 |
| Православие.Ru | Виктор Маторин | 09.03.2005 |
Он родился и вырос в Пензе. Окончил художественное училище имени Константина Савицкого, которое находится в числе лучших реалистических школ. Маторин продолжил свое образование в Москве, учился у Ильи Глазунова. «Эта академия, — рассказывает Виктор, — отличается от прочих. Задача не только в том, чтобы люди научились писать. Главное — итогом учебного процесса должна стать серьезная готовая картина. Это не просто диплом, это полотно, в котором выпускник должен максимально себя проявить как художник».
Лоботрясы с биеналле
— Виктор, в чем вы видите корни современного отечественного реалистического искусства? В классике? Или в соцреализме?— В классике конечно корни, хотя, безусловно, классика понятие растяжимое. На соцреализм никак не ориентируемся. Этот жанр — не фундамент, он сам опирается на то, что было в эпоху Возрождения. Соцреализм — это маленький период в огромной истории человечества. Скорее, наши корни — в западноевропейской живописи. Однако современный художник может если не опираться, то оглядываться практически на все, что было до него. В том числе — и на соцреализм.
— Но в любом случае, вы не авангардист.
— Напротив, я считаю, что именно мы — художники-реалисты — сегодня в авангарде. Мы передовой отряд. Есть, конечно, еще абстракционисты. Но то, что сейчас происходит на биеналле, нельзя назвать абстракционизмом. Это сатанизм чистой воды, который к искусству вообще никакого отношения не имеет. Если человек себя привязал к клетке, и бегает там обнаженный, какое это искусство? Это шоу.
— Рассуждая так, и Малевича можно осуждать? Мол, написал «Черный квадрат» и породил целую толпу любителей рисовать квадраты.
— Недавно прошла выставка Татьяны Назаренко. Она один из ведущих преподавателей Суриковского института. Мы с приятелем сходили на выставку. И я, выйдя оттуда, сказал: «Малевич — это классика. Искусство». То, что он сделал — это переворот. Не в пример его сегодняшним последователям.
— Многим интересно то, что происходят на биеналле. У биеналле есть поклонники, которые не согласятся с вами, что это не искусство.
— Есть, конечно, арт-бизнесс. Есть люди (Гельман), которые хотят, чтобы это называлось искусством. Но ради Бога, занимались бы они этим тихо где-нибудь. Все ведь иначе.
В 90-х годах от всего этого было страшно. Потому что казалось, что все подхватили это знамя — и пошли вперед. Однако события, подобные сегодняшнему биеналле на поверку оказались не так опасны. Я работаю в институте реставрации памятников архитектуры. И многим студентам рекомендую сходить на подобные выставки. Так они бегут оттуда. Им не то чтобы неинтересно или непонятно, они просто не принимают это. Почему? Можно говорить о духовности этого искусства. Точнее о бездуховности полнейшей. А можно еще говорить о том, что молодежь не хочет быть такими, понимая, что это тупик. У этого искусства нет будущего. Оно как труп, который реанимируют посредством больших вливаний — и денег, и сил, и политики. А молодежь ищет те учебные заведения и тех художников, у которых можно научиться писать, получить школу.
— Однако именно то, что вы делаете, некоторые сегодня называют неактуальным искусством. Это не значит, что на ваши выставки никто ходить не будет. Но биеналле современного искусства будет делаться другими людьми.
— Неактуальным искусством нас называет Андрей Астахов, который собирает материал для публикаций в «Белом Городе». У него есть свой коммерческий интерес, ему нужно заинтересовать публику. Но это не значит, что наши работы никому не нужны. Если бы это было неактуально, мы бы умерли с голоду. Однако реалистическое искусство востребовано. Сегодня появилась прослойка людей, понимающих его. Многие состоятельные люди хотят иметь в своих домах парадный портрет. Лоботрясы с биеналле не способны справиться с такой работой. У них ни образования, ни навыка. Дурака повалять, здесь не пройдет.
Действительно, мы выживаем не за счет государственного заказа, а за счет частных коллекционеров. Такие люди не захотят повесить у себя дома убитую крысу, или черный квадрат, постер, голограмму. На нашу выставку в школе Андрияки приезжал один человек, крупный чиновник. И в откровенной беседе он мне сказал: «Понимаешь, ко мне приезжают гости, такие же друзья. Вот я себе сделал кинотеатр, крытый бассейн в тридцать метров. Но никого не удивишь этим. Ну, посидели, все там. А показать нечего. А хочется что? Хочется такое полотно. Хочется подумать вместе с художником, выбрать какую-то тему, чтобы это был реализм хороший, чтобы это было написано художником, выношено. Видно, что это сделано, что это многотрудная такая работа, что это часть моего интерьера, чтобы детям осталось».
