 |
| Русская линия | Александр Пономарев | 06.09.2006 |
Цивилизация подразумевает преемственность, а преемственность выражается в иерархии. Чтобы ощутить нить жизни, нужно включиться в иерархию. Всякая Культура, она же цивилизация, строится по принципу пирамиды. Чтобы взобраться на вершину цивилизации, надо миновать попутно все ступени пирамиды. Например, чтобы понять христианство, как Новый Завет, нужно понять историю ветхого Израиля, Завет Ветхий. Если мы встанем на эту точку зрения и совершим восхождение к вершине истории, которая (вершина) достигла сегодня начала третьего тысячелетия от Рождества Христова, то нашему взору откроется Третий Рим.
История состоит из наслоений эпох: одна эпоха проходит, ее подменяет другая, ту — третья. Каждая последующая эпоха не обязательно стирает с лица земли предыдущую, хотя та, почти всегда, перестает самостоятельно существовать. Границы эпохи во времени обычно исчезают тоже не всегда сразу, вдруг. Так Рим накрыл собою Грецию, а германцы накрыли Рим. Во всех случаях определенная часть культуры (цивилизации) одной эпохи вошла в другую эпоху. Таким образом, совершилось преемство. При бережном отношении к перенимаемому можно сохранить и перенять очень многое. Если же происходит грабеж, погром культуры, как это сделали крестоносцы, взявшие Константинополь в 1204 году или в наше время большевики, то, понятно, перенимать ничего не доведется. Все сие сказано о западно-европейской цивилизации. И не даром определенная часть этой культуры перекочевала в США, где мы снова встречаем римские «капитолийские холмы». Идея очередного (четвертого) Нового Рима вовсю навязывается США остальному миру. Мысль была схвачена, но понята превратно, и, следовательно, так же превратно воплощается: американские масоны посчитали, что Третий Рим умер, что России нет, что, следовательно, пришла очередь их — но вместо Рима получился Новый Вавилон. Масоны, конечно, этого не могут не видеть. Но это только одна сторона медали.
Строго говоря, избранность Промыслом и есть идея Рима. Начало свое «Рим» берет в еврейском народе, в собственно Ветхом Израиле. Но будем помнить, что Рим как таковой, в настоящем смысле слова, начинается с приходом Бога Слова во плоти; а Ветхий Израиль был своего рода преддверием Рима. И вот, народ израильский раздвоился в себе: на остаток тех, кто принял Слово, и тех, кто плюнул в Него. Отсюда пошли две лестницы истории… Новый Израиль воплощал в себе начало Первого Рима в первых веках, сперва никак не оформленного государственно, скорее духовно («под «Первым Римом» понималась вовсе не языческая Римская империя античной эпохи, а христианская община в Риме первых веков нашей эры, связанная главным образом с именем Христова апостола Петра"[1]); чуть позже — государственно оформленного. Это и стал классический Первый Рим. Тема Третьего Рима до сих пор активно используется — и как правило искаженно. Я и сам до знакомства с подробным исследованием Н.В.Синицыной[2] неверно представлял Послание Филофея Псковского. Принято думать, что формула «Москва — Третий Рим» была ядром старомосковской государственной идеологии, а с другой стороны — непосредственно относилась только к Византии, к константинопольскому преемству, к «восточному вопросу», что совсем не так.
Во-первых, почти неизвестно, что Филофей писал ответ, критику другого сочинения. Некто Николай Булев, немецкий католик и даже придворный врач Василия III, разослал ряду русских должностных лиц свое послание, в котором предрекал скорый мировой потоп (в феврале 1524 года) и связанные с ним глобальные перемены — главным образом ударяя на будущую церковную унию. Все это он якобы вычислил по звездам. Подобные сочинения были в то время очень популярны в Европе, где вызвали сильнейшую панику в целом ряде стран: в ожидании второго потопа в Европе строили ковчеги! Хороши же были христиане, если поверили астрологическому прогнозу и забыли обещание Господа: «Поставляю Мой завет с вами, что не будет более истреблена всякая плоть водами потопа, и не будет уже потопа на опустошение земли» (Быт. 9; 11).
