Межэтнические конфликты в современной России и судьба империи

Попытка системного анализа

Статья первая

В настоящее время в общественное сознание уже начинает постепенно проникать мысль о том, что оценка происшествий, подобных конфликту в Кондопоге, не может осуществляться лишь на уровне какого-то чисто ситуативного реагирования, в духе и жанре газетного репортажа. Необходимость более углубленного, аналитического рассмотрения такого рода событий осознается все большим числом людей, в том числе и не принадлежащих к числу так называемых «экспертов». Однако далеко не все пока еще, к сожалению, понимают, что действительно системный анализ в качестве своего главного, и, так сказать, универсального постулата имеет утверждение, что такие события всегда являются многоуровневыми, включая целый ряд планов, относящихся, на первый взгляд к совсем другим сферам жизни и новейшей истории (как российской, так и общемировой). Однако рассмотрение следует начать все же с чисто событийного плана.

Прежде всего отметим: инцидент в Кондопоге — отнюдь не первое событие «в этом роде». Лишь за самое последнее время (в течение этого года) на территории РФ имел место целый ряд точно таких же конфликтов между коренным населением и мигрантами, развивавшихся по стандартной схеме, в частности, эпизоды в Сальске и Харагуне. Начались же подобного рода «происшествия» приблизительно с 2002 года.

Рассмотрим в качестве примера конфликт в г. Харагун (Читинская область), практически начисто проигнорированный либеральными СМИ. Представители кавказских народов проживали в городке и раньше, спокойно и тихо интегрируясь в местное общество. Однако приблизительно с 2004 года началось буквально массовое их нашествие, причем эти, новые, мигранты с самого начала стали вести себя буквально вызывающе, всячески унижая местное население. Для Харагуна, в отличие от сравнительно благополучной Кондопоги, где продолжает работать целый ряд вполне рентабельных промышленных предприятий (в частности, ЦБК) характерна крайне неблагополучная социальная ситуация: предприятия закрыты, в городе массовая безработица, социальные учреждения в основном также не работают и т. д. Словом, данный регион относится к числу социально депрессивных. Единственный реальный источник возможного дохода — браконьерские вырубки леса, на который есть хороший спрос в соседнем Китае. Именно этот сектор весьма агрессивно оккупировали примерно пятьдесят азербайджанских семей, в одночасье появившиеся в городе. Причем, в отличие от местных, имевших хотя бы какие-то документы на свои делянки, азербайджанцы вообще не заботились о законности своего бизнеса, предпочитая «договариваться» со слугами закона и с местными властями. Одновременно с появлением «новых» мигрантов в Харагуне начали широко распространяться наркотики и развернулась массовая торговля спиртом. Поведение мигрантов было демонстративно-вызывающим. Попытки местных решить проблему законными средствами (предпринятые приблизительно за девять месяцев до погромов) — обращения в органы власти — результата не дали: вопрос был «замылен» в обычном бюрократическом стиле.

15 мая 2006 г. произошел конфликт, непосредственно приведший к погромам, однако, в отличие от Кондопоги, здесь поначалу не было убийств. Характерно, что главным объектом антиазербайджанского погрома стали грузовики, на которых «трудовые мигранты» вывозили незаконно вырубленный (фактически украденный) лес. Так же, как и в Кондопоге, представители кавказских диаспор, давно проживавшие в городке и не имевшие конфликтов с местными, при погроме не пострадали. Характерной особенностью разбираемого конфликта является то, что «новые» мигранты постоянно ссылались на «крышу» некой якобы местной (?) преступной группировки. В итоге погрома один из азербайджанцев все-таки умер от побоев. Вскоре после этого упомянутые выше пятьдесят семей в подавляющем большинстве покинули городок. Мы, к сожалению, не располагаем данными о том, было ли это сделано под давлением властей, как это случилось, например в Кеми, расположенной неподалеку от Кондопоги. Погромы сопровождались сходами, ставшими стихийной формой самоорганизации местного населения. Сходы продолжались и после введения в городок подразделений ОМОНа, осуществленного сразу после погромов. В короткий срок было арестовано 25 человек из числа наиболее активных участников событий. В настоящее время производство заведенного уголовного дела продолжается.