Повторюсь, что мы без хлеба не останемся, но другое дело, что в стране идет сознательное разрушение реалистической школы.
— То есть вы осуждаете так называемое «актуальное искусство»?
Ни в коем случае не осуждаю, не ругаю. Для меня, его просто не существует. В последнее время я понял, что подобное искусство может существовать для политиков, а для простого человека (вот я простой художник) этого не существует. Те, кто делает биеналле, превращают искусство в политику, в шоу вокруг себя. Но ничего собой не представляют и потому они мне не интересны ни с какой стороны.
— Так каково же все-таки положение современной реалистической живописи?
— Интересное время, я бы сказал, и положение. Правда, непонятно каким образом реалистическая живопись будет развиваться дальше. Обидно, что нет поддержки на государственном уровне. Безусловно, мы можем за счет частного заказчика выехать, но государство все-таки должно как-то участвовать. Никита Михалков говорит, что в современном отечественном кинематографе пропали «темы и государственные заказы». И как следствие — нет серьезных историко-патриотических картин.
Вот недавно прошел фильм «Штрафбат». Я узнал из него много нового: оказывается, какие-то зэки были героями Великой отечественной войны. Какие зеки? Может, они и воевали где-то, но это не герои нации, это не те, на кого надо ориентироваться.
Нужно заниматься серьезными темами, и в них себя находить. Думаю, со временем мы к этому придем.
Кисть на мышь не променяю
— Реалистическая живопись, которой вы занимаетесь — технологически сложный жанр. Многие свои полотна вы пишете по нескольку лет. А в современном мире все меняется гораздо быстрее, развиваются новые цифровые технологии, которые ваши коллеги берут на вооружение. Как вы к этому относитесь?— Я консерватор. И направление, в котором я работаю, очень консервативно. В реалистической живописи на этом все держится. Как в Англии.
— Программы для веб-графики постепенно приближаются по возможностям цветопередачи к «живому искусству». А между тем многие зрители видят ваши работы только в репродукциях и через Интернет. Не хотелось бы освоить эти программы? Это сильно облегчило бы вам жизнь.
— Можно сказать, что это моя блажь — писать маслом по холсту. Художник занимается любимым делом, и только он выбирает, как и сколько ему работать над картиной.
— То есть кисть на мышь вы заменять не собираетесь?
— Мне это просто не интересно. Я хочу создавать картины так, как делали это сто, двести, триста лет назад. Изучать технологии старых мастеров. Ни один компьютер, ни одна фотография не может сравниться с тем, чего добивается человек своими руками. Кроме того, я не видел еще, чтобы полиграфия передала цвет также выразительно, как делает это масляная краска, или даже темпера. Поэтому, зачем заменять? Пусть это делают другие, я не буду.
Помимо компьютерных технологий можно, например, пользоваться рейсфедером, или коллажи делать. Но мне даже это не интересно — может быть, я просто еще не готов. В любом случае, пока я предпочитаю живой процесс. Если пишу портрет человека, то не по фотографии, а с натуры. Вот, например, как Серов писал, знаете? Он мог по 30−40 сеансов просто пить чай. Приходит на сеанс. Модель готова. Все ждут. А он пьет чай и уходит. Раз, два, тридцать раз так приходит. Люди волнуются, начинают спрашивать, не сумасшедший ли, что он? А он изучает человека. Понимаете? Мне ближе и интереснее такой подход.
— Но сейчас же время другое. Нужно успевать больше.
— Ну вот, например, Рерих много успевал. К нему, конечно, можно относиться по-разному и для меня он фигура неоднозначная. Но тому, сколько он успел, я не могу не поражаться. Родители готовили ему карьеру юриста. Сам он поступил в академию живописи, ходил на курсы рисования. И, кроме того, успевал посещать лекции по истории и заниматься иконописью. Он все успевал, и количество работ у Рериха колоссальное.
А по поводу технологий, так в моей жизни от этого ничего не изменилось. Занимаешься станковой картиной — занимайся. Главное не нужно распыляться. Тогда и цельная личность будет и много картин. Не надо никуда торопиться.
