Патриарх последних времен

О власти

Неожиданная для многих (хотя и не удивительная) смерть Патриарха Алексия — один из многочисленных в последнее время сигналов о каких-то очень существенных тектонических сдвигах, происходящих в метафизической глубине истории. Когда пришла эта весть, многие, слишком многие явственно ощутили, как что-то оборвалось; и Церковь, все последние годы жившая своей особенной (хотя и не отделенной от остального общества) жизнью, вступает в тревожное и неизведанное, быть может, в новую смуту.

Смена эпох (ощущаемая всеми более-менее метафизически чуткими натурами) — серьезное дело; тем печальнее пошлая и примитивная возня мелких, низких и непорядочных людей, развязанная вокруг избрания нового Предстоятеля, вокруг предстоящего вскоре Поместного Собора, этих доморощенных и начисто лишенных строгих моральных принципов «новых христиан», с наивной самонадеянностью вдруг возомнивших себя «делателями истории», увлеченно играющих в «выборы». Дабы не опускаться до их уровня, мы не станем называть их имена (тем более, что церковному народу и так все, в основном, ясно), ибо наша тема — совсем о другом. Идеология и метафизика проблемы — вот наш предмет.

Не греховное и суетливое кипение страстей и самолюбий, не чуждая духу Писания и Церкви, полная «гнева и пристрастия» безблагодатная борьба и интрига, но видение ситуации сквозь призму Божественной истины — есть единственно верный путь. Вопрос о патриаршестве — есть вопрос о власти. Вопрос о власти для людей Церкви есть вопрос служения Христу и реальной, живой и действенной, связи со Христом. Ибо никогда и нигде никакая земная, человеческая власть не воспринималась Церковью сама по себе, как самодовлеющая. Подлинная власть, власть в собственном смысле есть дело Божие и богочеловеческое, но никак не только человеческое. «Дана Мне всякая власть на небе и на земле» (Мф. 28, 18), — говорит Господь. Дело же человека, будь то «начальник, носящий меч» из Послания к Римлянам («тебе на добро», — добавляет апостол) или, тем более, архиерей, предстоятель Церкви, воспринявший от апостолов право «вязать и решить» — есть только служение. Служение Церкви — молиться, имея предстоятеля (предстоятель — тот, кто предстоит пред престолом); служение же царства, империи — носить «меч» государственной власти, используя его по назначению там и тогда, где и когда люди начинают жить явно не по заповедям, нарушая «добрые нравы» христианского общежития. В этих двух видах и формах симфонического богослужения — вся тайна и метафизика подлинной (то есть христианской) власти, освященной духом и буквой Писания, переданной нам бесчисленными поколениями спасаемых и ведущих ко спасению наших великих предков. Государь, восхищающий священное право Церкви — право душеводительства ко спасению — узурпатор и преступник перед Богом; но и Церковь, берущая в свои руки «меч» власти внешней, будь то военная сила, нажитое не без греха материальное богатство или пиар-технологии, совершает нечестие, ибо погрешает против высшей власти — власти Духа, перед которой всякая земная «сила» — прах и тлен и всяческая суета.

Поэтому, когда мы слышим в начисто лишенных молитвенного духа пропагандистских «агитках» наших церковных модернистов, как мантра, повторяемое заклинание о «сильной Церкви», то не очень понятно, что, собственно, имеется в виду и зачем Церкви быть «сильной»? Ведь основа власти Церкви — «сила» Духа Святого, благодать Божия. Эта власть — превыше всего земного и, по природе своей, чужда какой-либо «силы». Для того, чтобы обрести эту благодатную «силу» Духа, которая ведь не наша, но Божия, человеку потребно «всего лишь» приложить духовное же усилие, то есть «просто» открыть Богу свое сердце.

