 |
| Русская линия | Владимир Ошеров | 13.03.2008 |
Современный американский консерватизм как идейное течение сформировался лишь после второй мировой войны. Главным стимулом к активизации консерваторов стало послевоенное расширение сферы советского влияния, разоблачения, связанные с проникновением коммунистов в правительственные органы США и шпионажем в пользу СССР (в частности, делом Розенбергов, Олджера Хисса и других). После сравнительно короткого периода совместной борьбы против Гитлера, в Америке стали ощущать реальную опасность коммунистической экспансии. Это нашло выражение в знаменитой «фултонской» речи Уинстона Черчилля, а затем, уже в разгар «холодной войны» в деятельности сенатора Маккарти, в судебных процессах против коммунистов и в других превентивных и карательных мерах. Возникла потребность в новых идеях, в консолидации сил, противостоящих растущей угрозе — того, на что оказались неспособны либералы левого толка. Здесь, в который раз, проявилась одна из основных черт современного консерватизма: его вторичность, его оборонительный, а не наступательный характер.
Новый этап знаменовало прежде всего появление в начале 50-х годов ряда молодых авторов, из которых стоит особо отметить Ричарда Уивера (Richard M. Weaver), Уильяма Бакли (William F. Buckley), Рассела Кёрка (Russell Kirk) и Роберта Нисбета (Robert Nisbet). В отличие от старой либеральной школы, эти «новые консерваторы» впервые стали настаивать на важном положительном влиянии религии и религиозных идей на формирование общества. Особенно это было характерно для Р. Кёрка, политолога и историка, умершего в 1994 году. Его книга «Консервативный разум» (The Conservative Mind), изданная в 1953 году, положила начало формированию консерватизма как одного из главных течений современной американской мысли и политики.
Хотя речь идет об американском консерватизме, но в нем есть и общие, основополагающие принципы, приложимые независимо от того, откуда они исходят и где находят применение. Рассел Кёрк приводит шесть, по его мнению, главных черт.
1) Вера в Божий промысел, определяющий события истории. Политические проблемы, в сущности, суть проблемы религиозные и моральные.
2) Понимание несовершенства человеческой природы и невозможности идеального общественного устройства.
3) Уважение к традиционному многообразию. Убеждение в том, что цивилизованное общество должно разделяться на классы, быть иерархическим в лучшем смысле слова.
4) Уважение к праву частной собственности.
5) Вера в мудрость традиционных установлений, ограничений и законов. Недоверие к попыткам безграничного освобождения.
6) Понимание того, что не всякая новизна благотворна. Неприятие радикального реформаторства.
Прежде всего, мы должны ясно разделить консерваторов на практических политиков и теоретиков-интеллектуалов. Между интеллектуальным и политическим консерватизмом безусловно существует тесная связь. Порой те, кого мы называем интеллектуалами, принимают непосредственное участие в «партийной работе» и занимают различные официальные посты, чаще в качестве консультантов, но многие, как правило, предпочитают сидеть на своих университетских кафедрах и в редакциях журналов, не желая участвовать в компромиссах, неизбежных на государственной службе.
Консерватизм в США отличает отсутствие идейного и организационного единства — за исключением общей и достаточно непоследовательной поддержки республиканской партии. Множество разновидностей и оттенков — характерная черта американского консерватизма. Иного было бы трудно ожидать, учитывая, что консерватизм — не идеология, а мировоззрение. С появлением в 60-х годах «неоконсерваторов», и отражая желание дистанцироваться друг от друга, возникло понятие «палеоконсерватизм». Оно включало в себя довольно большой и разнообразный спектр убеждений и пристрастий. В разные периоды можно было говорить о «социальных» консерваторах, «экономических» консерваторах, «ценностных» консерваторах, «культурных» консерваторах. При этом многие, удостоившиеся звания консерваторов или сами присвоившие себе такое наименование, к консерватизму, т. е. к делу сохранения традиций, имеют мало отношения. Это касается, прежде всего, т.н. «экономических» консерваторов, ярых сторонников свободного предпринимательства, весь консерватизм которых состоит в неприятии марксизма и принципов плановой экономики. Палеоконсерваторов, при всем их многообразии, объединяет целый ряд общих позиций: приверженность традиционным интерпретациям Конституции, общая враждебность революционным движениям, оппозиция к широким и щедрым социальным программам, сопротивление повышению налогов, требования ограничить чрезмерные «права меньшинств», требование отменить запреты на религиозную деятельность в общественной сфере.