Быть похожим — похвала
— Вас часто сравнивают с другими художниками. То Сурикова в ваших картинах видят, то Корина, то Глазунова. Это не смущает?— Это абстракционисты, хоть и говорят, что хотят быть непохожими, все на одно лицо. А с реализмом все наоборот. Если кто-то скажет художнику «ты как Рафаэль стал писать», это будет воспринято как похвала. У меня друг есть, ему Рембрандт нравиться. Он внимательно изучает его технику, пытается какие-то приемы использовать. У него где-то даже живопись такая же пастозная. Но при этом мой друг всегда остается индивидуальностью.
Кстати, недавно, мне этот художник рассказал, что Рембрандт добавлял в свои краски толченное цветное стекло. Мы два часа обсуждали. Мой друг это тоже делает, и я могу, — чтобы добиться того эффекта, который не сделает ни один компьютер.
— А Вы сам ищите новые формы?
— Ищу. Бывает, правда, наоборот: художник, изучая технологии старых мастеров, отказывается от традиционных лессировок, многослойной живописи, от черных грунтовок. Вот Караваджо, например, писал только на черных грунтах и с одним источником света, потому его картины такие темные. А меня это не удовлетворяет. Мне нужно три, пять источников света и не нужны мне черные стены, мне нужны цветные грунты. Я могу отказаться от многослойной живописи и так далее. Но сначала надо изучить все техники, школу надо иметь. И потом уже выбирать, что тебе больше подходит. Это тот фундамент, который закладывается на протяжении многих лет учебы в школе, училище, академии.
— А когда появляется свое, неповторимое?
— Да это и есть неповторимое. Я не могу повторить даже собственные работы. Сейчас очень здорово прокачали современного человека, что все должно быть «неповторимым». Мой друг скульптор идет в союз художников поступать. Показывает портреты замечательные. А ему говорят — ну это понятно, это учебные работы, а что-нибудь творческое есть?
А что значит творческое? Что — грязи взять? Или вот я сейчас лист бумаги скомкаю, принесу и скажу — это сотворение мира. Или назову это «Пришла весна». А еще лучше — оболью грязью и скажу: «Масленица». А мне в ответ: «Здорово. Неповторимо».
Но это же просто ерунда, маразм, дурость. Почему я считаю, что арт-бизнесс и абстрактное искусство в таком количестве, как в России, вредно для народа? Потому что истинные ценности изымаются, а взамен впихивают неизвестно что.
— Михаил Кугач как-то сказал, что в России реалистической живописью мало кто интересуется, и скупают ее в основном иностранцы. В отечестве же родном, мол, любят авангард.
— Самое интересное, что не любит его никто, скорее нам его навязывают. Вот, например, Малевич, безусловно, классик, но нельзя же о каждой его авторской копии «Черного квадрата» говорить как о шедевре и поднимать шум. А между тем директор одного из главных музеев страны — Эрмитажа — недавно запросил у правительства баснословную сумму на покупку очередной такой копии. Пиотровский, мол, боится, что ее из страны не дай Бог вывезут, после того, как разорился предыдущий владелец картины — коммерческий банк. Ну, купили ее. А зачем она нам нужна? Понимаете, когда подобные вещи висят за такие деньги в Эрмитаже, то моя мама, или ваша, не скажет уже, что это дрянь. Она скажет, что плохие вещи в такие места не вешают. Это самая высшая оценка картины, когда ее приобретает музей. Почему Рембрандт не продается, на аукционе не выставляется? Потому что после того, как его раз приобрели, он на веки вывешен в музее. Он бесценен. А мишура продается и вталкивается.
Монгол в картонных доспехах
 |
| «Святой Благоверный Великий московский князь Дмитрий Донской». Виктор Моторин, 2002 |
— Историческая картина все-таки самый сложный жанр, потому что много от художника требует. Он должен не только уметь рисовать, компоновать, думать, но размах иметь режиссерский. Для работы необходим и отряд натурщиков, и костюмеры, оружейники. Но прежде всего — любовь, интерес к теме. Художнику должно быть интересно это сделать, а какие уж трудности встречаются — другой разговор. Все можно преодолеть. И на Мосфильм сходить взять какие-нибудь костюмы, и спонсоров найти. Можно даже на измайловский развал съездить и купить то, что в земле нарыто. На нашей выставке в школе акварели Андрияки были представлены доспехи, которые делает военно-исторический клуб. Вообще костюму уделяю большое внимание. Собираю материалы, делаю зарисовки, эскизы. Параллельно обращаюсь к людям, которые шьют костюмы и к оружейникам, которые делают доспехи. В музеях много работаю.