Кстати, вот что пишет Филофей о столь популярной ныне астрологии — русский взгляд из глубины веков чрезвычайно интересен: «А о седми планитах и о двунадесят зодеах и о прочих звездах и о злых чясех и о нарождении человечестем, в которую звезду или чяс зол или добр и получяа счястькомь и богатьству и нищете и в нарожении добродетелем и злобам и долголетству житиа и скращения смертию — сиа вся кощуны суть и басни. Первие от халдеи сие написася, иже в суете ума своего столп зиждуще и на высоте бывше и о звездах соблазнишася"[3]. Опровергая положения Булева, выступили несколько русских экспертов, среди которых были Максим Грек и Филофей Псковский. Филофей не ограничился только критикой, он развил свою концепцию мирового движения. Его послание направлено псковскому дьяку Мунехину, который получил сочинение немца и запросил квалифицированную отповедь у Филофея.
Филофей решительно «исключает возможность глобальной катастрофы, предсказанной в латинском Альманахе»,[4] ибо не звезды, а Господь управляет миром. Булев пророчил новый потоп и в связи с ним всеобщее «пременение», которое затронет всех и вся. Эти изменения он также прямо связывал с соединением церквей — пропаганда, за которую Булев получал жалование от Ватикана. В ответ на это Филофей прибегает к концепции Ромейского царства: оно нерушимо и потому служит залогом исторического существования человечества. «Священное Ромейское царство, воплотившееся в «Третьем Риме» — «царстве нашего государя» (а не только в Москве, вопреки укоренившемуся словоупотреблению «Москва — Третий Рим») — подлинная квинтэссенция Послания. Если бы надо было дать тексту литературное название, то это было бы «Послание о Ромейском царстве — России»«.[5] Автор утверждает факт гибели всех христианских царств, причем гибель Греческого царства наступила сразу после унии 1439 года, а не в 1453 году. «Если это так, то «падение» второго Рима — событие не из политической или военно-политической истории, а из сферы религиозной и церковной жизни — греховное предательство веры; падение же самой империи — производный факт… По этой же модели объяснено и падение первого, великого Рима».[6]
Однако, заявив о гибели всех христианских царств, автор должен был объяснить феномен существующей Священной Римской империи, фактически образовавшейся в 800 году. И тут Филофей отказывает латинянам в праве на Ромейское наследство, причем отпадение их от него он определяет временем «Карлуса царя» и папы Формоса. Таким образом, первый Рим погиб в глазах инока не в 476 году, как принято полагать, а после эпохи Вселенских соборов. Отпадение, гибель их — духовное явление, тогда как греков постигла и духовная, и политическая смерть. Итак, гибель означает отпадение от православия, правой веры. Таким образом, вопреки западным теориям, Западная империя началась как отпадение от Рима, а не как переход Ромейского царства к франкам, как считали на Западе. Второй Рим пал тоже по причине ереси. Но Ромейское царство нерушимо, ибо «Господь в Римскую власть написася» (имеется в виду перепись населения при Августе). Ромейское царство оставляет греков и переходит в Россию, обладающей как правой верой, так и государственностью. Все прежние царства окончились и теперь мистически сошлись в «едином царстве нашего государя». Россия — последнее земное царство пророческих книг, на которые намекает Филофей, не уточняя, однако, что это за книги. Поэтому вопрос о том, почему Россия есть последнее прибежище Рима, почему не может быть последующих переходов его из России еще к кому-нибудь, не ясен. Но именно Ромейское царство и служит залогом продолжения земной истории. Третий Рим — это не только город Москва. «Москва — Третий Рим»: такой формулы у Филофея нет. Также и первый Рим — не только город, но и Римская Церковь. Второй Рим — это и Греческое царство, и Церковь. Третий Рим — это Россия и Русская Церковь. Никаких перемен, следовательно, не будет. Все перемены глобального характера давно произошли. Так что Булев написал напраслину…
Ромейское царство Филофея — не идея власти и завоевания, а вместилище истинной Церкви. Это концепция цивилизационного единства, ибо Ромейское царство возникло в эпоху, когда в него записался Христос, и, следовательно, оно имеет возраст Христа, т. е. христианства. Таким образом, Россия обладает через вселение в нее Ромейского царства всею наработанною культурой, всем бытием пятнадцативековой мировой истории! «Автор… столь остро сохраняет переживание единства христианского мира… в первые восемь веков христианства, до эпохи разделения Церквей, что для него еще возможно выражение «русского» через «римское» (в форме «Ромейское»), т. е. наименование Русского государства Ромейским царством. Это станет вскоре непонятным и недоступным мышлению ряда представителей последующих поколений».[7]