Есть и более частные вопросы, например:
Ограничение государственного аппарата на всех уровнях, особенно на федеральном.
Расширение властных прерогатив каждого штата.
Право свободного ношения оружия.
Ограничение иммиграции.
Неприятие всеобщего бесплатного медицинского страхования.
Критика легализации абортов и школьных программ полового воспитания и др.
Хотя консерваторы очень гордятся тем, что консерватизм — не идеология по определению, тем не менее, американский консерватизм за последние полвека оброс всевозможными догмами, которые невозможно квалифицировать иначе, как идеологию, причем довольно закоснелую. Эти догмы, многие из них, уже имеют мало отношения к реальности, но продолжают определять политические пристрастия многих влиятельных консерваторов. Например, догма об ограничении государственной власти: многие всё ещё носятся с идеей «Small Government» — «ограниченной» государственной власти, сокращения бюрократии, сведения прерогатив федерального правительства к обороне, внешней политике и принятию общефедеральных законов. Современного обывателя эти вопросы совершенно не волнуют, он уже привык к «Big Government» и даже рассчитывает на его опеку. Более того, республиканская партия, находясь у власти, способствует росту государственного аппарата ничуть не меньше, чем администрации демократов. «Сражение» уже давно проиграно, а бесплодная дискуссия продолжается. То же самое — с социальными программами, особенно с бесплатным медицинским обслуживанием. Всё неуклонно движется в этом направлении, да и правильно: большинство развитых стран давно отказалось от преимущественно частного медицинского страхования. Еще одна чисто американская догма — право на свободное ношение оружия. Растет число трагических инцидентов, связанных с огнестрельным оружием, особенно среди школьников, а некоторые консерваторы упорно держатся за Вторую поправку к Конституции, принятую более двухсот лет назад.
При этом надо подчеркнуть: консерваторы очень много упустили, не придав в свое время должного значения вопросам свободы слова или даже интерпретируя их совершенно либерально. В России многие тоже воспринимают вопрос о свободе слова как нечто второстепеннное. Проявляет интерес лишь либеральная интеллигенция и СМИ. Это в корне неверно. На самом же деле, свобода слова, вернее ее трактовки, необычайно важны. Об этом надо говорить, надо внушать публике все опасности бесконтрольной свободы слова, надо обращать ее внимание на то, что свобода слова, если ее выпустить из рук, может стать орудием разрушения.
Левые несомненно лучше консерваторов понимают ту роль, какую играет культура и, в частности, способы управлять массовым сознанием с помощью СМИ, телевидения, кино и развлекательной индустрии («Важнейшим из искусств…»). И максимальная свобода слова в ее расширительной трактовке, т. е. не ограниченная чисто политическими аспектами, нужна именно для этого. Обладая такими мощными рычагами воздействия на общественное сознание, можно, в конце концов, допустить и демократические процедуры. Консерваторы же так и не смогли добиться хотя бы минимального контроля общественности над нравственным содержанием культуры. А безнравственная культура в конце концов перестраивает массовое сознание, еще дальше отодвигает общество от Бога.
Среди палеоконсерваторов, настаивающих на следовании первоначальным интерпретациям Конституции, тоже нет полного единства. До сих пор ведутся споры о том, является ли Конституция США подлинно «христианским» документом, и были ли отцы-основатели настоящими христианами. В обстановке, когда Конституция уже давно служит орудием господства либерализма, эти споры иначе как схоластическими не назовешь. Ведь хорошо известно, что большинство основателей были либо деистами, либо масонами. Тем не менее, они бесспорно придерживались христианского взгляда на греховную природу человека, что явствует со всей очевидностью из всего их письменного наследия. Исходя из этого и следует интерпретировать Конституцию, Билль о правах.