— Каков механизм, как вы готовите картину?
— Художник — не историк, он не может претендовать на точное воссоздание того, что было. Все-таки я создаю некий образ, опираясь на источники. Например, читаю историков. Вот Александр Невский. Я читаю о нем и Гумилева, который мне не нравиться, как историк. Я читаю и Ключевского, и Карамзина, и Нечволодова. Набрав информацию, я уже могу сориентироваться. Естественно, я параллельно собираю не только факты, но и костюм изучаю, из летописей какие-то выражения нахожу. А потом из того, что собрал, стараюсь сделать правильный вывод: кто же все-таки был Александр Невский и что он делал. За власть боролся, узурпатором был, или освободителем?
 |
| Ледовое побоище |
— Один из таких образов ваш «Хан Мамай». Расскажите подробнее, как он создавался.
 |
| Хан Мамай |
Андрияки сказал, глядя на мои картины, что заниматься исторической живописью могут позволить себе или очень богатый человек, или тот, у кого есть очень хорошие спонсоры. Это не так. Главное, иметь огонек, желание. Это же очень интересно. Работая над исторической картиной, волею судьбы, знакомишься с такими людьми… Ну, где бы я встретился с таким монголом, который по моему представлению должен был быть маленьким, плюгавеньким и абсолютно неразвитый. А здесь человек, ко мне обращаясь, первый вопрос задал такой: «На каком языке вам удобнее общаться — на русском, немецком, английском?» Очень образованный человек. Мы с ним и о второй мировой войне говорили, долго обсуждали, кто же победил тогда.
— О Куликовской битве Вы его не спрашивали, кто тогда победил?
— Нет. Конечно, в этом году юбилей — 625 лет Куликовской битве, поэтому эта тема на повестке дня. Почему-то российские татары категорически выступают против празднования победы войск Дмитрия Донского. Я этого не понимаю, ведь тогдашние татаро-монголы замечательно себя проявили: показали, что они великие воины. Кто-то считает, что обидно быть проигравшим, но я бы лично так не сказал. Вот, например, сейчас я хочу написать новую картину — о подвиге Евпатия Коловрата. Он со своим отрядом возвратился из похода в Рязань и увидел пепелище. Кинулся вдогонку уходящему Батыю, догнал. Но в неравном бою войско Коловрата полегло. Конечно, мне обидно, что русский полководец бой проиграл, и хотелось бы, чтобы они всех врагов порубили в капусту. Этого не произошло, но они все равно стали героями. Даже Батый сказал, когда тело Коловрата принесли ему, что за одного такого воина отдал бы сто своих. Это же почетно.
— Если вернуться к теме Куликовской битвы. Ее многие писали. Что Вы лично скажете нового?
— Я еще раз повторю то, что делали до меня художники. Спою гимн русскому народу. При этом и решение, и краски, и образы, и взгляд, — все будет новым. Мне, например, нравиться цикл Ильи Глазунова. В его «Куликовской битве» есть дух, есть художник. Однако я бы сам так не стал изображать. Художник все-таки должен искать свое решение. Это очень сложно, но обязательно нужно свое лицо обрести.
— По поводу вашей картины «Казнь Пугачева» говорили о ее недостоверности. Мол, откуда мушкеты со штыками, почему Пугачев не в клетке?
 |
| Казнь Пугачева |
Что касается клетки, то в ней он был выставлен на Монетном дворе в Москве на обзор зрителям. Люди ходили, всем интересно. Ходили, смотрели, кто-то падал в обморок у клетки, кто-то приходил и высказывал свое мнение, что Пугачев вор и разбойник.
А казнили его публично на Болотной площади. В момент казни он естественно был не в клетке, что я и изобразил. Исторически все верно. Вид на моей картине — со стороны английского посольства. На фоне Кремля.
Может быть, там мушкет был немножечко другой, или штык, но это не столь важно. Ведь художник не археолог. И у Сурикова можно такое найти. Его обвиняют, что в картине «Ермак», оружие не соответствует времени. Мол, ружья, которые там изображены, только через сто лет после смерти Ермака появились. Не в этом суть. Картина о другом. Моя картина о покаянии.
— Кстати, вашу «Казнь Пугачева» сравнивают с Суриковым — с его «Утром стрелецкой казни».
— Для меня это высшая похвала. Я считаю, что Суриков великий художник, один из самых моих любимых. Он точно попал в эпоху, у него верные образы.