Эта концепция не имела, как ни странно, практического выражения, политического значения для правительства. Она не стала официальной идеологией Московского государства, как полагал известный церковный историк А.Карташев. «Широко известна политическая трактовка идеи «Третьего Рима». Два историографических клише наиболее распространены: характеристика этой идеи как официальной государственной и подмена ее понятием «второго Константинополя"… Эти клише, однако, не могут быть подкреплены ни конкретными источниками… ни анализом историографии, которая свидетельствует, что подобного рода трактовки обязаны своим возникновением ситуациям Нового времени, прежде всего «восточному вопросу» и внешнеполитическим задачам XIX в.».[8] «Провозглашение России «Третьим Римом» произошло не от «гордости» или «кичения», но было формой, с помощью которой она демонстрировала свою верность эпохе первоначального христианства и вселенских соборов, когда сохранялось единство христианского мира, а также пыталась осознать свое место в мировой истории, положение Москвы в ряду мировых священных центров и церковных престолов после катастрофы 1453 г. Речь шла о миссии, а не мессионизме».[9]
Надо отметить, что на собственно политическом уровне в XVII веке развивалась идеология «константинопольского наследия», которая и наложилась на концепцию Третьего Рима в сознании поздних исследователей. Причем идея константинопольского наследия первоначально пришла с Запада, из венецианского сената, а после и из Ватикана (1518 год). Католический Запад искал союзников в борьбе с Турцией, и русский царь мог в этом помочь — потому то и подсовывали ему идею овладения Константинополем, говорили о константинопольской вотчине московского царя. Эта же идея позже настойчиво высказывалась и православными, прибывающими с турецкого Востока. «Так, иерусалимский патриарх Паисий, прибывший в Москву в 1649 г., в обращенной к царю речи говорил, что предстоит «восприятии Вам превысочайший престол великого царя Константина, прадеда Вашего, да освободит народ благочестивых и православных христиан от нечестивых рук». Аналогичные высказывания принадлежат Павлу Аллепскому, Афанасию Пателару, братьям Лихудам и др.».[10] «Авторы, разрабатывающие идеологию, условно говоря, «константинопольского наследия» (в политическом аспекте), привлекали не тексты «Филофеева цикла», а идеи Сказания о князьях владимирских… пророчества Хронографа о роли «русского рода» как освободителя Константинополя и другую литературу… В этих текстах не только не говорилось о «падении» нового Рима, но не имелось и потенциальной возможности выводов, подобных тем, которые делал Арсений в прениях с греками… Подобное смешение восходит к Н.Ф.Каптереву, который, кажется, одним из первых пометил знаком «Третьего Рима» идеологию, сопровождавшую сношения России с православным Востоком».[11]
Весьма весомое значение формула Филофея приобрела после установления патриаршества в России. Однако, этот факт не касался конкретной политической деятельности, а остался достоянием историософии. «Уложенная грамота Московского поместного собора (1589 г.), будучи памятником древнерусского канонического права, закрепила на историко-каноническом уровне определение «Третьего Рима"… В Уложенной грамоте, скрепленной подписью и печатью константинопольского патриарха Иеремии II, слова о «Третьем Риме» изложены от его лица и относятся не только к городу, но и к царству, и даже в первую очередь к царству: «…твое же, о благочестивый царю, — обращается вселенский патриарх к царю Федору Иоанновичу, — великое Российское царствие, Третий Рим, благочестием всех превзыде, и вся благочестивая царствие в твое в едино собрася, и ты един под небесем христьянский царь именуешись в всей вселенней, во всех христианех"… Тем самым Уложенная грамота провозглашает нераздельность судеб Москвы, православия и России, включаемых в длительную и длящуюся, восходящую к первым векам христианской и всей Священной истории цепь преемства мировых столиц и священных центров».[12] Здесь формула приведена с небольшими, но важными изменениями: вместо формулы «Греческое царство разорилось и не созиждется» появилось утверждение о единстве Российского и Греческого царства, выраженное в грамоте в словах: «Собор великого Российского и Греческого царства», выброшены слова о московской церкви «вместо римской и константинопольской». Отсутствует также Ромейское звено. Однако сама формула по существу сохранена.