Когда Христос учил в Храме «как власть имеющий», — никто ведь не принуждал иудейских старейшин его слушать! Когда побиваемая и унижаемая Церковь победила в итоге языческий Рим, что было признано его последним апологетом («Ты победил, Галилеянин!»), и побудила всю доселе языческую империю служить себе — разве эта духовная победа была достигнута при помощи какой-либо внешней «силы»? Преподобный Сергий, отец древнерусского исихастского возрождения, великий святой, стоявший у истоков знаменитой колонизации северо-восточной Руси, один из тех, кто заложил основы древнерусского благочестия — обладал ли он какой-либо «силой»? Ушедший от мира молитвенник и пустынножитель — был ли он отделен от мира людей? Что побуждало сильных мира сего, тогдашнюю «элиту», наравне с совсем простыми людьми притекать к нему и подолгу ждать мудрого и прозорливого слова этого смиренного чернеца, когда тому угодно было молиться или нести какое-нибудь послушание?

Это была — харизма святости, власть, данная от Бога (сам Христос говорит: «дана Мне»), которая бывает невыносима тем, кто такого подвига не прошел и потому им не дается, власть, перед которой все внешнее — бессмысленно и беспомощно [1]. Сердце, раскрытое для Бога и стяжавшее благодать Святого Духа — есть вместилище такой власти, перед которой склоняется все; и именно оно, сердце преподобного и великого сонма наших святых, стяжавшее плоды подвига, было «в начале» возрождения, а все внешнее (и военная сила, и социально-государственное строительство, и великая культура) — все это, безусловно, важное и «необходимое», было все-таки вторичным и производным. Перед богоносным обликом любого настоящего старца — пламенные слова о «сильной Церкви» звучат как чужеродные и полные мирского духа. Но даже и языческий мир прекрасно понимал простую и вполне очевидную разницу между силой и властью! В эсхиловской трагедии Прометея ведут приковывать к скале два персонажа. Одного из них зовут Сила, другого — Власть.

Понимает ли все это нынешняя Церковь? Смеем думать, что да! Ибо и от нее слышим мы порой богодухновенное слово Истины. «Сегодня все наши мысли и сердечные переживания направлены на поиск духовной пользы народа Божия, дабы всем нам пребывать твердыми и нерушимыми в вере и не отпадать от надежды Евангелия (Кол. 1, 22)… Современность ставит перед нашей Церковью новые вызовы. Мы стали свидетелями чрезвычайно высокого количественного роста (!) нашей паствы. В последние годы значительно увеличилось количество приходов, монастырей, духовных школ и т. д. Но, к сожалению, количество далеко не всегда равняется качеству. И в новом тысячелетии наша Церковь, прежде всего, должна заботиться о качественном духовном росте своих чад. Именно сегодня, когда принадлежность к Церкви становится обыденным явлением, когда посещения храма уже никого не удивляют, мы должны сберечь духовную сущность Святого Православия, наполнить внешние формы глубинным содержанием. Наша паства сегодня нуждается в духовных примерах, которые были бы истинными ориентирами, ведущими к подлинному совершенству, вдохновляющими на непрестанную работу над своим собственным сердцем». (Из обращения епископов УПЦ МП к митрополиту Владимиру (Сабодану)). Это — освященный Традицией, подлинно церковный подход.

