потонуть ему в мире противоречивых и иногда, казалось бы, несовместимых друг с другом хозяйственных и организационных вопросов…
Вместо послесловия…
К осени 1944 года Красная Армия, за исключением некоторых областей на севере, достигла государственных границ. Были очищены от немцев и Украина, и Белоруссия. Передовые советские части стояли у ворот центральной Европы. В эти дни глухими проселками Польши, Венгрии, Румынии с востока на запад тянулись безконечным потоком караваны подвод, запряженных лошадьми, на юге нередко – волами, сопровождаемые на многие километры растянувшимися лентами пешеходов. Караваны идут в темную даль, в неизвестность, идут не куда-нибудь, а «оттуда». Идут не с немцами, а уходят от большевиков. Сколько их? К чему они стремятся? Никто, в том числе и они сами, не смог бы ответить на эти вопросы. На глаз считалось, что их, вышедших за пределы родины, было от десяти до двенадцати миллионов человек.
Преступления Гитлера, творившиеся на русской земле, спасли советскую власть от гибели. Народ встал не на защиту советского строя, как стараются сейчас доказать вожди большевизма (книга впервые была издана на Западе в 1952 г. – А.Б.), а на защиту своей самостоятельности и просто права на жизнь. Русские солдаты шли в бой с криком «За Родину!», а сзади бежали политруки и, надрываясь, добавляли – «И за Сталина, за Сталина!». Народ так же, как и раньше, лютой ненавистью ненавидел большевизм. Но немецкие преступления были не менее отвратительными, не менее страшными. В тяжелых кровавых боях армия отстояла самостоятельность страны, но вместе с ней отстояла и внутреннюю кабалу – большевизм. Он уцелел лишь благодаря преступности – звериной жадности и жестокости Гитлера. Вожди большевизма должны быть благодарны Германии за то, что она толкнула к ним на время борьбы русский народ. Среди всех преступлений главарей национал-социализма одно из самых тяжелых это то, что они спасли большевизм от гибели и помешали русскому народу сбросить его с плеч.
|
|
|
Федор 28.07.2009 07:49
|
# |
| Спасибо вам – очень хорошо написано!
|
|
|
читательница 28.07.2009 03:03
|
# |
| Неубедительно все это про Власова. Увидети, что будет появляться больше и больше выссказываний в пользу того, что власовцев и всех их вождей (не только Власова), также включая Русский Корпус на Балканах, нельзя назвать предателями своей родина, так как у них, как это недавно хорошо объяснил Владыка Марк, и близко в уме не было таких мыслей и намерений. Они хотели спасти свою родину как могли.
|
|
|
C. Шараков 28.07.2009 00:29
|
# |
| В Воскресенском Соборе г. Старая Русса немцы вешали людей. После отступления остались крюки, на которых вешали, и кровь погибших на полу и стенах.
|
|
Страницы: | 1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10 | 11 | 12 | 13 | 14 | 15 |
|