Рим — это династия. Меняются цари-государства, а династия продолжается непрерывно, и корона ее та же, что и у основателя. Итак, ко времени успения второго наследника вырос очередной и последний царевич (коих по пророчеству всего три). Он принял на себя бремя-корону третьим по счету — отсюда Третий Рим. Им и стала Россия. На идее Рима соблазнились наши раскольники. Раскол вообще выпукло представил на исторической сцене трагедию «последнего времени», трагедию последнего Рима. Поэтому нужно понять Русский раскол, его внутреннюю правду и заблуждения, а для этого нужно понимать, что такое Третий Рим и Святая Русь (насколько сие последнее понятие вообще поддается четкому определению) — и далее, что такое Церковь и конкретно христианское учение о конце света. Необходимо также иметь понятие о том, что такое «кесарю кесарево, а Божье Богу», и как эти идеи рассматривались и осуществлялись в России.
Действие в Расколе шло по двум направлениям: в народной массе и в высших ученых и околоцарских кругах, включая и самого Государя. В русском государстве на то время осуществлялась попытка «симфонии властей» (тут то и закавыка): светской и духовной. Русские иерархи как правило, но и не без исключений, не боялись свободно выговаривать светской власти. И, в общем и целом, добровольное и равноправное сотрудничество царей и первоиерархов есть факт той эпохи. Государство по идее не вмешивалось в дела духовные (фактически, конечно, вмешивалось), а первоиерарх не имел власти светской, имея, однако, на нее сильное нравственное влияние — как духовный авторитет. Отдельные сближения царя и первоиерарха, имевшие место, были их личным делом, их личным взаимодоверием, а нередко и подлинной дружбой (Алексей Михайлович и его «собинный друг» патриарх Никон) или отношениями сына и отца (Михаил Романов и его отец, патриарх Филарет), но не «официальным актом». Отношения могли охладевать и натягиваться, вследствие различных причин: например, нехристианских, с точки зрения первоиерарха, поступков царя.
С самых истоков христианства на Руси, начиная по крайней мере со «Слова о законе и благодати», первоиерарх выступал в роли духовника великого князя. Человек живет двумя жизнями: внешний человек входит в общество, несет определенную общественную нагрузку; внутренний человек ведет жизнь сокровенную, ведет разговор с Богом. Оба человека — и внешний, и внутренний — не всегда ладят, редко совпадают в стремлениях. Симфония властей в своем идеале представляет собой отражение этих двух человеков: первоиерарх — внутреннего, царь — внешнего. Кроме того, симфония властей представала как образ соборности на высшем земном уровне, и она есть отражение соборности небесной. Ибо Бог есть собор Пресвятой Троицы: Отца, Сына и Св. Духа. Бог не есть «диктатура» Отца. Верховная власть (царь) уже в XVII веке не мыслила себя в отрыве от патриарха (Церкви) и всесословного народа (земли) — не мыслила себя без теснейшего сотрудничества с Земским Собором. Именно к таким соборам обращалась Верховная власть за советом в вопросах войны и мира. А, между тем, современный русский человек не имеет внятного представления об этом явлении русской жизни. «Когда перед русским обществом стали тяжелые вопросы об его положении и отношении к Западной Европе, решать их пришлось не какой-либо политической партии или замкнутому кругу правительственных лиц. Над решением их призывалась поработать коллективная мысль всей земли… Понятно, почему все общество было так возбуждено и самые простые люди считали себя призванными и обязанными судить о самых важных государственных делах… В первые четыре года царствования Михаила земские выборные ежегодно присутствуют в Москве для обсуждения важнейших государственных дел, много раз призываются после того [на самом деле, земский собор, избравший Михаила в 1613 году, бессменно работал в Москве в течение девяти лет — по 1622 год; изменялся только его состав, приезжали новые выборные, старые уезжали, а собор формально не распускался]. При всяком затруднении правительство обращается со своими нуждами и запросами к «совету всей земли», испрашивает у Собора согласие на объявление войны, на новые налоги. Царь Алексей следует примеру отца, созывает Земский собор для составления Уложения, для обсуждения вопроса о Малороссии, внимательно выслушивает земские ходатайства, спрашивает мнение того или другого класса общества по финансовым вопросам. Земское представительство приобретает определенное устройство, устойчивый склад, входит в нормальный состав управления, становится привычным сотрудником правительства и выразителем общественного мнения; у соборных гласных вырабатывается голос твердый, но не крикливый; при обсуждении самых щекотливых вопросов они не теряют политического такта, почтительного тона, не обнаруживают заносчивых притязаний, оппозиционных замашек; во весь XVII в. правительству не пришлось ни разу раскаяться в созыве Земского собора».[13]