Тут важно понять, что при всех своих разногласиях с ортодоксально христианскими взглядами, отцы-основатели просто не могли позволить себе выглядеть в глазах христианского общества атеистами или сомневающимися. Это означало бы тогда конец любой политической карьеры. Ведь Конституция проходила многоступенчатый и долгий процесс ратификации в каждом отдельном штате, и в этом принимали участие сотни людей, придирчиво разбиравших каждое слово. Кстати, ни о каком разделении церкви и государства, или о светскости государства в Конституции США и в Билле о правах нет ни слова. Главный же урок для нас состоит в том, что конституции и вообще законы должны отражать реальное духовное и нравственное состояние общества, а не быть провозглашением абстрактных принципов, нацеленных в далекое будущее — как случилось с принятой в 1993 году российской конституцией.
Многие социальные консерваторы считают, что экономическая свобода без благотворного влияния религии неизбежно ведёт либо к неприемлемому уровню социального неравенства, либо к безмерному усилению государственного вмешательства, либо к революции. Для них главное — моральный консенсус общества и основанные на нём принципы политики в социальной сфере, в системе образования, в трактовке статуса семьи и церкви в обществе и т. д. Эти консерваторы, как правило, люди с гуманитарным образованием. Многие из них учились и жили подолгу в Европе. К ним безусловно относились Рассел Кёрк и другие идейные вожди консерватизма, такие, как умерший недавно Уильям Бакли, издатель журнала «Нэшнл Ревю» (National Review). К социальным консерваторам относятся Пэт Бьюкенен (Pat Buchanan), публицист и политик, Уильям Беннет (William Bennett), бывший министр образования в администрации Рейгана, публицист Джозеф Собран (Joseph Sobran) и ведущий телеканала CNN Лу Доббс. В отличие от экономических консерваторов, поющих дифирамбы «невидимой руке» рынка, большинство социальных консерваторов верят, что только твердые нравственные устои способны обеспечить справедливое соотношение между прибылями и решением социальных проблем.
К социальным консерваторам поначалу относили и неоконсерваторов, идейным главой которых единогласно считается Ирвинг Кристол (Irving Kristol). Эта группа интересна тем, что большинство её членов в прошлом были не только либералами, но порой и крайне левыми, марксистами, даже троцкистами. К неоконсерваторам относятся Норман Подгорец (Norman Podhoretz), многолетний издатель журнала «Комментари», социолог Дэниел Белл (Daniel Bell), а из нового поколения — Френсис Фукуяма (Francis Fukuyama), Сэмьюэл Хантингтон (Samuel Huntington), Динеш Д’Суза (Dinesh D’Souza) и Уильям Кристол (William Kristol). Ранние «неоконсерваторы», в частности, Ирвинг Кристол, положительно относившиеся к христианству, обосновывали это заботой о поддержании нравственности. Не возражали неоконсерваторы и против умеренных социальных программ.
Нынешних неоконсерваторов нравственные вопросы, похоже, вообще не интересуют. Как и в случае с экономическими консерваторами, остается только гадать: в чем же заключается их консерватизм? Стремление навязать всему миру либеральную демократию вряд ли можно отнести к разряду приверженности традициям. Скорее, это похоже на желание построить рай на земле. Люди, ратующие за всемирную демократию и новый мировой порядок под эгидой Америки, сродни коммунистам с их идеей мировой революции. Об их нравственности красноречивее всего говорит их решимость пускать в ход военную мощь США. А роль нацистов, с которыми коммунисты сражались не на жизнь, а на смерть, в современном мире отводится ваххабитам, тоже мечтающим о всемирном торжестве своей религии. Всё возвратилось на круги своя (совсем по Екклесиасту) и заставляет вновь вспомнить о строителях Вавилонской башни.
В среде консерваторов не прекращаются споры. Спорят с либералами, но и спорят между собой. Никаких практических результатов, похоже, это не приносит. Спорят, например, о Гражданской войне 1861−64 годов: была ли она оправдана с точки зрения Конституции? Спорят о роли Линкольна: кто он — герой, один из отцов нации, великомученик или политикан и узурпатор власти?
Спорят об абортах, «право» на которые было завоевано либералами по решению Верховного суда в 1972 году, 35 лет назад. Несмотря на все усилия, пересмотреть эти решения так до сих пор не удалось. А тем временем, умещвлено около 40 миллионов нерожденных детей.