Подобных примеров, практических «не востребованных» прессой, можно привести теперь уже десятки. Все они имеют ряд повторяющихся, типических черт: регион в основном мононациональный (насколько это вообще возможно для России) с небольшими вкраплениями, так сказать, «давних», традиционных мигрантов, интегрированных в местное общество и не вступающих в конфликт с коренным населением; внезапно появляются приблизительно пятьдесят многочисленных кавказских семей (как правило, азербайджанских или чеченских), которые пытаются захватить ключевые сектора местной экономики, подкупить местных начальников, начинают вести себя крайне агрессивно, вызывающе по отношению к местным, что рано или поздно провоцирует конфликт. Часто поводом является драка с применением холодного оружия и ранение либо убийство одного-двух человек. После этого вступают в действие стихийные формы самоорганизации коренного населения, начинаются погромы. Как правило, «старые», «традиционные» мигранты в них не затрагиваются. После этого в регион обычно вводятся внутренние войска. Власти обозначают свое присутствие и «контроль над ситуацией»; начинается следствие. Эта похожесть конфликтных эпизодов, имеющих место в разных регионах страны, явное наличие одной стандартной схемы, по которой развиваются события, заставляет сделать вполне очевидный, напрашивающийся вывод: события в Кондопоге — не случайный и не частный эпизод, а лишь один из этапов в развитии некоего глобального процесса. Предполагаемое содержание данного процесса мы постараемся раскрыть ниже.

В настоящее время общим, мы бы сказали, избитым местом стали рассуждения о «кризисе» России и русского народа, вошли в своеобразную моду различные политтехнологические проекты по ее «спасению».[1] Вопрос стоит о самих принципах государственного строительства и национальной (в том числе миграционной) политики. Рассуждая на данную тему, неизбежно обратиться к двум основным известным в истории моделям — империи и светского национального государства и рассмотреть их в интересующем нас аспекте национальной политики.

Начнем со второй модели. Прежде всего, общеизвестно, что само понятие гражданской нации является детищем, завоеванием эпохи секулярного модерна. Ясно также, что чистой секулярности, то есть абсолютной безрелигиозности, не бывает. Секулярность — это всегда ослабленная религиозность. (Воинствующий атеизм советского периода является в действительности не проявлением светскости, а своеобразной квазирелигией. Целенаправленное и весьма агрессивное расшатывание религиозных традиций, предпринимаемое в настоящее время — свойство как раз постмодерна, а не классического европейского модерна XVIII — XX вв.). Это и обуславливает то обстоятельство, что в светских государствах современной Европы (прежде всего в правовой сфере и в правоприменительной практике) всегда так или иначе защищается национально-культурная традиция страны, которую невозможно абсолютно отделить от традиции религиозной. При всем том очевидно, что именно секулярный модерн со всем набором его базовых ценностей лежит в основе национальной политики в светских национальных государствах (а европейская модель является в настоящее время доминирующей, определяющей лицо современного мира). Практически это означает, что, во-первых, культурообразующая религия страны никогда не выпячивается, хотя и всегда подчеркнуто уважается. Религиозные организации жестко ограничиваются государством в их возможном влиянии на государственную политику, однако культурообразующая религия, как правило, имеет явные преимущества в доступе к СМИ и государственной системе образования. Отдельный разговор здесь следует вести о Франции, где либерализм просто является государственной идеологией, однако и там, под влиянием культурной ситуации, за последнее время наметились изменения отнюдь не в либеральную сторону. Во-вторых, самоидентификация людей по признаку религии, расы, национальных обычаев и т. д. в этой модели принципиально вторична по отношению к «рамочной», гражданской идентичности. Государство жестко реагирует на проявления межнациональной вражды. Характернейшим примером является та же Франция, где после известных событий, связанных с массовыми погромами, принят предельно жесткий закон от 26 июля 2006 г., регулирующий миграционные процессы, в частности, режим въезда и пребывания иностранцев во Франции, прежде всего в том, что касается их профессионально-трудовой деятельности. (Прямая перекличка с российским проблемами). Подобный же закон (от 16 декабря 2005 г.) принят, к примеру, в Швейцарии. В нем прямо говорится, что прием иностранцев для осуществления деятельности, приносящей доход, должен служить интересам швейцарской экономики. При этом шансы длительного интегрирования, социальное окружение являются решающими. При приеме иностранцев принимается во внимание социодемографическое развитие Швейцарии. Вместе с тем, понятно, что такие действия властей являются ситуативным реагированием: события, когда арабская улица демонстративно восстала против государства, были восприняты властями Франции как угроза французской нации в ее традиционном для модерна светском понимании, и они приняли соответствующие меры.