Однако, будет ошибкой считать собор русским парламентом: парламент строится на партийной основе, на интригах, в конечном счете парламент игнорирует многие интересы избирателей и становится «вещью в себе». Земский собор созывался на корпоративном основании на определенный срок по заранее оглашенным вопросам, представляя нужды всех слоев населения. Он весь пронизан искренним желанием помочь Государю узнать нужды государства и выработать правильное и справедливое решение. XVII век в России — век земских соборов. Мы заметили, что первые девять лет собор безвыездно заседал в Москве и деятельно помогал царю и правительству. За это время люди привыкли решать государственные вопросы сообща с верховной властью. И дальше верховная власть не отделяла себя стеной, всякий раз прибегая к народному гласу. Фактически, складывалась новая система управления семейного типа — ведь никто из депутатов не претендовал на власть в законодательной ее «ветви». Соборы имели совещательный характер, и цари всегда чутко прислушивались к тому, что говорят их подданные. Нам тогда во многих вещах не доставало системы, правильного регулятора, в том числе и в соборных созывах. Дело шло скорее стихийно, по потребе дня, но и в этом уже проглядывало будущее представительское регулярное учреждение. Если бы эту практику не отменили, или хотя бы восстановили задолго до учреждения Госдумы (как и планировалось к коронации Александра III в 1883 году — но проект заморозили, испугались), возможно, русская история не была бы столь трагична. Впрочем, то была уже другая Россия…
Московская эпоха была у нас исторической попыткой воплощения принципа: кесарю кесарево, Божье Богу. Потому и развилась у нас идея симфонии властей, ведающая каждая своим делом. Церковь сама по себе наднациональна, в ней нет ни эллина, ни иудея. И в Церкви Государь уже не «царь всея Руси», а раб Божий — так же, как и патриарх, ибо Господь читает в сердце человека. В этом смысле (т.е. в высшем смысле) Церковь выше государства, даже государства освященного и православного, как она выше мира вообще. Но Церковь как учреждение царь (государство) может охранять внешне. Со своей стороны, первоиерарх не должен править государством, т. е. брать на себя функции царя — иначе, зачем тогда царь? Ведь так и возник институт римского папства. В свою очередь, когда государство в лице Петра I стало заниматься чуждыми ему церковными делами, оказался не у дел институт патриаршества.
Собор есть единение в любви. Бог совершенен, любовь между Лицами Святой Троицы совершенна, абсолютна. Человек же не совершенен, отношения царя и первоиерарха поэтому не могут быть всегда совершенными, абсолютными. Периодически возникали расхождения — вплоть до конфликтов. Государство пыталось давить на свободу Церкви, и, в конце концов, задавило ее при Петре. Любопытно, что такой современный видный исследователь закулисных сил истории как Олег Платонов считает иначе: «Образование Святейшего Синода, возглавляемого самим Царем, и упразднение патриаршества только укрепили позиции Русской Церкви»,[14] с чем я не могу согласиться. И последующая история показала, что это не так — Церковь скорее потеряла органическую свободу, нежели наоборот, и ее превратили в некий атрибут государства, придаток: в XIX веке от чиновников требовали справку от священника в бытии у Причастия (в те времена причащались раз в год — сравните с современностью! — таков был кризис Православия). При Петре же отказались от идеи земских соборов, которые больше никогда не собирались (до 1922 года в Приморье). Симфония властей — сложнейшая форма власти, требующая большой чуткости и воцерковленности жизни. Она характерна для утонченных духовных личностей. Вместе с тем, при симфонии легко соблазниться человеку неподготовленному: и вот, такова ее история.
Россия осознала себя Третьим Римом в эсхатологическом напряжении тогдашних событий. О Третий Рим, как о камень, споткнулись расколоучители: Раскол в своих глубинах есть не столько вопрос о Церкви, сколько вопрос о Царстве, и в этом — корень его заблуждения.