Между тем модернистский напор, явственно усиливавшийся весь последний год, но особенно — после смерти святейшего Алексия, на деле игнорирует эту суть, эту духовную сердцевину Церкви. Построения наших церковных модернистов насквозь пронизаны вопиющими противоречиями. Все разговоры о «сильной Церкви», об «антикризисном менеджменте», якобы необходимом нашей Церкви на «современном этапе», полны вопиюще мирского духа и потому в конечном счете не выдерживают серьезной критики. Оправдываясь за «антикризисного менеджера», «миссионер всея Руси» дьякон-профессор А. Кураев, получив достойную порцию критики, стал распространяться о том, что «в кризисе», де, не Церковь, а современный мир. А раз Церковь живет в мире, то… Ключевое слово здесь, однако, совсем другое, и на это не обратили внимания критики. Раз Церкви требуется «менеджер», стало быть, сама она (то есть церковная институция) мыслится по образу фирмы. Здесь сразу прослеживается явная ересь — экклезиологическое несторианство. Если Церковь — фирма, то, стало быть, церковная институция как бы отделяется в этом суждении от собственно Церкви, Церкви мистической, от Тела Христова, в котором действует сила Божия. Ибо ни в каком совете директоров благодать Божия непосредственно не проявляется, во всяком случае, по православным понятиям. Это всего лишь бизнес. Здесь модернист сразу изобличает себя, сразу демонстрирует, что Бог и сила Божия, то есть благодать, всегда подаваемая открытому и любящему сердцу — лишнее в его построениях. Далее, поскольку цель грамотного менеджмента — всегда успех (а наши церковные модернисты просто зациклены на «совместимости христианства с богатством и успехом»), ясное дело, что фирма «Патриархия и К°» должна быть непременно успешной. Если фирма неуспешная, значит менеджер плохой, а наш менеджер определенно хороший. Однако, по элементарным (и общеизвестным) законам рынка, успешная фирма — значит ликвидная. Любой экономист знает, что если вы не можете успешно ликвидировать свое предприятие, то есть выгодно продать его, то оно, значит, никакое не успешное. Ведь цель бизнеса — прибыль, а какая же у вас может быть прибыль, если ваши акции никому не нужны? Ликвидность — главный признак успешности. Это азы экономики. Так кому и за сколько эти люди хотят продать нашу Церковь?

Это и другие вопиющие противоречия модернистов сейчас уже стали предметом пристального внимания аналитиков. «В контексте социализации, — пишет православный публицист, — важнейшим начинает считаться место, которое православие занимает в обществе. Боязнь „гетто“ — отъединения от процессов, происходящих в современном социуме и понимаемых как актуальные, довлеет над церковным сообществом. Этим в значительной степени обуславливается переоценка церковных процессов и ценностей как периферийных и архаично устроенных. С возникновением концепции социализации, с ее развитием и продвижением связывается секуляризация православной церковной общины и рост реформистских настроений в 2000-е».

Для модернистов, забирающих себе все больше власти в нашей Церкви, характерно стремление вписаться в уже существующий мейнстрим, а не сформировать свой; в отличие от древних христиан, они стремятся «встроиться» в так называемый «современный мир», а не произвести духовную революцию в нем, кардинально изменив его строй и его лицо. За всеми оптимистично-энергичными разговорами о «миссии» кроется отказ от собственного, альтернативного окружающей нас социальной скверне глобального миропроекта. «Сильная Церковь» хочет стать частью «современного мира», мира умирающего модерна и постмодернистского разложения, как-то вписаться в него, чтобы иметь возможность потихоньку влиять изнутри, в том числе и при помощи безбожных и апостасийных технологий самого этого мира, а не предложить свою глобальную модель мироустройства, основанную на принципиально, качественно иных идеалах и ценностях, качественно иной метафизике.

«Модернизаторам на основе традиции» видится выбор лишь из двух возможностей: либо старая, замшелая, верная традициям Церковь отвоевывает в так называемом «современном мире» свой маленький, особенный, «независимый» мирок («гетто»), либо она становится достаточно органичной частью этого мира, говоря о Христе, о вере на понятном ему языке. Для этих людей принципиально не стоит вопрос, бывший неотделимым от жизни древней Церкви — вопрос о том, чтобы властно навязать «миру» свой язык, чтобы стать ядром христианской альтернативы, христианского альтернативного миропроекта, дать новый толчок тому процессу, который стремятся начать лучшие люди Запада — религиозному возрождению. Постпросветительская метафизика, давно изменившая христианский духовный выбор на прямо противоположный, обветшалая система ценностей умирающего модерна все еще слишком довлеет над этими людьми, даже тогда, когда они с большей или меньшей степенью и с тем или иным качеством искренности с этим миром ожесточенно борются.