Спорят о расизме, о внешней политике, о голливудских фильмах, о судьбе пенсионного фонда, о дефиците бюджета, о разделении церкви и государства, о том, что делать с Китаем или Россией, о феминизме, о гомосексуальных браках. Наверное, это неплохо, что спорят. В спорах, как известно…
Но пока интеллектуалы всех мастей грызутся между собой, Америка всё дальше и дальше «ковыляет в сторону Гоморры», как выразился когда-то консервативный судья Роберт Борк. Ковыляет и старается других тянуть по тому же пути. И хотя мир, собственно, и будет двигаться туда, в сторону Гоморры, но наш христианский долг — бороться с этим сползанием в бездну, ограждая подрастающее поколение от антихристовых соблазнов, спасая овец от волков. Единственные, кто сегодня, пожалуй, и спорит, и действует — верующие.
Любопытно, как в нынешней избирательной кампании в США все более бросается в глаза невнятность позиции консерваторов и, в частности, республиканской партии, выдвигающей Дж. Маккейна кандидатом в президенты. В Америке идеологические пристрастия уже давно не совпадают с партийной принадлежностью. Достаточно упомянуть «рейгановских демократов» в 80-х годах или успехи «независимых» кандидатов типа Росса Перро, или даже сдвиг демократической партии в сторону рыночного капитализма и агрессивной внешней политики при либерале и социалисте Клинтоне. Уже давно ясно, что обе партии, несмотря на их предвыборную риторику, находятся под контролем и выражают интересы Уолл-стрита и крупного бизнеса. Не в последнюю очередь потому, что американские СМИ смогли превратить выборы в многомесячное телевизионное шоу, за которое кто-то должен платить. И крупный бизнес всегда готов услужить — небескорыстно, разумеется.
В этой связи почти невероятным остается нынешний успех сенатора Барака Обамы. Он, в отличие от всех остальных кандидатов, вырвался вперед исключительно за счет массовой финансовой поддержки рядовых избирателей, а не финансовых и промышленных конгломератов, рассчитывающих на будущие льготы. Многие черты его программы импонируют широкому спектру различных социальных и этнических групп, включая белых американцев. Прежде всего это касается экономики, где Обама предлагает сугубо социалистические решения («рыночная» политика Буша вкупе с дорогостящей войной утратила былую привлекательность), идущие вразрез с интересами крупного капитала. Но и в вопросах, связанных с войной в Ираке и вообще внешней политикой, то, что он предлагает, сильно отличается от предложений других кандидатов. Мы имеем здесь дело с почти забытой традицией подлинно альтернативной программы, пусть и с популистской окраской. И не случайно многие консерваторы, члены республиканской партии, готовы отдать свои голоса представителю демократической партии. Гораздо чаще бывает наоборот — демократы голосуют за республиканцев. И это красноречивее всего говорит о том, что американский консерватизм переживает глубокий кризис.
Раскол в рядах консерваторов стал заметен давно, но он фактически дошел до апогея за семь лет президентства Джорджа Буша. Ранее разногласия между неоконсерваторами и «ценностными» консерваторами оставались в основном теоретическими. Всех сплачивала партийная солидарность и острая личная неприязнь к Биллу Клинтону, при том, что его политика сомнений почти не вызывала. В частности, балканская авантюра США и НАТО, хотя и насторожила многих республиканцев в Конгрессе (где они имели большинство), но была ими, в итоге, одобрена. Очень уж не хотелось выглядеть недостаточно патриотичными. Задним числом можно сказать, что в этом была и логика. То, что происходило в 1999 году и продолжается при Буше, находится полностью в русле гегемонистской позиции, впервые обозначенной Клинтоном. Здесь и проявилось единодушие обеих партий, совпадение их позиций. Только сейчас очевидные неудачи «ястребов» привели, во первых, к устранению неоконсерваторов от влияния на внешнюю политику США, во-вторых, наконец, к более решительной оппозиции со стороны демократической партии. Эта решимость вывести из Ирака американские войска, в том числе, делает и Обаму, и Хилари Клинтон столь популярными среди избирателей всех категорий.
