Чьи взгляды отражает обращение епископа Диомида?

Потенциально многих, очень многих церковных людей, чья вера проста, кто любит святыню, храм Божий, непротиворечивость и мир, шмелевскую «тишину в Православии», кто избегает вступаться в те сферы, которых сам до конца и надежно не чувствует. Такой человек искренне недоумевает: раз православная вера единственно спасительная и истинная, тогда о чем говорить православному иерарху с муллой, ламой, раввином? Они же не верят в Христа, они все равно будут считать христианина неверным, чужим, заблуждающимся! Более того, все религии стремятся склонить человека в свою сторону. Разве не странно: вместо того, чтобы проповедовать, состязаться за души, представители разных вер сидят и дискутируют о «взаимопонимании и сотрудничестве»? О чем говорить? Разве от иноверных мы ищем ответы? Разве нам не довольно своих, православных Писания и Предания? Какое взаимопонимание в частностях, если нет понимания в главном — Евангельских заповедях и церковнослужении? Какое соучастие верного с неверным?

Не нужно превозноситься над этою логикою простеца. Во многом она органичней, вернее любого из существующих обоснований «межконфессиональных контактов». Мне, откровенно сказать, симпатичен этот образ веры, как и люди данного образа. Симпатичен хотя бы уже потому, что саму жизнь такой человек ощущает в связи с простою целесообразностью, оставаясь равнодушным к абстрактностям, а по большинству пребывая в своем малом мире и «большой мир идей», «мир из телевизора» созерцая недоверчиво-отрешенно. С таким ощущаешь себя спокойней и проще, нежели с вечно мятущимся столичным всезнайкой-ханжой, просвещенным, как говорит один миссионер-проповедник, «богословским разумом и политологическим образованием». Конфликт, обозначившийся в письме вл. Диомида, — это во-первых конфликт двух Россий: столичной и провинциальной. Почти сверхъестественное, чудесное устроение жизни и диалектика современного суперполиса нимало не напоминают условий существования «глубинной России» и ее скромных возможностей, отдающих предпочтение прямоте и определенности, опоре на ближних, родных, неизменности условий, минимализму во внешних предприятиях и замыслах, убеждению в неизменности основных жизненных категорий: «богаты не были и теперь уж не будем», «не плюй в колодец…», «не потопаешь — не полопаешь» и т. д.

Большая трагедия этого типа состоит в том, что такое же глубоко жизненное, простое и утешительное пастырство отходит в прошлое, почти уже отошло. Просвещенное же богословским разумом и политологическим образованием начинает подозревать во всем этом одну только темноту и стихийность. Современность не оставляет в покое никого. Ужасная трещина разверзается перед душою, в мир которой внезапно вторгается то, что она оценить и понять не способна: номера, чипы, расколы, масонские заговоры и другое подобное. Настороженность, замкнутость и даже определенное опасливое фантазерство становятся нормою здесь, что впрочем понятно: нельзя до конца предусмотреть, «чего еще там против нас выдумают». Но важно, что беспокойство, протест не переходят за рамки глухого неодобрения. Всё, что необходимо здесь, — это не выразиться, не показаться, а отстоять свой малый мир и не быть втянутым в непонятные игры.

Церковные управление и руководство, несомненно, должны оградить и покрыть этих своих верных от неоправданных утеснений и треволнений. Иначе, зачем еще будет нужна вся эта великолепная сложность выстраиваемых церковно-государственных отношений, дипломатии, наводящей мосты через пропасть мирского и неотмирного?

Вторая конфликтная линия проходит уже по самому тексту и начинается там, где в Обращении заявляет о себе отвлеченное знание. Простоту и цельность веры раскалывает, подминает под себя мышление некими универсальными и сверхценными идеями-принципами. Оба булгаковские классические определения сущности интеллигенции — беспочвенность и идейность — ярко проявляют себя в бытующих в среде православных представлениях о том, «как всё должно быть»: о монархии, симфонии, народности и антинародности, каноничности и неканоничности управления, соборности мнений и пр. Обращение, пришедшее с Чукотки, несомненно, рождено на свет отнюдь не лесковскими отцами кириаками, но умом человека пришлого, заключенного в себя, не имеющего теплоты связи с этой землею, а восполняющего вынужденную свою периферийность, оторванность в расстоянии усиленным умственным поиском и рационализацией.