В нынешнем «православном» модернизме, беспомощно повторяющем зады западной мысли и практики 60-х — 70-х годов ХХ века, давно уже приведшей западное христианство к практически полному вырождению, изначально отсутствует понимание того, что внутри самого христианства, в его духовной, метафизической глубине существует альтернатива апостасийной скверне «современного мира», в свое время не использованная в истории. Церковные модернисты в лучшем случае уповают на возможность немного подправить, подремонтировать «современный мир» при помощи сильно адаптированного христианства, но крайне далеки от надежды возродить исконно христианское, вдохновленное Богом понимание истории как богочеловеческого творчества. «Домостроительство нашего спасения» в лучшем случае остается для них отвлеченной богословской истиной, преподаваемой в семинариях и сдаваемой на экзамене, но не основой жизненной практики. Внутренне, тщательно скрывая это и компенсируя «пассионарным» напором, они, по сути, давно уже отреклись от власти, данной Христом и потому столь уповают на «силу».

Мировоззрение модернистов, столь часто излагаемое в жанре «ораторского богословия», представляет собой поистине целую систему противоречий, подтверждая сокровенную суть церковного модернизма и либерализма как «ереси всех ересей». Так, постулат о максимально широкой и действенной влиятельности в этом мире чаемой «сильной Церкви» парадоксально сочетается у них с постоянно декларируемым тезисом о «многополярности», где Церковь и, по идее, порождаемый ею уклад мыслится вполне в духе постмодернистского «плюрализма» лишь как один из равноправных участников общемирового «диалога культур». Таким образом, непрестанные, повторяемые как обязательная ритуальная мантра, разговоры о «миссии» (ради которой нас убеждают пожертвовать слишком многим в нашей православной традиции) в действительности изначально предполагают, что максимальная «открытость» («миссионерская установка»), упор на количество, а не на качество обращаемых, в конечном счете, тем не менее, отнюдь не приведет к тому, что Церковь станет, как в Средние века, мировым цивилизационным лидером; иначе — какая же «многополярность» и, стало быть, равноправие «полюсов»?

Что бы ни говорилось модернистами о «нашей победе», вся логика их подхода основана на том, что апостасия мыслится ими в конечном счете как неостановимый процесс; поэтому «миссия» в их исполнении и заключается, как мы сказали, во встраивании в апостасийный мир, а не в радикальной борьбе с ним; таким образом, модернисты, хотят они того или нет, признаются они самим себе в этом или нет, реализуют фундаментальнейший историософский принцип — отождествляют апостасию и историю. Filioque и уния, великая схизма 1054 года и восстание гуманизма; замена Богочеловечества и его духовного аналога — обожения — антропоцентризмом, ренессансная «эмансипация человека от Бога» и Реформация; революция и погром Церкви, падение монархии и российский большевизм — были, значит, предопределены? А как же свобода и ответственность? Разве апостасийные процессы, какие бы ни действовали в них закономерности, изначально порождены не злой человеческой волей? Разве Бог ответственен за наше отпадение от Него? А раз свобода существует, и никакой предопределенности в том, что христианская цивилизация вступила на путь апостасии, нет, значит, в принципе всегда есть возможность для покаяния и смены пути погибели на путь спасения, и не только для отдельного человека, но и для всего народа. Но это возможно лишь в том случае, если народ видит для себя в истории и жизни — не заслоняемую ничем — высшую духовную перспективу. У модернистов, к сожалению, не возникает совершенно естественной мысли о возможной вариативности истории (иначе ведь придется признать в истории одну лишь сплошную закономерность и полное отсутствие фактора свободы), о том, что закономерность развития, порождаемая ложным метафизическим выбором, отнюдь не абсолютна, поскольку самый выбор может быть изменен волевым усилием народа Божия, и «прогресс» современного человечества в сторону апостасии и погибели может смениться движением ко спасению, пусть это и не принесет народу чисто земного, материального процветания. В своих последних основах это, в сущности, очень пессимистический взгляд.

