Совы в доме

Записки писателя

Моему другу Андрею Хвалину

У нашей калитки стоит дуб. Под его сенью любой гость успокаивается и разговаривает тихим голосом. Если утром я забываю поприветствовать дуб, он ласково касается листьями моего лица: «Не суетись». Глажу шероховатый родной ствол: «Здравствуй, дружочек».

За двадцать лет деревенской жизни много народу побывало у нас под дубом. Конечно, чаще всех — сосед Александр Иваныч и вездесущие Зоя с Геной. Без них в деревне шагу ступить нельзя: они и пахали, и дрова заготавливали; да любая работа у них в руках горела… Здесь, под дубом, Мишка, крестник моей жены Марины, переборол гордыню — попросил у меня прощения. Однажды жизнь скрутила его в бараний рог. Несколько раз попадал в больницу, потом никак не мог подходящую для слабого здоровья работу найти. Чтобы не испортить подачками, я с детства придумывал Мишке с его неразлучным другом Панькой, моим крестником, заделье: двор убрать, воды наносить; когда подросли — дрова расколоть, щели мхом законопатить… На этот раз надо было помочь весомее. Заказал Мишке столик для компьютера. Деньги я вперед не даю — учен много раз — но уж очень он нуждался. Сначала у Мишки материала не было, потом выздоровел — на работу устроился… пятое, десятое. Я про долг не напоминал, а он старался не попадаться мне на глаза. За целый год раза три издалека виделись, и то Мишка сворачивал в сторону. Очень это было печально.

В конце июля, накануне главного для нас с Маришей события — крестного хода из Борисоглеба в Кондаково, на родину преподобного Иринарха, — звонок в калитку. Вышел и глазам своим не поверил — Мишка склонил голову под дубом: «Дядя Сережа, я долг принес. Спасибо… Простите». Не иначе, как сам батюшка Иринарх его привел. От радости я про все свои болезни забыл: «Ты понимаешь, что ты сейчас сделал? Ты не деньги отдал, а богатство приобрел. Этим поступком мужским ты себя из грязи вытащил». От всей души обнял его, расцеловал: «Вовремя ты пришел — завтра крестный ход начинается. Знаю, знаю, ты у нас теперь человек занятой, но хотя бы в воскресенье, в последний день, приезжай на мотоцикле со своей Анжелкой в Кондаково. Километр от храма до святого колодчика как на крыльях пролетите — тоже станете крестоходцами!»

С тех пор жизнь у Мишки снова наладилась.

* * *

В прошлом году прибыл к калитке под дубом Лешка — не забыл наши встречи на берегу реки… Несколько лет назад он продал мешок колхозной муки. Суд почему-то все откладывали, откладывали, и Лешку, чтобы не тратить на него казенные деньги, отпустили пока домой. Да и куда ему бежать? Он же не олигарх Березовский. Лешка даже пить бросил от такой нечаянной радости. Все дни спозаранку сидел с удочкой на нашей прекрасной реке Устье. Поглядывал на поплавок, на небо, на землю… Словно хотел нарыбачиться, наглядеться на весь срок заключения. Каждый день гуляя в лугах с Малышом, моей зырянской лайкой, я разговаривал с Лешкой. И однажды он признался: «Антоныч, в этот раз очень тяжело мне идти туда. Вряд ли я вернусь…»

И вот, после отсидки, Лешка благодарно пришел к моей калитке — не забыл, как я проводил его в нелегкий путь парой добрых слов. Я пригласил в дом, но, Лешка, конечно, отказался: «Не зима — чего зря пол топтать». Скромно сел на ступеньку крыльца. Рассказал, как жил в лагере. Что все, слава Богу, обошлось. Я посочувствовал: «Досталось тебе там?» Он улыбнулся: «Нет. Меня ведь там Пошехоном зовут». В его родном Пошехонье почти все деревни вымерли, а оставшиеся крестьяне рассеялись по Ярославщине. Неужели и в лагерях уважают страдания русского крестьянства?! Звучит-то, конечно, красиво «Пошехон», но прозвище негрозное, нестрашное, а Лешку не трогали…

