 |
| Фонд «Русская Цивилизация» | Кирилл Мартынов | 16.03.2005 |
Все эти параллели справедливо отмечаются многими авторами, но никто, кажется, не пытался специально проследить их в сфере образования. А между тем, здесь они намечены особенно остро. Образование как общественная система отличается двумя противоречивыми свойствами. С одной стороны, образование — это одна из наиболее консервативных структур социального организма, способная длительное время сохранять ценности того общества, в рамках которого она создавалось. С другой — академическое поле часто выступает средоточием новых и часто радикальных политических и интеллектуальных идей, аккумулирует наиболее мобильные силы общества.
Университетская среда в Веймарской республике по всеобщему признанию характеризовалась глубоким и затяжным кризисом. Классический немецкий университет, опирающийся на традиции германского образования XVIII—XIX вв., переживал трудные времена. Как отмечал французский социолог Бурдье, Первая мировая война, попытка революция 1918 года, которая сильно напугала консерваторов и одновременно глубоко разочаровала писателей и художников (в частности, Рильке и Брехта), сперва настроенных очень восторженно, политические убийства (заказчики которых остались безнаказанными), многочисленные попытки переворота, унизительный Версальский договор, французская оккупация Рура и территориальные аннексии, обостренное чувство национального сознания, «немецкости» как общности языка и крови, невероятная инфляция, великая депрессия 1929 года, — вот те события, которые определили понимание социальной действительности для целого поколения немецких интеллектуалов. В котле немецких университетов рождается в это время специфическая интеллектуальная традиция, наиболее популярным представителем которой был Освальд Шпенглер. Эту традицию отличали неудовлетворенность буржуазной культурой, культ смерти и войны, бунт против технологической цивилизации. Здесь расцветает целый букет новых интеллектуально-художественных направлений — от Blubo-Literatur (литературы «крови и почвы»), восхвалявщей провинциальную жизнь и возврат к природе, до расистской биологии и теории права в духе Карла Шмитта.
Кризис университета стал следствием значительных социальных сдвигов, притоком студентов (количество студентов в системе высшего образования Германии изменяется с 72 064 в 1913−14 годах до 117 811 в 1931−32 годах) и неопределенностью рынка труда, появлением университетского пролетариата, обреченного либо преподавать в школах, либо оставаться на границах университета, т. е., в конечном счете, люмпенизироваться. Падение социального и экономического статуса профессоров приводило к радикализации взглядов большой части преподавателей. К этому следует добавить требование более практического образования, адресованное университету от лица правительства, и плохо совместимое с идеалами классического универсального знания.
Большинство из перечисленных негативных социальных, экономических и политических факторов присутствует и в современной России. Наша ситуация, возможно, является даже более сложной, т.к. в нашем обществе в течение пятнадцати лет так и не было сформулировано никакого внятного идеологического ответа вызову времени. Налицо появление «интеллектуальных пролетариев» и крайняя люмпенизация студенчества и профессуры. До настоящего времени это не находило какого-то отчетливого выражения в радикальных политических идеях, которые рождались бы в стенах учебных заведений, а российское студенчество выглядело аморфным, неорганизованным и аполитичным. Однако механизм, который был запущен в 1991 году, рано или поздно должен начать функционировать и здесь, а учащиеся высших учебных заведений и наиболее радикальная часть преподавателей могут стать со временем реальной политической силой. Опыт XX века показал, что студенты могут стать основой массовых политических организаций. И если до Второй мировой войны политическая ангажированность студенчества была еще достаточно незначительной, а общая политическая окраска университета в целом консервативной (хотя и здесь наиболее люмпенизированная часть студенчества сыграла определенную роль в становлении фашистского режима Муссолини и победе национал-социалистов в Германии), то послевоенные общества с их массовым высшим образованием столкнулись с принципиально новым явлением: студенческим революционным движением. Хрестоматийный пример здесь — это студенческие выступления 1968 года, которые охватили значительную часть мира от Мексики до Чехословакии, а также события 1989 года в Пекине.
Сегодняшняя официальная Россия ничего не может предложить молодым честолюбивым идеалистам. Вряд ли студента, мечтающего о преобразовании мира, может увлечь стратегический план правительства, направленный на удвоение ВВП. А социальные проблемы, как известно, наиболее остро бьют по молодым. Как власть собирается решать эти проблемы — не ясно. Зато очевидно, что она осознает опасность, исходящую из академической среды, и имеет довольно эффективный план ее минимизации, который правда плохо коррелирует с государственными интересами России.
Во-первых, постоянно сокращается число студентов-гуманитариев классических специальностей: философов, филологов, историков. Их заменяют будущие специалисты в сфере обслуживания, обучающиеся на коммерческой основе. Здесь, как и в случае Веймара, мы имеем дела с требованием практического образования («образование должно работать на рынок»), а, кроме того, совершенно очевидно урезается основной оплот вольнодумства в стенах университета. Правда, государственных мужей, по-видимому, не заботит тот факт, что специалисты в сфере обслуживания не смогут помочь обществу в осмыслении исторического опыта России, ее настоящего и будущего, как не могут они заменить и высококлассных физиков и инженеров, которых в России становится все меньше. Во-вторых, власть, похоже, всерьез вооружилась универсальным принципом «разделяй и властвуй»: именно таким образом в этом контексте можно объяснить пресловутый принцип «спортивных лиг» из вузов, предполагающий деление вузов (и, соответственно, учащихся и преподавателей) на категории. Потенциально наиболее политически активным учащимся больших вузов с многочисленными гуманитарными факультетами гарантирована некоторая социальная поддержка, этих представителей «элиты» можно организовывать против «люмпенов», закончивших «третьесортные» учебные заведения и т. д. Главное — не допустить создания единой студенческой организации, которая, прежде всего, могла бы начать борьбу за свои права в академической сфере: за установление стипендии на уровне прожиточного минимума, выборность ректоров, автономию учебных заведений, против коррупции и практики поборов в пользу преподавателей и администрации и т. п. Серьезный козырь для власти — это ситуация постоянной угрозы отмены отсрочек от службы в армии, сохранение которых является мощным стимулом для студентов проявлять «толерантность», предполагающую статус-кво.
Основная проблема здесь заключается в том, что положение фактически является патовым. У правительства нет ни средств, ни воли для исправления ситуации. Более того, если во время президентства Ельцина развал образовательного поля был процессом стихийным, то сегодня здесь, похоже, всерьез работают профессионалы. Лицемерные заявления, декларирующие необходимость улучшения качества обучения, сопровождающиеся постоянным снижением доли расходов на образование в федеральном бюджете (в 2004 году эта цифра упала до рекордно низких 1,7%) и урезанием числа бюджетных мест, могут в только усугубить ситуацию.
За последние два века «разночинцев», эту социальную силу, трансформировавшуюся в современных условиях в студенчество и часть преподавательского состава и значительно увеличившуюся количественно, приходилось принимать во внимание всем правительствам — и царскому, и советскому. И тени Веймара, сгущающиеся над русской школой, похоже, не станут реальностью лишь в том случае, если найдется сила, способная направить растущую политическую активность университетской среды на достижение благой цели.
14.03.2005