На повестку дня становится традиционный американский изоляционизм и протекционизм: уж очень всем надоели издержки глобализма. Политика свободной торговли и глобализации оказалась выгодной в основном для большого бизнеса. Сейчас разгорается скандал по поводу контракта на производство самолетов-заправщиков для ВВС США. Контракт отдан европейскому консорциуму, а не американскому «Боингу», в результате чего будет потеряно 25 тысяч рабочих мест. (Вместо дополнительных 40 тысяч мест в случае, если бы «Боинг» выполнял этот заказ.) Экономические же консерваторы настолько оторвались от реальности, что продолжают, например, настаивать на сохранении альянса NAFTA (North American Free Trade Agreement) — соглашения о свободе торговли с Канадой и Мексикой. Для американских рабочих, как и для мексиканских фермеров эта свобода стала разорительной. В нынешней кампании демократы выступают за пересмотр NAFTA, договора, принятого и подписанного во время президентства демократа Билла Клинтона. Тут уж, как говорится, комментарии излишни.
* * *
Зачинатели российского консерватизма были людьми высокообразованными, владели иностранными языками, были знакомы с самыми последними веяниями европейской мысли. Это делает их вклад в культуру России особенно знаменательным. Разумеется, вопрос об истоках русского интеллектуального консерватизма заслуживает досконального исследования, но в рамках данной статьи хотелось бы вкратце провести некоторые параллели. Русские консерваторы XVIII века начали с того, что принялись собирать и изучать древнерусские письменные памятники, документы, летописи. Важно подчеркнуть, что это не было первой спонтанной реакцией на надвигающиеся перемены. Такая реакция уже имела место, ещё при жизни Петра. Русский же консерватизм начался, по существу, только во времена Екатерины II. Именно по её указу древние рукописи, бережно хранившиеся во многих монастырях, были перевезены в Петербург и сделались доступными для изучения.
Среди пионеров нового направления следует упомянуть И.Н.Болтина, кн. М.М.Щербатова, гр. А.И.Мусина-Пушкина и Н.М.Карамзина. У каждого из них интерес к отечественной истории возник как ответ на преклонение перед западной культурой, которым характеризовалось начало петербургского периода русской истории. Ещё при Петре начал свою деятельность В.Н.Татищев, изучавший и издававший многие первоисточники по русской истории, прежде всего летописи, но это носило скорее служебный характер сбора информации для государственных нужд. Именно проникновение в подробности государственного и культурного быта допетровской России, сравнение их с фактами европейской истории, позволило исследователям прийти к обобщениям более широкого характера, которые вполне можно считать первыми образцами консервативной мысли в России. При этом их взгляды на прошлое и будущее России были отнюдь не идентичны, и между самими «охранителями» шла полемика. Вот что писал о Болтине В.О.Ключевский: «Он не идеализировал древней Руси, не думал воскресить старину, воротить вчерашний день, подобно кн. Щербатову и другим просвещенным староверам своего времени, но он считал долгом гражданина изучить родную старину, потому что это изучение вскрывает корни и уясняет смысл тех жизненных начал, которые составляют силу современности».
Интересно, что Н.М.Карамзин сначала был ярым западником, сторонником скорейшего превращения России в нечто «европейское». Это все — до той поры, пока сам не получил возможности познакомиться с Европой поближе. Более года он провел в путешествиях (французская революция застала его в Париже), написал книгу о своих впечатлениях («Письма русского путешественника»), и вот, на личном опыте узнав, что такое Европа, Карамзин стал горячим патриотом России и монархистом, автором «Заметок о старой и новой России» (1811 год), содержавших недвусмысленно консервативные рекомендации Александру I, тогда еще далеко не расставшемуся со своими либеральными иллюзиями. Карамзин писал государю: «Всякая новость в государственном порядке есть зло, к коему надо прибегать только в необходимости» и: «Требуем больше мудрости охранительной, нежели творческой». Это очень напоминает слова лорда Фолкленда, английского политического деятеля времен Кромвеля: «Если нет необходимости что-то менять, необходимо оставить всё, как есть».
Русскими патриотами зачастую были иностранцы, ставшие подданными Российской империи: уж они-то знали Европу досконально и могли сравнивать. Одним из этих «иностранцев» была и Екатерина II, бывшая принцесса Ангальт-Цербстская, всячески покровительствовавшая изучению русских древностей и сама анонимно писавшая и издававшая полемические сочинения патриотического характера. Любопытно сравнить их с многими нашими согражданами, теми, кто успел за 20 лет постсоветских реформ не только закончить самые престижные американские и европейские университеты, но и настолько проникнуться идеей универсальности и превосходства западной культуры, что оказываются неспособными видеть и признать: Россия во все времена была и будет европейской, но иной. Поразительная наивность и слепота! Русские консерваторы XVIII века не только это видели, но и не боялись высказывать царям, несмотря на то, что европеизация, как и сегодня, проводилась сверху, руками монархической власти, и любое серьезное сопротивление могло иметь печальные последствия.