Напоследок, по-крестьянски тщательно затоптав окурок — в деревянных домах живем — Лешка доверил новую печаль. Оказывается, обыграл там одного «подкрученного». Тот поставил на кон все, что имел: квартиру, машину… подругу. Теперь ему надо долг отдавать, либо Лешку убивать. Лешка виновато пояснил: «Я-то, конечно, сразу простил ему все, но у них законы другие…» На этот раз я только дакнул. Когда сказать нечего, тогда и «да» хорошо.

Лешка праздновал все лето. Пьяный простудился и умер в бреду. Даже на работу не успел устроиться. Предчувствие все же не обмануло его. На этот раз он не вернулся…

Однажды, трапезничая в нашем монастыре, я вспомнил, что несколько лет Лешка работал здесь сварщиком. Рассказал братии его печальный конец. Они не на шутку запереживали: была ли панихида? «Если нет, то мы отпоем — он хороший был человек. Не обидчивый. Безотказный».

* * *

А недавно вышел я по звонку — под дубом, отведя от лица ветку, стоит Борис: «Дядя Сережа, у вас работа найдется?» Он тоже то ли мешок колхозного зерна пропил, то ли бидон у дачников стащил; и на днях вернулся из мест не столь отдаленных. Знакомый монах как-то с горечью промолвил: «Кто миллионы наворовал, того посадить не могут, а русского мужика за алюминиевую ложку на три года за решетку прячут».

Хотя Бориса я не провожал в тюрьму, но его младший брат Панька — мой крестник. Потому крикнул с крыльца: «Приходи через недельку, тогда что-нибудь придумаем. Сегодня в Москву уезжаю». Он понятливо кивает, но ветку из руки не выпускает. То ли стало ему хорошо, надежно под дубом, то ли денег сейчас попросит? Посуровел я — давно на водку не даю. Хлеба — пожалуйста. Но все-таки дуб пересилил — Борис неожиданно спросил: «Что-нибудь новое написали? Мы на зоне ваши книги читали. Потом обсудили…»

— Ну и как?

— В общем, решили: читать можно. Но двух вещей не хватает. Одна книга называется «Про зырянскую лайку». А раз про лайку, то ружье должно быть. А у вас нету. И еще, не хватает домашности.

Я обрадовался — Чехова они тоже читают. Он как-то сказал, мол, если писатель помянул про ружье, то оно потом обязано выстрелить. И, конечно, в лагере люди тоскуют по дому. Точно они подметили: в деревне я часто живу один, а какая домашность без хозяйки!..

Борис мотнул головой влево: «У Брызгаловых в доме совы завелись. Ночью так кричат…» Я тоже каждый вечер вздрагиваю от криков этих сов. Кивнул, дескать, знаю. Но, потом до меня дошло: Борис непросто вспомнил про них, а прикровенно подсказал тему: как совы в доме завелись. Вовремя подсказал — я за девять месяцев ни строчки не написал…