Душа томится и неизбывно томится, но тем, чего в самом деле не может постичь и проверить; что нимало не следует из ее собственного опыта. В «большой мир», в пространство универсальных вопросов она вышла, как следует не освоив и малого. Последнее характерно не только для тех, кто волею судеб очутился на краю света. Наши приходы крупных городов, богословские заведения переполняет в точности тот же поверхностный активизм, та же отвлеченная убежденность, свидетельствующая больше об общем душевном дискомфорте и тупиковости, нежели о реальной готовности служить заявляемым принципам.

Разнятся лишь мера и вкус, эрудиция и умение подавать себя публике. По большому же счету, вряд ли что кардинально отличает московского профессора-полемиста, потомственного интеллектуала и выпускника философского факультета первого вуза страны от игумена-апокалиптика с берегов бухты Провидения. Противоречие в данном случае чисто стилистическое. В действительности, почти всё равно, что полагать для себя за отправной пункт: пророчества ли Пелагеи Рязанской или последние культурфилософские концепции, великодержавничество Льва Тихомирова или созерцания и гимны Симеона Нового Богослова. Беспочвенность и идейность по-настоящему преодолеваются живой принадлежностью к первооснове нашей веры: умно-сердечному деланию либо, в качестве альтернативы, смиренному, в простоте и незлобии принимаемому тяглу — повседневному крестоношению христианина.

Православное исповедание без этого, вне реалий, обнаруженных святыми отцами, остается в большой мере натяжкой, авансом и декорированием нашей глубокой растерянности. Таковое исповедание заведомо обречено на скитание и разобщение. Чукотское Обращение вопиет от имени всех, кто не понимает происходящего и себя в том, что вокруг происходит. Это манифест нашего духовного сиротства, отсутствия нити, ненахождение которой в ближайшее время может произвести еще более сугубые и многочисленные бедствия.

Некоторое дополнительное различение я бы на данном месте провел для тех, кто несет на себе бремя ответственности и кто смотрит на это со стороны. Пожалуй, мы переходим черту, чувствительную черту, за которой начинается какой-то тотальный этический слом, когда позволяем себе рассуждать в категориях долженствования по поводу тех, кто облечен обязанностями и властью, о предстоящих пред нас и над нами. Тяжелым рикошетом самоуверенная критика бьет и разрушает самого критикующего.

Наконец, рассудив, чьи взгляды отразило в себе послание епископа Диомида, укажем и на то, чьих взглядов оно точно в себе не отражает. Ничего нет в нем, во-первых, от политиканства и вождизма, которыми, как у М. Назарова, любой из удобных случаев тотчас же используется под сколачивание собственных кружков и движений, предъявление ультиматумов. Как пишется в подобных случаях в строках объявлений: господам организаторам волнений просьба не беспокоиться…

Также в самом Обращении при всем желании не мы найдем ничего, что может порадовать глаз либеральной общественности. Помимо спорного шага по обнародованию разногласий, конечно, и истекающего отсюда высокого гуманистического злорадства. В прочем же документ представляет программу перехода на более консервативные позиции, чем нынешние; закладка динамита, если таковая и происходит, приходится как раз под ваше глобально-секулярно-правозащитное здание. Насколько умело — вопрос. Но определенный консервативный задел имеется, в чем вы, господа, по ходу дела могли убедиться.

Театральными жестами пытаются выдавить энтузиазм из себя и тени-фантомы РПЦ, персонажи из табакерки — разнообразные РПАЦ, РИПЦ и еще Бог весть кто. Уж как в одной голове уживаются претензии к диаметрально противоположным вещам: сначала к РПЦ как к средоточию консервативной оппозиции демократическому государству (внимание: стук-стук!), а затем опять-таки к РПЦ как излишне политкорректной и экуменичной — об этом наверняка не ведает и сам Роман Лункин с Кредо.ру. Как сложно, невероятно сложно решить господам, в чем заключается их собственный пафос: в просвещенности и лояльности либо, напротив, в катакомбнических максимализме и всеобличительстве? Вероятно, по ситуации: если Московская патриархия скажет «солоно», мы заявим «кисло». И наоборот.

Но по тем стереотипным вешкам, которые Кредо.ру, не удержавшись от искушения, принялось-таки расставлять по полю (интервью с Г. Якуниным, М. Ардовым), можно с уверенностью сделать прогноз о скором разумном и обоюдоприемлемом разрешении конфликта. И Анадырь, и Чистый переулок трижды обнимутся и расцелуются уже только затем, чтоб данные экстравагантные личности, пионеры, титаны и отцы демократии, их с компетентными лицами больше не комментировали.