В то же время агитационно-пропагандистские тексты модернистов полны совершенно неоправданным социальным оптимизмом; вопреки слову Христа, они верят (или делают вид, что верят), будто возможно «проповедать Евангелие всей твари» — и преуспеть, всех сделать христианами. Однако в силу того, что мера христианства, предлагаемая ими миру, сильно занижена, эта утопия выглядит как очень опасная и реально достижимая; вопрос только в том, насколько велика общность между этой чаемой модернистами «христианизацией» мира и реальным историческим христианством.

Пресловутая «закваска», которую христианский модернизм настойчиво предлагает миру, на поверку оказывается всего лишь сахарным сиропом или сладкой пилюлей, которой представители этого столь бурного и шумного течения пытаются подсластить апостасийный яд «современности». Все равно ведь умрем, так хоть сладко будет… Недаром один из них сравнительно недавно так яростно защищал эвтаназию. Это мировоззрение и мироощущеие, ощущение истории, мира и себя в истории и мире — более чем далеко от духовной трезвости. В конечном счет у модернистов нет серьезного, подлинного чувства истории, всей ее трагической метафизической глубины, трагичности самого факта нашего бытия, у них нет непосредственного, живого ощущения неизбежной конечности этого мира, а значит, и подлинной любви ко Христу и жажды соединения с Ним в «жизни будущего века». Все это побуждает нас задать себе и другим очень простой и очень страшный вопрос: а верят ли они в Бога?

Идеология «православного прорыва» парадоксальным, как и все в модернизме, образом сочетается здесь с «железным» постулатом, который самими носителями и реализаторами этой идеологии воспринимается, видимо, как абсолютно неопровержимый: мир, а, стало быть, и Россия и Православная Церковь «вступают в эпоху глобализации». Куда же тогда они намерены «прорываться», если апостасийная глобализация неотменима? Что-то до боли знакомое чудится в этих маршальских планах… Не давняя ли идея, еще несколько лет назад озвученная известным политтехнологом Александром Игнатовым о том, что нам (то есть России, российской «элите») хорошо бы внедриться в мировое правительство, чтобы разрулить все мировые процессы в свою пользу?

Последнее и самое главное противоречие православного модернизма, трагикомический парадокс, в котором, как в фокусе, сходятся все внутренние противоречия этого движения, очень просто и лежит на поверхности. Когда модернисты говорят о том, что наше «вступление в глобализацию» неизбежно, и нужно, де, учиться действовать в этих новых условиях, они словно не замечают очевидного. Глобализм, как специфический, постмодернистский ответ на кризис секулярного модерна, в наши дни не просто сам испытывает серьезные трудности — он буквально рушится на наших глазах! Все больше стран и народов, которые вполне успешно используют современные технологии (не полит-, а просто технологии), то есть периферийные достижения модерна, решительно восстают против первого главного принципа глобализма — объединения мира на основе неолиберальных стандартов, на основе воинствующего безбожия, и мусульмане показывают в этом всем остальным достойный пример. Но главное заключается в том, что трещит по швам и рассыпается в прах второй главный принцип и инструмент глобализма — единый «свободный» рынок с его всеобщей куплей-продажей, жизнью в кредит на основе единой банковской системы и экономической прозрачностью национальных границ. Рушатся титаны финансовой империи глобализма, всеобщее доверие к главным финансовым инструментам глобального рынка, прежде всего к институту кредита, подорвано, кажется, навсегда. По всему миру, в самых экономически развитых странах происходит фактически — тотальная национализация крупнейших компаний. Финансово-экономический тупик, в который продолжают загонять мир замшелые старики с Уолл-Стрита (составившие костяк экономического блока в администрации Обамы), если не произойдет всеобщего отказа от гедонизма и избыточного потребления, может быть разрешен только третьей мировой войной. А в такой войне применение ядерного оружия неизбежно! Все это известно всякому порядочному аналитику, и это ли не ярчайшее и, так сказать, окончательное свидетельство того, что столь комфортная, гедонистическая и столь безбожная «современность», наполняющая запоздалым восторгом души наших «либеральных христиан», подходит к порогу своего не только духовного, метафизического, но и просто уже физического исчерпания!