* * *

А завелись совы в доме Брызгаловых так. Жили в нем русские крестьяне, Николай Иванович и Александра Ивановна. По нашему, по-деревенски, дядя Коля и тетя Шура. Хлебнули они горюшка досыта. Еще подростками отдавали «все — для фронта, все — для победы». С рассвета до заката кланялись каждому колоску, каждой картофелине, а сами частенько ели лебеду с ботвой! Кончилась война, и опять их призвали подтянуть потуже пояса и напрячь все силы, чтобы поднять народное хозяйство в кратчайшие сроки… При Брежневе вздохнули было облегченно, тут новая война — перестройка… За все лишения и труды героические Николай Иванович с Александрой Ивановной, как все советские люди, получили в награду от приватизаторов «волчару». Так у нас прозвали ваучеры, а самих приватизаторов — прихватизаторами! Стали наши крестьяне никому не нужны. В Америке да в Турции с Китаем всего полно — не знают куда девать. Старший сын дяди Коли и тети Шуры Виктор в поисках лучшей доли женился во второй раз и переселился в другой район. Младший, Колянка, родившийся в конце семидесятых, учился уже в той школе, в которой не знали чему учить, то ли добру — как стать настоящим человеком, то ли злу — как деньги делать. Потому он научился только дешевую «водку» пить. А от водки этой не просто пьянеют, а дуреют. Сначала Колянка выгнал жену и остался с двумя малыми детьми. Конечно, их взяли на попечение Николай Иванович и Александра Ивановна. Тетя Шура уже очень болела. Из окна я видел, как она каждоденно, опираясь на палку, ковыляла в другой конец деревни к Колянке. И каждый раз я с горечью думал, что вскоре она покинет земную юдоль. Но шли годы, а она все ковыляла и ковыляла. Я понял: Бог держит ее на свете ради внуков. Если она умрет — они погибнут без нее, без этой ветхой старухи.

А в позапрошлом году Колянка, одурев от телевизора, где свальный грех; где пьют, дерутся, убивают, запинал до смерти родного отца. Колянку посадили. Детей забрала мать в Ростов. Тетю Шуру сдали в дом инвалидов. Я попроведывал ее. Она лежала в палате для умирающих. На голой клеенке! Дал ей денег, но она, христианская душа, не взяла: «Зачем они мне? Тебе нужнее». А сама — на голой клеенке! Я молча показал врачу. Он устало промолвил: «Нянечка одна на столько душ, а зарплата у нее на хлеб да соль». Но нянечку все же вызвал, а та: «Простыней чистых нету». Врач пояснил: «Шофер наш в отпуске, а второго взять не можем — платить нечем. Некому белье в стирку отвезти. Зато по телевизору все решают, куда нефтедоллары девать». Я согласился с ним: «До нас они, видимо, не доходят».

На прощанье тетя Шура со слезами схватила за руку: «Скажи моим, чтоб забрали меня отсюда. Я буду где-нибудь на задворках лежать…» Слезную просьбу тети Шуры я не передал. Сноха Люся ютится с новым мужем и тремя детьми в комнате заводского общежития. Рассказывает: «Ночью, когда встанешь, боишься на детей наступить». Они спят на полу. У сына Виктора задворки есть, но и твердокаменная жена тоже имеется. Ей не пришло на ум подсказать мужу: «Давай, возьмем твою мать к себе, пусть доживет у родных. Много ли ей осталось. И у нас совесть будет чиста». Видимо, она так не сказала… Тетя Шура отдала Богу свою измученную душу через три месяца после дяди Коли. Виктор же после похорон забрал из дома все, могущее пригодиться. А когда его спросили, что делать с собакой, зло ответил: «Пускай подыхает. На хрен она мне нужна». Невдолге сам вдруг заболел раком. Очень боялся умирать — все вызывал в больницу сына Вовку, которого вырастила бабушка…

Стоит опустевший дом Брызгаловых. Тяжело глядеть в его темные, словно глубокие омута, окна. Бывало, тетя Шура сидела у окошка, дожидалась сыновей да внуков. Соседке Капе все чудится дымок из их трубы. Но это струится от ветра листва тополиная…

А зимой за домом стали жутко кричать какие-то существа. Рэкс Ванюшкин лаял на них, но, словно боясь, далеко туда не заходил. Я уж думал: не звери ли какие ходят? Потом понял — совы это. Но все равно от их уханья не по себе становится, словно сама смерть рядом летает. И то — три человека из одного дома за год умерло!

В Псалтири сов называют ночными вранами. Воронами. «Яко нощный вран на нырищи» — птица смерти на развалинах!