Сам диалог с нынешними последователями Раскола должно вести, как и с вообще с раскольниками, в широкой исторической перспективе: тогда все доводы за и против предстают в ином свете. Смешение понятия Церкви с понятием Царства вообще присуще средневековью, это две тонкие нити, концы которых незримо переплелись в сознании средневековой эпохи. Отсюда, кстати, и теория симфонии властей как попытка философски обосновать это сплетение сознания. Римская старая идея кесаря, римское обожествление государства, позже в Византии нивелированное под священную обязанность, даже служение царя по охранению церковного мира, сказалась и у нас. В Европе римские папы вообще откровенно попытались править целой цивилизацией, воплотив, так сказать, на некоторое время эту же идею симфонии в одном человеке — в самих себе. Государство, таким образом, получает небесную санкцию, благословение на существование, ибо оно отныне мыслится освященным Церковью. При таком взгляде на государство оно получает задачу максимально способствовать тому, чтобы приводить своих подданных в Царствие Небесное, то есть максимально помогать в этом Церкви, а значит добровольно брать какие-то обязанности на себя. И забвение, по крайней мере, угасание, понимания того, что такое Церковь, чем она отличается от государства, смешение мистики и политики — вот, на мой взгляд, ядровая причина исторической драмы и даже трагедии христианства в мире.
Первым внятно выразил идею симфонии византийский император Юстиниан в VI веке. Однако, трезвый взгляд на историю говорит, что «роковой характер Юстиниановой теории состоит в том, что в ней вообще нет места Церкви, что ставя христианство, искренне и по своему глубоко, в основу всего государственного «делания», великий император не увидел Церкви, и поэтому все свое понимание христианского мира вывел из ложных предпосылок. Спешим оговориться: слово «Церковь» встречается у Юстиниана бесчисленное число раз… Римское Государство смогло сравнительно легко принять в качестве своей официальной религиозной доктрины церковное учение о Боге и о Христе; оно смогло оказать Церкви сильную помощь в искоренении язычества и в насаждении христианства, оно могло, наконец, в той или иной мере «христианизировать» свои законы. Но оно никак не могло до конца признать Церковь отличным от себя обществом, не понимало ее «онтологической» независимости от мира… А чем больше Церковь «совпадала» в своем объеме с империей, чем незаметнее становилась внешняя граница между ними, в государственной психологии все сильнее совершалось уже полное слияние их воедино и слияние, конечно, под властью Богом поставленного «Автократора» — Самодержца… Сама проблема отношений Церкви и Государства в Византии почти незаметно, почти бессознательно была заменена проблемой отношений между светской властью и иерархией. В имперском сознании Церковь слилась с миром, но потому, что это мир христианский, он имеет как бы два, восполняющих один другой, источника своего бытия, устройства и благополучия: Царя и Священника… Само государство мыслится как единственное, Богом установленное, всю жизнь человека объемлющее общество. Видимым представителем Бога в нем, исполнителем его воли и распорядителем Его достояния является император. На его обязанности забота одинаково о религиозном и материальном благополучии своих подданных, и власть его не только от Бога, но и божественна по своей природе. Единственное отличие этой схемы от языческой теократии в том, что истинного Бога и истинную религию Империя обрела в христианстве. Христос же свою власть — прощать, целить, освящать, учить, оставил священникам. Поэтому они должны быть окружены в государстве особенным почетом, ибо от них, от их молитв и таинств зависит отныне благополучие Империи… И поэтому нет больше проблемы Церкви и Государства, а есть только вопрос о соотношении двух властей: «светской» и «духовной» в самом государстве».[15]