Главный дефицит этой современности — исчерпание смысла. Мир переживает настоящий кризис проектности, в основе которого — кризис и умирание ее метафизических основ. В этих условиях взоры лучших людей Запада (и не только Запада) обращены на Россию, которая всегда (особенно, в узловые, поворотные моменты истории) вырабатывала Большой Смысл, предлагала миру нетривиальные пути и ответы. И что же? Светская российская «элита», элита государства и «бизнеса», за последние двадцать лет явила миру невиданный пример компрадорства и идеологического пораженчества. До сих пор новые «государственники» России, гордящиеся своей любовью к Родине и порой делающие в своей политике вполне правильные патриотические шаги, больны неисправимым западничеством, изначально подрезающим их государственно-патриотические крылья. Именно Церковь, следуя лучшим образцам своих святых, могла бы в сегодняшний судьбоносный момент стать подлинным лидером нации, подтолкнув государственных мужей в правильном направлении. Вместо этого от «говорящих голов» Церкви мы слышим знаковые слова о «неизбежности глобализаци», фактически — верноподданические заявления о своей принципиальной верности чужому и (если уж вспомнить о христианстве) — метафизически абсолютно ложному миропроекту. Не сатанисты из международных элитных кланов, упорно претендующие на мировую власть, декларируются здесь в качестве главных врагов. Но — «слишком церковные» люди, слишком ревностно стоящие за Святое Православие, самим своим существованием служащие живым укором модернистам и мешающие церковной модернизации.

Когда в сентябре прошлого, 2007-го, года я выпустил свой «Призрак Второго Ватикана», я попытался в этой работе спрогнозировать ближайший ход событий и описать достаточно простую технологию, при помощи которой церковные модернисты пытаются сформировать для себя новую, «современную» и (по аналогии) — «не слишком церковную» паству, старательно выталкивая в раскол церковно-консервативное большинство. Более подробно, на конкретном и общеизвестном примере эта технология описана мною в работах «Церковные качели» и «Как разрушают Церковь». Тогда я отнюдь не рассматривал свою работу как что-то сверхважное. Потом был целый поток замечательных публикаций о церковном либерализме и модернизме и других авторов. Дальнейший ход событий показал, что мы затронули какой-то очень важный и до поры до времени скрытый нерв подспудных движений внутри самой Церкви. Если бы все ушаты виртуальной грязи, вылитые на нас «политправославными» апологетами церковного модернизма, собрать в какую-нибудь большую емкость, в ней можно было бы утопить немало народу. Тогда нам казалось, что время еще есть, ибо час «Х», которого с нетерпением дожидалось либеральное лобби — смерть Святейшего Алексия. Этот час настал значительно раньше, чем мы думали. И это, пожалуй, — единственное, в чем мы крупно ошиблись.

На фоне поистине бешеной активности модернистов — чего же мы, верящие в Церковь и ее духовную власть, можем ожидать от будущего Патриарха?

Прежде всего, разумеется, того, что он станет достойным продолжателем дела почившего Предстоятеля и не допустит в Церкви радикальных реформ, то есть, попросту говоря — твердой и неподкупной верности Традиции. Мы ждем, что новый Предстоятель будет достойным и богоугодным молитвенником за всех верных чад Церкви, за многострадальную Русскую Землю. Мы с упованием и твердой верой в Промысел ожидаем, что он будет мудрым управителем Церкви, охранителем ее устоев, догматов и канонов, ее богослужебного строя, этого «неба на земле», оставленного нам в наследство нашими предками, которое связывает нас с нашей славной историей и с вечностью.