Может, и навсегда опустел дом Брызгаловых. В лагере ведь как: изнасиловал — самого будут насиловать; избил — самого будут бить смертным боем… И там Бога помнят — по наущению матери попросила Саломия у царя Ирода голову святаго Иоанна Крестителя на блюде, и самой потом голову между льдин зажало, отрезало, и принесло на льдине, как на блюде, к ногам матери… Так что вернется ли живым Колянка один Бог ведает…

* * *

Вечером хожу по двору. Гляжу на звезды далекие, думаю о близком — ставлю точку перед сном. Но теперь жутко хохочут совы, и точку поставить трудно. Правда, летом они ведут себя потише. Лето не их время — тепло, светло. Это студеной зимой смерть везде хозяйничает. Потому летом совы не хохочут, а лишь жалобно пикают. Так обманчиво жалобно пищат почти все хищные птицы. И всё сов как-то не увидишь, словно тень бесшумно мелькнет над головой. Будто они живут на грани нашего и того мира. Зато присутствие их ощущаешь, как смертельную опасность. Уже не до звезд, не до туманных далей за рекой. Душа болит. Да и как же ей не болеть. Этой зимой пошел к реке. За околицей столько снегу в полях намело. Решил по деревне погулять. Гляжу на потемневшие от русских метелей вековые дома и привычно думаю, что ничего лучше крестьянской жизни человечество не знает. Люди из таких бревенчатых домов много отдавали другим, а сами обходились малым. Грязи от них ни соседям, ни земле не было, не то что от нынешних жителей… И Бога они дольше всех помнили! Хрестьяне…

Для тепла все дома у нас чуть не до окон снегом завалены. Во многих стекла треснуты и заклеены бумагой. Нету денег на стекло, да и некому его вставить — мужики все полегли… Кто на полях брани, кто на пьяных «полях» перестройки и капитализма… Одни старухи еще фронт держат. Они у нас всегда самые стойкие. И сейчас в храме, в очереди на исповедь, обычно весь изведешься, даже сердишься на тех, кто долго исповедуется, а старухи горбатые стоят, опершись на костылик, и с улыбкой всех пропускают вперед, как малых детей…

В окнах темно, хотя спать еще рано. Свет они экономят. На их пенсию шибко не разгуляешься. Тети Нинин дом здорово вперед подался. Умрет она, и дом завалится. Пока в доме, самом старом-престаром, живут люди, он будет стоять. А уйдут — вскоре скособочится и упадет. И тети Валин дом назад присел. И стариков Перепелкиных. И Гены с Риммой. Эти хибарки даже дачники не купят. Разве ради земли.

Так печально размышляя, до тети Лиды добрался. У нее, слава Богу, дом покрепче. Летом на луговине подле него — тысячи солнечных одуванчиков. Самых приветливых цветов. Идешь по тропинке, а они все дружно тебе кланяются. Может потому их так много возле тети Лиды, что она самый благодарный человек в нашей деревне?.. Недавно прохожу возле ее дома, а она приветливо с крыльца кивает: «Спасибо тебе за иконку Иринарха. Я ночью, когда от грозы просыпаюсь, то прошу его: Иринарх, батюшка родимый, пронеси бурю в леса, там она никому не повредит». В ту же ночь меня разбудил страшный гром. Небо от грохота раскалывается. Молнии, того гляди, дом спалят. И сразу я вспомнил молитву тети Лиды: «Преподобне отче наш Иринарше, пронеси эту грозу в леса…». И что бы вы думали, молитву тети Лидину Иринарх услышал — гроза сразу прекратилась. Да и сама тетя Лида наверняка в ту минуту тоже молилась!.. А Спаситель сказал: где двое или трое соберутся просить что-либо во имя Мое, то будет им…

Тетя Лида в нашей деревне самая счастливая старуха. Каждый вечер вся деревня, кто с радостью, а кое-кто и с завистью, смотрит, как к ее дому подъезжает на синем грузовике внук Вовка, — они-то редко своих детей-внуков видят. Чаще с карточками на стене разговаривают. Для нас с Маришей это одна из самых светлых минут — когда Вовкина машина катит по деревне. Кто первый увидит ее, непременно поделится радостью: «Гляди, Вовка едет!» Но умрет тетя Лида, и синий грузовик перестанет радовать нас. У Вовки квартира на центральной усадьбе и он, конечно, продаст дом чужим людям.