Разумеется, ранний консерватизм никак не был оформлен в качестве политического или даже идейного течения, но основополагающие принципы совершенно явственно были сформулированы уже тогда. Первые русские консерваторы были не просто патриотами. В конце концов, Петр Великий и его соратники тоже были патриотами России и неустанно трудились во имя её величия. Но они, во-первых, спешили поскорее добиться своего — любыми путями. Во-вторых, не понимали глубинную ценность традиций, даже тех, что на поверхности выглядели как проявления простой отсталости. Здесь была принципиальная, философская разница с сутью консерватизма. Патриотизм был только одной из составных частей этого далеко не простого мировоззрения. Главным было понимание важности связи настоящего и будущего с прошлым и необходимости эту связь хранить.
В связи с этим и возможно говорить об общих тенденциях западного и русского консерватизма. Вот в каком характерно русском контексте цитирует Бёрка Петр Новгородцев, философ начала XX века: «Забота о народе обязательна и священна, но лишь при том условии, что она не создает из народа кумира и что она связывает эту заботу с тем Божьим делом, которому одинаково должны служить и народ, и интеллигенция. Только в таком случае прогрессивная мысль интеллигенции получает своё подлинное и крепкое содержание, а народная жизнь утверждается на прочном фундаменте органического строительства. Это тот путь сочетания старого с новым и изменчивого с постоянным и вечным, о котором так хорошо говорил английский либеральный писатель Бёрк: «Сохранение старого при постоянных изменениях есть общий закон всякого постоянного тела, состоящего из преходящих частей. Этим способом целое никогда не бывает ни молодо, ни старо, ни средних лет, но движется в неизменном постоянстве чрез различные фазы падения, обновления и прогресса. Следуя этому установленному природою порядку в управлении государством, мы достигаем того, что улучшения никогда не бывают совершенно новы, а то, что сохраняется, никогда не становится совершенно устарелым. Действуя всегда как бы пред ликом святых праотцев, дух свободы, который сам по себе может вести к излишествам, умеряется благоговейной важностью».
В западных странах, где у власти происходит постоянная смена политических партий, можно заметить одну характерную особенность. Когда у власти оказываются партии либерального или социалистического толка, реформы происходят очень быстро: меняется состав администрации, принимаются новые законы, повышаются налоги, зачастую проводится национализация частных компаний, меняется даже внешняя политика. Левые — реформаторы по определению. Рано или поздно, особенно когда непомерные государственные расходы приводят к экономическим неурядицам, их власть кончается, у руля оказываются консерваторы, и мы видим совершенно иную картину. Хотя находясь в оппозиции, консерваторы могут яростно критиковать политику либералов, но сами они никогда не торопятся с «обратными» реформами. Это можно считать одной из слабостей консерватизма, но тут, с нашей точки зрения, действует важный принцип, своего рода антитеза радикализму либералов: если перемены в обществе, даже инициированные либералами, достаточно укоренились, с ними надо обращаться крайне осторожно.
Поэтому консерватизму сродни политический строй, при котором не могут происходить резкие смены курса (даже когда это совпадает с желаниями избирателей), и есть достаточно времени на проведение нужных реформ постепенно. В этом смысле консерватизму близки идеи либо монархии, либо однопартийной системы. Нечто в этом роде мы до сих пор наблюдаем в Японии, где многолетняя стабильность и высокий уровень жизни обеспечиваются пребыванием у власти одной и той же партии — либерально-демократической. Хотя существует и оппозиция, и сильные профсоюзы, но даже серьзные экономические спады не смогли повлиять на политическую обстановку в стране. От такой однопартийности выигывают все. Ее основа — здравый смысл и умеренность. То, чего так не хватает избалованным европейцам и американцам, у которых происходят постоянные смены правящих партий, а легче от этого не становится.