Но осмелимся высказать дерзновенную мысль, что в нынешней непростой и, скажем откровенно, переломной ситуации всего этого будет все-таки мало. В этот судьбоносный для Родины и Церкви час не забудем, что в отсутствие монархии власть Патриарха — единственная, чья легитимность восходит не просто к воле народа, но непосредственно к воле Божией. Власть Церкви — есть власть Самого Христа. Но как быть с тем, что на протяжении многих столетий православная Церковь жила и несла людям Слово Божие, открывала им путь спасения через духовное делание и благодать таинств, будучи охраняема государственным мечом «удерживающего», живя и действуя в теле империи? Не только святые отцы и апостолы, но уже Сам Христос свидетельствует о том, что всякая подлинная власть — от Бога, даже если это власть языческого государя, не просветленного единой истинной верой. Пилат говорит Христу: «Мне ли не отвечаешь? Не знаешь ли, что я имею власть распять Тебя и власть имею отпустить Тебя?» (Ин. 19, 10). «Имею» — это чисто языческое понимание власти как самодовлеющей силы (власть по праву сильного во всем ее первобытном ужасе). Христос отвечает: «Ты не имел бы надо Мной никакой власти, если бы не было дано тебе свыше» (Ин. 19, 11). Не просто «имеешь», но «дано». Власть — не «сила», а то, что дано от Бога. Мало кто задумывается о том, что здесь Господь, идущий на Крест, свидетельствует о богоустановленности власти отнюдь пока еще не «воцерковленной» империи (власть прокуратора производна от власти императора), и только поэтому, не оправдываясь от иудейских наветов, смиренно отдает Самого Себя в ее руки! Таким образом, первым «миссионером», указавшим древнему «начальнику» на божественное (а отнюдь не самодовлеющее) происхождение его власти, был Сам Христос! Затем уже апостол Павел настойчиво требует суда у кесаря, чтобы перед лицом империи засвидетельствовать Благую Весть о Христе. Гонимая и попираемая перед лицом языческого Рима, древняя Церковь не «встраивается», но, по образу Христа, говорит как «власть имеющая» и только потому побеждает, воцерковляет империю.

«Православного царства уже никогда не будет», — вещают модернисты, ничтоже сумняшеся забывая, что православное царство — есть. Корона православного монарха не упала вместе с головой царя-мученика, но носима Самой Пречистой, что явлено в обретении иконы Божией Матери «Державная» сразу после отречения Николая Александровича. Эта корона, по вере православного народа, хранима Приснодевой для будущего государя возрожденной Святой Руси.

Клерикализм, идеология «сильной Церкви», есть путь в никуда, к историческому поражению Православия, ибо отречение от освященной многовековой традицией имперской парадигмы государственного строительства православной России неизбежно приведет к вписыванию церковной институции в качестве второстепенного и беспомощного придатка в глобальную систему безбожной мировой власти. Монархизм, чье бесспорное духовное превосходство над демократическими формами государственного устройства подтверждено и «Основами социальной концепции РПЦ», как духовный ориентир и принцип, не имеет позитивной альтернативы.

Поэтому мы ждем от нашего будущего Патриарха, который, несомненно, будет явлен нам Богом из сокровенных глубин кающейся и грешной России, что, обращаясь к нынешним носителям государственной власти (каковы бы они ни были, про них во всяком случае нельзя сказать, что они стопроцентно плохи), он напомнит им о том, что есть подлинная власть. Мы ждем, что наш новый Патриарх, как духовный лидер нации, обратится и к внешнему миру с властным словом предостережения и вразумления. Перед лицом полного банкротства безбожного глобализма Россия под духовным водительством нового Патриарха призвана напомнить миру о христианской, православной альтернативе. Будет ли это напоминание услышано? Бог весть! Но в том, чтобы его высказать и принести миру живое свидетельство о единой истинной вере — и заключается подлинная миссия будущего Предстоятеля нашей Церкви — Патриарха последних времен.

24 декабря 2008 года, после службы Сочельника

СНОСКИ:
1. Конечно, вполне понятно различие между харизмой личной святости и «святостью», положенной священству, так сказать, по должности. (Благодатность таинств для принимающих их людей не зависит от личного достоинства служащего архиерея или священника. «Святость священства есть святость Церкви, а не личная святость» (о. Сергий Булгаков «Православие»)). Однако для нашего различения силы и власти данное различие не так уж существенно, поскольку в обоих случаях речь идет все же о действии благодати, а не о какой-то внешней «силе».