Даже самая счастливая в нашей деревне тетя Лида страдает от одиночества — пригрела трех кошек и уж так с ними нянчится. Соседка Капа как-то съехидничала: «Лида каждый вечер по деревне ходит — кошек на ночь собирает». Мол, совсем с ума сошла на старости лет. А я возразил: «Одна останешься, может и ты будешь кошек на ночь собирать…» Она сначала глянула недоуменно, но все-таки вспомнила, что один внук уже ушел из дома, что сын дешевую «водку» пьет (от нее половина русских мужиков отправилась на тот свет). Покорно согласилась: «Может, и буду».

Когда подошел к своему дому, то даже озяб от горестного итога: на нашем конце деревенском в недалеком будущем едва ли три крестьянских дома останется! Зинки с Пашкой, Варюшки с Ванюшкой, и Капин дом… Но Зинка с Пашкой, хотя и работящие, правильные, уже не крестьяне, на них деревня не удержится. Они работают в поселке и все-то домок и машинешку холят — для себя живут. Ванюшка с Варюшкой хотят крестьянствовать — прошлым летом завели корову Дочку, двух телят, козлят. Слушать Варюшку одно удовольствие. Про Дочку она рассказывает: «Мне говорили, не бери ее — корова малодойная. А я пощупала вымя и поняла — моя. Она у меня чуть не по ведру зараз надаивает. Верно говорят: плохих коров не бывает, бывают плохие хозяева». На нашем конце несколько лет ни одной коровы не было! Теперь есть у кого молоко, творожок, сметану взять. Когда слышу мычание Дочки, то радуюсь больше, чем соловьиному пению весной — оживает наша деревня. При встрече с Дочкой непременно крещу ее и ласково прошу: «Доча, помычи». Она, умница, подымает голову и трубно мычит на всю деревню… Мой самый родной поэт Николай Рубцов написал:

«Не кричи так жалобно, кукушка,
Над водой, над стужею дорог,
Мать России целой — деревушка,
Может быть, вот этот уголок».

Устав от стужи русских дорог, наглядевшись по телевизору на «красивую» легкую жизнь, Ванюшка поддается всеобщему одурению — запивает. Варюшка тогда грозится продать Дочку и уехать в поселок к матери. В очередной Ванюшкин загул пришел я к ним. Варюшка сетует: «Не знаю, что делать? Уже и кодировка ему не помогает. Вон другие кодируются и по году, а то и по три держатся, а наш…». Я подсказываю единственное, что ей осталось, но и самое верное: «Надо тебе молиться за него». И вдруг у нее вырвалось: «Ну, уж нет». Сразу такая тоска взяла, хоть плачь…

Недавно Варюшкина соседка тетя Валя шепнула: «Ой, Сережа, вчера над их домом сова так и кружила. Так и кружила…». Мне тоже становится страшно, что она кружит «яко нощный вран на нырищи», и я прошу: «Господи, отгони от нашей деревеньки всех и всяческих вранов. Пусть они в непроходимом лесу живут. Там им место. Не допусти, Господи, чтобы Родина наша превратилась в нырище…»