Национальный вопрос и правовое регулирование миграционных процессов в светском национальном государстве невозможно отделить от главной типической черты модерна, то есть непрерывной и все ускоряющейся модернизации. Светская нация невозможна в условиях архаики, когда местные религиозные и культурные традиции, этнические обычаи и т. д. доминируют над светской гражданской «рамкой». Поэтому нынешний кризис модерна, имеющий характер общемирового процесса, ставит европейцев перед жесткой необходимостью активной государственной защиты своей принципиальной светскости, прежде всего перед лицом пассионарного политического ислама, в котором многие европейцы справедливо видят явную угрозу «рамочной» идентичности своих национальных государств. (Такая защита, как мы видели выше, уже началась в местах, где межэтнические конфликты, для которых архаические, немодернизированные этнические меньшинства являются благоприятной питательной средой, уже полыхнули).

Вместе с тем глобализационные процессы, в которых присутствует явная тенденция «преодоления» национальных государств как феномена мировой истории, основаны на своеобразной дихотомии постмодерн-архаика. Сбрасывание в архаику тех народов и территорий, которые не вписываются в «золотой миллиард» — необходимое второе «крыло» постмодернистской птицы под названием «глобализация» [2]. А это означает, что сам феномен светскости для некоторых народов и территорий также приговорен к пересмотру и «преодолению».

В имперской модели, являющейся, на первый взгляд, достоянием исторического прошлого, основой базовых, «рамочных» ценностей, универсальных для данного государства и высших по отношению ко всем национальным культурам входящих в него народов, является социокультурная, цивилизационная, государственно-политическая традиция. Модернизационные процессы (неизбежные в современном мире) имеют здесь, хотя и важное, но локальное значение и вторичны по отношению к традиции. «Рамочная идентичность» в этом случае основана на традиции и организована за счет религиозного элемента в государственном строительстве. Российская традиция государственно-политического строительства особую, мы бы сказали, системообразующую роль отводит здесь православной монархии. Бурные эксцессы XX в. ясно свидетельствуют о том, что всегда, когда происходит в России государственно-патриотический подъем (как, скажем, во время Великой Отечественной войны), монархический архетип в сознании народа и своего рода «следы» монархической традиции в государственном строительстве, пусть и в суррогатно-искаженном виде, обязательно всплывают на поверхность исторического процесса. В случае имперской модели следует, разумеется, говорить об особой роли государствообразующего и культурообразующего народа. Положение же и роль меньшинств адекватнее всего характеризуются словами: почетные и уважаемые «младшие братья». Полная свобода в развитии своих национальных и религиозных традиций предоставляется меньшинствам лишь при условии признания ими государствообразующей и культурообразующей роли «титульного» народа и его религии.

На наш взгляд, наиболее незаурядным примером традиционной политики, учитывающей значение и роль модернизации, примером, относящимся к сравнительно недавнему прошлому Российской империи, является политика великого русского государя Александра III. С гениальностью, свойственной лишь величайшим деятелям мировой истории, он умел гармонично сочетать традицию и модернизацию. Именно при нем Россия получила сильнейший модернизационный импульс (сказавшийся в развитии науки, техники, промышленности и т. д.), причем те проявления «болезни роста», которые содержали в себе прямую угрозу для мирного и гармоничного развития страны (подрывная деятельность революционеров, террористов) были подавлены с предельно адекватной жесткостью. При этом Россия получила и, так сказать, «динамически-консервативный» импульс, явно усилился творческий процесс возрождения традиционной культуры, возвращения образованных слоев общества к духовно-культурным истокам великой православной традиции, породившей ту совершенно особую цивилизацию, какой, без сомнения, была Россия. (Не говоря уже о сохранении и укреплении самодержавной монархии).