Тут следует отметить ситуацию в России. За последние годы мы стали свидетелями того, как попытки одним махом отделаться от наследия 75 лет советской власти оказываются, во-первых, неудачными («шоковая терапия», повальная приватизация, попытки реформировать систему образования, систему медицинского обслуживания, социального обеспечения), встречающими все более явное неприятие широких слоев населения России, а во-вторых, нанесшими стране, государству и обществу огромный урон. Сейчас постепенно идет восстановление на новом этапе многих укоренившихся установлений и традиций советского периода, и нам это представляется совершенно оправданным и положительным, и, ко всему прочему, совершенно в духе классического консерватизма. Консерватизм отнюдь не должен означать ни возрождения советской власти, ни возврата к тому, что было до 1917 года. Как писал великий русский консерватор Константин Леонтьев, «Можно любить прошлое, но нельзя верить в его даже приблизительное возрождение». Стремясь к переменам, важно строить на уже существующем фундаменте, а не ломать все «до основанья». Этот урок мы, кажется, наконец, начинаем усваивать.
Частая смена власти всегда несет в себе опасность радикальных перемен, последствия которых порой бывает невозможно ни предугадать, ни даже исправить впоследствии, когда к власти вновь приходит консервативная оппозиция. Консерваторы уже неоднократно доказывали свою органическую неспособность к решительным контрреформам. На то они и консерваторы. Очень немногим из них удавалось сделать в этом направлении что-то существенное, и на это уходило куда больше времени, чем у либералов. Положительными примерами такой контрреволюции может быть назван период правления консерваторов в Великобритании под руководством Маргарет Тэтчер или Пиночета в Чили — при той существенной разнице, что в одном случае имела место демократическая смена власти, в другом — путч, переворот. Но несмотря на позитивные результаты контрреволюции, наступал момент для очередной смены власти, а общество продолжало оставаться расколотым на два «лагеря». В России после 90-х годов ситуация совершенно иная: «демократические» реформы оказались настолько непопулярными, что говорить о многопартийности просто не приходится. Даже единственная по существу оппозиционная партия — КПРФ — постепенно утрачивает свой электорат, поскольку правящая «Единая Россия» во многом идет по пути восстановления определенных черт недавнего прошлого, и это встречает у большинства полную поддержку. Видимо, пройдет еще немало времени, пока возникнут условия для возникновения реальной оппозиции. И дело тут совсем не в «административном ресурсе» или ограничениях свободы слова.
Сам принцип «воли народа» настолько искажен в современном западном мире, что в значительной степени утратил свой первоначальный смысл. Это мы видим и в объединенной Европе, с ее системой принятия решений в узком кругу бюрократов, которые сами «выбирают» и назначают друг друга, и в США, где все более заметную роль играют деньги. Глубоко укоренилась система самовоспризводства либеральной элиты при полной нейтрализации консервативной оппозиции с помощью псевдодемократических законов и процедур. Достаточно вспомнить пример Австрии, подвергнутой остракизму за успех на выбрах националиста Йорга Хайдера. Ирония заключается в том, что в Брюсселе и Гааге фактически восторжествовал принцип однопартийности, несменяемости у власти одной и той же партии. По сути дела, и в Америке обе главные партии стали настолько походить друг на друга, что здесь тоже можно говорить об однопартийности — однопартийности золотого тельца. У власти всегда, независимо от исхода выборов, остается Big Business. Только серьезные потрясения, вроде беспорядков во Франции и Германии, или военных и экономических неудач, как в США, способны что-то изменить.
В целом разочаровывающий опыт пребывания консерваторов у власти, приводивший к постоянному «возвращению» либералов и социалистов, во многом объясняет факт неуклонного сдвига всего западного мира в сторону либерализма, секуляризации, нравственного релятивизма, «культуры смерти». В условиях демократии и многопартийности не составляет большого труда привлечь на свою сторону избирателей всевозможными популистскими посулами, особенно учитывая, что СМИ в своей массе неизменно остаются сторонниками либералов и готовы прибегать к самому откровенному обману ради достижения своих целей. Пример этого — избрание Билла Клинтона в 1992 году, когда СМИ убедили избирателей, что при Буше-старшем продолжается небывалый экономический спад. На самом же деле, подъем в экономике начался именно при Буше, а Клинтон воспользовался ложью либеральных СМИ.