Этим летом нашего полку с тетей Лидой прибыло. Небезызвестный мой дружок Мишка, крестник Маришин, с малых лет ходил по пятам: «Дядя Сережа, еще про ангелов расскажи…» Потом, вслед за мной, бросил пить и курить. Нынче рано деревенские ребятишки к этому зелью пристращаются. Но из телевизора круглые сутки бубнят, кто какого белья, каких штанов достоин. Вдалбливают в умы и души: нынче человеческое достоинство — в шмотье, в безделушках. Взялся и Мишка наш деньги копить — свои прятал, а жил за счет отца с бабушкой. На мотоцикл так накопил, а потом и на старенькую иномарку… Я ему не раз пенял, что так только нехорошие люди делают, что Бог от таких отворачивается, а то и наказывает. Мишка перестал заходить к нам. Вскоре, на заваленной снегом дороге, он зарулил прямо под колесо «Камаза». Слава Богу, успел упасть в соседнее кресло и только ноги немного поцарапало. Пришел, наконец, ко мне. Опять попросил прощения; узнал, кому надо свечку за спасение поставить. Но вскоре собрался в Ярославль. Работы подходящей для него в деревне нет, и ничего больше не оставалось, как перекрестить на дорожку: «Ладно, поезжай с Богом». В Ярославле у Мишки все пошло как по маслу. Устроился плотником. Своя копейка появилась. Мастер, видя, что парень старательный, толковый, помог поступить на вечернее отделение в строительный техникум. Мишка был переполнен рассказами о новой жизни и мы вместе мечтали, как он станет мастером, потом прорабом, как построит себе дом… Но, человек предполагает, а Господь располагает…

Зимой приехал я в деревню, а навстречу по обочине Мишка бредет. Я даже не узнал его сначала. Подумал, мужик какой-то с похмелюги еле ноги тащит. Оказывается, фирма обанкротилась — не на что стало жить, учиться. В общем, все пропало. Я, мол, заходи вечерком, постараемся с Божьей помощью твою беду развести. Но он не поверил — не пришел. Не раз попадался мне на дороге с опущенной головой, частенько я видел из окна его потерянную фигурку, но на этот раз я скрепил сердце — решил: хватит за ним бегать — двадцать лет парню. Когда человек сам помощи просит — ему можно помочь, а если не просит — навряд ли…

В следующий приезд из Москвы сразу — в монастырь на Всенощную. Прямо на помазанье успел. Поставили елеем крест на лбу — весело на душе стало. А тут еще игумен радости добавил: «Мишка ваш у нас теперь работает». Вспомнил-таки не раз говоренное: будет худо — иди в монастырь; там плохому не научат, всегда помогут.

Теперь Мишка встает в пять утра и едет в Кондаково на святой колодчик преподобного Иринарха: лес валит, рубит крестовины для перил… Поздно вечером забегает ко мне восхищенный: «Вижу, как солнышко встает. Слышу, как журавушки кричат — они поселились близенько от колодчика. Такая там у нас красота, лучше всех на земле… Каждый день с ребятами в купальне окунаемся…» Я целиком разделяю Мишкино восхищение. Даже от избытка чувств как-то написал: «И в Москве помню, есть на земле место, где всегда день дышит прохладой, где текут из-под земли чудодейственные воды, дающие силу жизни… Где, трижды окунувшись в студеную воду в купальне, становишься будто ангелом безтелесным. Сидишь на пеньке подле колодчика, слушаешь ласковое пение воды, падающей из желоба, любуешься на букет скромных синих васильков, положенный на крышку колодца чьей-то благодарной рукой, и вдруг явственно понимаешь, это ведь чудо из чудес, что ты попал сюда и был уже множество раз. С любовью вспоминаешь близких, с которыми был здесь, и печалишься о тех, с которыми не был. Не хочется уходить из этой райской кущи, но вот уже и тени скрылись на ночлег под корни дерев… Неспешно поднимаясь вверх по крутому склону, просишь только об одном: «Господи, дай еще побывать здесь!»