Вопреки расхожим либерально-большевистским штампам, в национальном вопросе в эпоху Александра III не было каких-либо непреодолимых противоречий. Характерно, что главным значением слова «русский» (помимо очевидного, связанного с принадлежностью к русскому этносу) было чисто имперское значение. «Русский» означало «подданный русского православного царя», подданный империи. Популярное ныне выражение «этнический русский» могло бы быть воспринято как оскорбление. Для меня наиболее лаконичным, емким и исчерпывающим выражением имперского сознания, в котором этническое, хотя, разумеется, и признается, но подчинено высшему, общегосударственному, являются слова одного татарина на монархическом съезде середины 90-х годов XX в.: «Я сам татарин, жена украинка, дети русские», сколько бы здесь ни ерничали «русскоязычные» журналисты из либеральных СМИ. Ныне упорное употребление в официальном контексте слов «российский», «россияне» свидетельствует, на наш взгляд, о вырождении «русскости» в этом, главном для России исконном смысле.

В СССР традиционно-имперские черты были сложным и достаточно противоречивым образом перемешаны с элементами «ленинской национальной политики». Основу этой политики составляла нещадная эксплуатация традиционных энергий государствообразующего русского народа, во-первых, для удержания национальных окраин «большой» России (которые существовали во многом за счет центральных областей), а, во-вторых, для осуществления все той же модернизации, понятой все же с известными ограничениями и модификациями, характерными для самой коммунистической идеи. Позднесоветские «вожди» так и не смогли достаточно гармонично сочетать в своем государстве элементы традиции (в конечном счете не понятой и не принятой ими) и модернизации, поскольку все это (как и сама страна) воспринималось лишь как средство для осуществления несбыточной коммунистической утопии. По мере нарастания внутреннего кризиса советского культурно-цивилизационного проекта, вырождения идеологии, отрыва «элиты» от народа «сшивка» традиционных и модернизационных черт, осуществленная Сталиным, становилась все ненадежнее. В определенный момент империю было решено демонтировать.

Современная Российская Федерация, будучи обломком «большой России», страдает от последствий целенаправленного слома государства, осуществленного советскими и постсоветскими «элитами» отчасти под влиянием объективных обстоятельств, но в значительной степени в силу собственной исторической несостоятельности. Проект демонтажа Советского Союза, несшего в себе, как ни крути, традиционно-имперские черты и к 80-м годам XX в. в значительной степени преодолевшего наследие антисистемной коммунистической идеологии, родился в той части советской «элиты», которую, в отличие от слабого «русофильского» крыла, можно считать прозападной. Именно оттуда исходит запоздалая по меньшей мере на два столетия идея формирования буржуазно-национального государства (с сопутствующей модернизацией) на обломках советской империи. Главной причиной было то, что примитивно-потребительский уровень советских «элит» не соответствовал слишком высокой сложности страны, в которой, как было сказано выше, традиционно-имперские и модернизационные черты сочетались довольно сложным и противоречивым образом. В определенный момент «элиты» встали перед выбором: либо уходить и уступать место более «продвинутым» элитам, либо упростить, сбросить на низший уровень «эту» страну (которую они по большей части никогда не любили, не ощущали с ней сколь либо существенной духовной связи), то есть сам объект управления (чтобы было возможно управлять). Промежуточной целью при демонтаже советской империи был, естественно, «сброс» национальных окраин, этого «архаического имперского балласта», якобы мешавшего вожделенной «модернизации». На определенном этапе советские «элиты» нашли полное понимание у Запада, заинтересованного в развале главного геополитического конкурента.

В действительности никакой речи о реальной модернизации не было с самого начала; «модернизация» понималась по-потребительски, как путь к самообогащению и к встраиванию самих себя «в мировое сообщество», то есть все в тот же Запад. При этом ценой становилась сама страна: для советских и постсоветских «элит» оказалось возможным собственную страну и собственный народ воспринимать как необходимый в будущем архаический «противовес» для собственного процветания в «цивилизованном», «развитом» мире и объект для всесторонней эксплуатации, подобно странам третьего мира для Европы и США.

СНОСКИ:
1. Некоторые из этих проектов, о которых мы еще вкратце упомянем в настоящей работе, проанализированы нами в ст. «Революция суррогатного ислама» (Москва, 2006, N9). Полный текст с небольшими отличиями под заголовком «Исламский проект» как фактор деконструкции российской реальности" ранее опубликован в двух частях на «Русской линии».
2. Подробнее см. там же.