Надо еще раз отметить, что сила и единство западного консервативного движения во многом определялись общей опасностью — коммунистическими режимами в разных частях света. Распад СССР и фактическая победа капитализма над плановой государственной экономикой оказались роковым испытанием для западного консерватизма. Рухнуло не только относительное тактическое единство, но началась настоящая война между бывшими единомышленниками. Главный разрыв произошел между палеоконсерваторами и неоконсерваторами. Это особенно ясно видно на примере нынешней избирательной кампании, где неоконсерваторы оказались почти полностью изолированными и дискредитированными в глазах общественного мнения благодаря их роли в разработке провалившейся «доктрины Буша». Но и в рядах палеоконсерваторов, не отличавшихся и раньше единодушием, произошел серьезный раскол. Либеральный республиканец Джон Маккейн вызывает недоверие у религиозных избирателей и даже у социальных консерваторов. Его поддерживают в основном либеральные СМИ и «деловые круги», что делает его кандидатуру ещё более сомнительной. Впервые за многие годы дошло до того, что часть консерваторов готова либо вообще уклониться от выборов, либо голосовать за демократа Барака Обаму, как кандидата, наиболее полно выражающего общественное недовольство Джорджем Бушем.
Кризис консерватизма выражается еще и в трансформации общего понимания внешнеполитических приоритетов США. Американский консерватизм начинался с антикоммунизма, но даже «доктрина сдерживания» никогда не включала продвижение демократии по всему миру. Сам Джордж Буш еще совсем недавно, в период своей первой избирательной кампании 1999 года, критиковал политику Билла Клинтона и НАТО на Балканах. Республиканская партия тогда придерживалась более умеренных взглядов на международные дела. Как же всё изменилось после 11 сентября 2001 года! Но и борьбой с терроризмом уже трудно оправдывать глобалистские притязания неоконсерваторов и Буша: к национальным интересам, к патриотизму и консерватизму это имеет весьма отдаленное отношение тем более, что реальные плоды такой агрессивности весьма сомнительны.
Русский консерватизм начался с отстаивания самобытности России перед лицом поспешной европеизации. Сегодня наши консерваторы оказываются фактически перед тем же самым вызовом, только еще значительно осложненным глобальным натиском секуляризма и безнравственной потребительской культуры под маской либеральной демократии. Хотим ли мы, чтобы Россия стала похожей на Америку? Или Голандию? Или Францию? Нас каждодневно к этому понуждают со всех сторон — извне и изнутри. Нет, мы хотим, чтобы Россия оставалась Россией. В этом смысле, мы — прямые наследники не только первых русских консерваторов, но и Достоевского, Леонтьева, Розанова, Ильина. У нас с американскими консерваторами разный исторический опыт: у них — сравнительно молодая республика, у нас — многовековая монархия, а затем советская власть и «переходный период». Многие традиции, с которыми надо бережно обращаться, главная из которых — Православие. Тем не менее, мы можем учиться на их опыте, изучать их достижения и просчеты. В том числе и потому, что сегодня оказываемся в культурной атмосфере, приближающейся к западной — и в положительном, и в дурном смысле.
Как уже говорилось, консерватизм неразрывно связан с двумя свойствами: патриотизмом и верой в Бога. Любые разновидности консерватизма, лишенные этих двух качеств, рано или поздно проявляют свою ущербность. И уже понятно, что консерватизм в России вряд ли добьется успеха, оформившись в качестве одной из политических партий. Тут, видимо, дело в самих принципах демократии и многопартийности — то, о чем в свое время писали святитель Феофан Затворник и Константин Леонтьев: что демократия облегчает приход антихриста. Мы сегодня видим это воочию. Надо всеми силами добиваться того, чтобы понимание общих интересов у Церкви, государства и у самого общества было единым. Главное — духовное и нравственное благополучие народа, возможность воспитывать наших детей в духе христианства, любви к ближнему, любви к Отечеству. С этим несовместимы ни безудержная погоня за богатством, ни эгоистические «идеалы» свободного рынка, ни расцерковление, ни моральный релятивизм, прикрывающийся громкими словами о правах человека.
«Только в объединении усилий государственной власти и всех благонамеренных сил» — писал недавно Cвятейший Патриарх Алексий II — «возможно построение общества, свободного от уз неправды и насилия, надутого тщеславия и разрушительного сладострастия, сытого равнодушия и голодной зависти».
http://rusk.ru/st.php?idar=105185
Страницы: | 1 | |