Евангельская тема
— В ваших натюрмортах присутствует евангельская тема. Я имею в виду картины «Пять хлебов и две рыбы», или «Семь хлебов». Будет ли продолжен этот цикл?— Да, будет, я его только начал. На этих работах я немножко отдыхаю. Когда работаешь целый год над исторической картиной, то устаешь и морально и физически. Хочется, чтобы формат был меньше. А еще натюрморт может быть не только самостоятельной работой, но и частью будущей картины.
— Расскажите подробнее о цикле.
— Я сейчас не хочу говорить об этом. Когда работаю над картиной, не могу однозначно сказать, состоится ли она. Я в процессе. То, что было написано — мы за это отчитались на ноябрьской выставке. А сейчас много работ начато. Есть вещи, которые художник оценивает как неудачные и не показывает. Это у всех художников было.
— Если Вы занимаетесь реалистической живопись, то могли же по-другому изобразить даже этот евангельский сюжет с рыбой. Мог быть Христос на берегу моря, народ, рыба… а вы лаконично решили эту проблему. Это с чем-то связано?
— Я думаю, что художник не всегда должен в лоб говорить и произносить лишние слова. Можно ограничиться символами, намеками, когда ты хочешь говорить о божественном, это не значит, что обязательно нужно изображать Христа. Можно ограничиться крестом и все и так будет понятно. Нужно искать варианты, решение разное должно быть. Я думаю, что в этой картине можно обойтись и без плащей, и без пейзажей.
— Участвуете ли вы в реставраторских работах в храмах?
— Пока нет, потому что считаю, что должна быть узкая специализация. Конечно, художники в XIX веке и картины писали, и храмы расписывали. Но на сегодняшний день я себя в этом не вижу. Не уверен, что мог бы это сделать. В том числе, из-за технических особенностей. Храм — это другое пространство, другие масштабы, другой подход. Мы учились на ином. Поэтому я не беру на себя смелость идти в эту сферу, я занимаюсь тем, что у меня лучше всего получается.
Копить картины не хочу
— Много вы продаете своих картин?— Я стараюсь работы не продавать, но бывают разные ситуации. Многое зависит и от того, кто покупает. Если есть возможность оставить картину в Москве, если покупатель готов предоставлять полотно для выставок, можно и продать. Потому что картина пишется не для конкретного человека. А были у нас такие ситуации, когда заказчик предлагал работу на кабальных условиях — нигде не печатать, не показывать. Пришлось отказывать.
— Есть мнение, что молодому художнику не стоит торопиться с выставками, и собственной рекламой, что нужно накопить материал, отсмотреть и демонстрировать самое лучшее. Как Вы относитесь к подобным высказываниям?
— Сколько бы художник не копил свои работы, выбор все равно не за ним. Это нас отбирают — и зритель, и время. Нам неведомо кто сколько проживет. Вот Васильев, вообще 27 лет прожил — гениальный мальчик, зрелый художник. А Тициан свою лучшую работу «Кающийся Себастьян» написал в возрасте за девяносто лет. У всех по-разному. Мы живем, что-то делаем. Что касается пиара — я имею в виду историю с «Белым городом», то это не наша инициатива. Именно это издательство нас напечатало, даже не спросив. Если печатают, значит, есть интерес к нам. А собственным продвижением или раскруткой мы почти не занимаемся.
Знаете, чего я боюсь? Что это вообще никому не нужно и неинтересно будет. Пусть кто-то скажет, что лучше собирать свои картины, ждать, когда их будет достаточно для персональной выставки. Так часто бывает с моими коллегами. Я уверен, что когда выставляешь работы, — оцениваешь себя иначе, уже как зритель, видишь чужую реакцию. Ошибки и промахи куда заметнее. Лучше это сделать раньше.
Бывает, переезжаю я в новую мастерскую, и волосы дыбом встают: художник умер, а его работы как барахло лежат и уже никому не нужны. Не только печатать его никто не собирается, даже для хранения нет условий. А на помойку выбросить рука не поднимается, потому что я знаю, что это мой коллега делал.
А вообще, художнику никогда не нравиться до конца свое произведение. Вот «Ледовое побоище» — в 1987 году написано. Теперь я вижу все минусы и плюсы, конечно, не удовлетворен работой. И стремлюсь к лучшему. А то, что совсем не нравиться, вообще уничтожается. Никуда не идет. Я показываю то, что мне нравится сейчас.
С Виктором Маториным беседовала Дарья Рощеня
http://www.pravoslavie.ru/cgi-bin/guest.cgi?item=7r050309103635