С улыбкой напоминаю Мишке, как привез его в первый раз на колодчик и он не хотел окунаться. Мол, бабушка запретила. Но все же поверил, что в святой воде даже младенцы не простужаются. Если бы простужались, то бульварные газеты такой бы вой подняли против «попов-фанатиков». Хотя самому мне однажды стало плохо в купальне — накануне я сильно обидел человека. После третьего погружения так кровь в голову бросилась, будто камнем в висок ударили. Насилу вылез наверх… Сегодня, когда собираюсь на колодчик Иринархов, стараюсь жить смирно, вдумчиво, как перед причастием…

Мишка теперь рассуждает как зрелый мужчина: «Если куплю Анжелке попугая (невеста Анжелка все клянчит у него попугая), то она потом норковую шубу захочет».

Знает уже, когда у русских людей праздники. Недавно Ленчик, мальчишка лет двенадцати, прикатил от Мишки мой отремонтированный велосипед. Завел во двор, а сам на яблони косится. Они все яблоками усыпаны. Глядя ему в глаза, я весело уличил его: «А кто сегодня ночью у меня яблони тряс?» Ленчик ответил совсем по-взрослому: «Дядя Сережа, не я. Яблоки до воскресенья нельзя вкушать». Я не поверил своим ушам: «Ну-ка, ну-ка, повтори, что ты сказал». Ленчик смущенно повторил от кого-то слышанное: «До Яблочного Спаса яблоки вкушать нельзя». Захотелось расцеловать его «за пробуженный в сердце май». На нашем конце деревенском коровьего мычания не было слышно несколько лет, и то душа человеческая осиротела! А вот такие прекрасные, живительные слова русские ребятишки не произносили, да и не знали их совсем, уже лет семьдесят! Яблочный Спас! Медовый Спас! Вербное воскресенье!.. Конечно, я догадался, это Мишка просветил. Дедушки с бабушкой у Ленчика нет; мать с отчимом неверующие. Да и не до Бога им. Одно знают — работу да водку…

Недавно сбылась Мишкина мечта — игумен доверил ему баранку монастырского «уазика». И ныне мы с Маришей, да и наверняка многие деревенские, с радостью глядим через стекло, как Мишка подруливает к своему дому на вездеходе цвета сибирского жаркого цветка. А в окне сияет в неизменном белом платочке его бабушка Капа. Может, и не придется ей кошек на ночь собирать, как тетя Лида?.. И на голой клеенке не придется умирать в казенном доме, как тетя Шура?..

Думаю, это самые счастливые минуты для нашей деревни. Даже счастливее, чем когда Вовка подъезжает на синем грузовике… Правда, я уже опять переживаю за Мишку. Внушаю ему, что Лешка Пошехон тоже работал в монастыре, а кончил печально — потому что нога его редко порог храма переступала; что быть рядом с игуменом монастыря не только почетно, но очень непросто, даже опасно. Почти все водители, которых я знаю, очень уж загордились. А как же, такое духовное лицо каждый день рядом с ними сидит! Один, когда его пытались смирить, так и сказанул: «Везде водитель — второй человек в монастыре после игумена». Вон куда метнул, что он над всей братией монастырской поставлен… В общем, заплутали они в трех соснах… Но… все в руце Божьей. Главное, нашего христианского полку с тетей Лидой прибыло. Есть сегодня кому в деревне молиться! «Господи, отгони от нас ночных вранов. Убереги корову Дочку. Пронеси в леса все грозы. Сохрани нашу родную деревеньку, которая ведь — мать России целой…»

* * *

В конце мая снова зазеленеет наш дуб и вернется из армии мой крестник Панька. Пятилетним ребенком он пришел к нам на картофельное поле и спросил: «Можно я вам помогу?» Мы сначала засмеялись такому помощнику, но потом решили: пусть побалуется — все-равно скоро уйдет. А он копал весь день! Все два года Панька служил в Сарове. Верю, батюшка Серафим, чудотворец саровский, приведет его к нашей калитке под дубом…

Май-сентябрь 2007 года
д. Старово-Смолино