«Мечта раскола была о здешнем Граде, о граде земном, — теократическая утопия, теократический хилиазм. И хотелось верить, что мечта уже сбылась, и «Царствие» осуществилось под видом Московского государства. Пусть на Востоке четыре патриарха. Но ведь только в Москве единый и единственный православный Царь… И это ожидание было теперь обмануто и разбито… «Отступление» Никона не так встревожило «староверов», как отступление Царя. Ибо именно это отступление Царя в их понимании и придавало всему столкновению последнюю апокалиптическую безнадежность… Кончается Третий Рим. Четвертому не быть. Это значит: кончается история. Точнее сказать, кончается священная история. История впредь перестает быть священной, становится без-благодатною. Мир оказывается… Богооставленным. И нужно уходить — из истории, в пустыню… Священное Царствие оборачивается царством Антихриста… Антихрист уже пришел и властвует, но невидимо. Видимого пришествия и впредь не будет. Антихрист есть символ, а не «чувственная» личность», — пишет выдающийся русский богослов и историк.[16] «И совсем не «обряд», но «Антихрист» есть тема и тайна русского Раскола. Весь смысл и весь пафос первого раскольничьего сопротивления… именно в этой основной апокалиптической догадке».[17] Третий Рим — оплот мира. Если в нем нет благодати, то нет ее нигде. Антихрист вот уже объявился, не важно: Никон ли, Царь ли. «Все по Писанию». Поэтому — бежать, в «пустыню», спасаться. «И первый вывод отсюда: перерыв священства в Никонианской церкви, прекращение тайнодействий, оскудение благодати. Но перерыв священства у Никониан означал тем самым и прекращение священства вообще… «Бегствующее священство» не было решением вопроса, а принятием «беглых попов» нового поставления предполагалось признание действительного и не-иссякшего священства и у Никониан. О священстве в расколе очень рано начинается разногласие и спор. Сравнительно скоро расходятся и разделяются «поповцы» и «беспоповцы». Но магистраль раскола только в «беспоповстве»».[18]
Раскол был, безусловно, вызван к жизни неосторожной поступью Никона, который думал об одном, не обращая должного внимания на другое. Но не только им. Никон был очень крут в своих повадках, в том, как он безоговорочно вершил суд над духовенством, как свысока глядел на подручных людей — хотя, скорее всего, без личной гордыни — так сказать для острастки. Я не склонен видеть в такой манере его тщеславия: он сознавал, что поставлен свыше на патриаршество, видя в нем особое призвание для себя — и вряд ли упивался властью. Но по своему нраву Никон наводил порядки тут и там, считая подобные действия вполне приемлемыми. Однако подручные стонали и жаловались на его самоуправство. Пока он пользовался поддержкой и дружбой царя, ему нечего было опасаться. Да и, в конечном счете, мало ли было в те времена крутых людей? Имя Никона в русской истории задержалось по иной причине.
За всей этой «завесой» патриарх Никон проводил свою задушевную мысль о православном царстве с центром в Москве, которое включало бы и греческую и ближневосточные церкви. По большому счету, он лишь развивал на своем уровне главную московскую тему того времени о Третьем Риме, возникшую после Флорентийской унии и последующим за ней падением второго Рима — Константинополя. В этом с ним был единодушен и сам Алексей Михайлович, мечтавший о скором освобождении всего православного Востока. Никон и выстроил Новый Иерусалим с точной копией храма Гроба Господня с пятью престолами для пяти православных патриархов — в центре их пятый престол для себя, русского патриарха. Русский патриархат давно мыслился как первый среди равных по фактическому положению вещей на то время, и сама мысль о первенстве в православной вселенной, то есть фактически о переносе «вселенской кафедры» была, надо признать, очень здравой и своевременной.
Греки все же неохотно, даже сперва отлучив русских за самодеятельность (!), признали русский патриархат, но выхода у них не было: Москва была богата и сильна, она одна могла поддержать православие на захваченных территориях. Весь смысл вселенского патриархата пропал с пропажей этой самой вселенной — Византии, а греки по привычке продолжали свысока мерить взором своих «крестников». Они мыслили так: может быть только одна вселенная, в которой только один император (поэтому с Западной империей не мирились, не признавали, и закрывали глаза только из-за невозможности наложить свою руку), и в которой только один вселенский патриархат — не может быть иных патриархатов (отсюда конфликты в Сербии и Болгарии). Однако теперь Византии не было и в помине, а «вселенский патриархат» существовал… И тут же, параллельно, выросла новая «вселенная», но с центром в Москве, с сильным государством и богатой церковью. Спрашивается, где же быть теперь вселенскому патриарху, как не в новом центре вселенной — Москве? Тем более, что сам константинопольский патриарх Иеремия II на поместном соборе 1589 года в Москве, при поставлении русского патриарха Иова, в Уложенной грамоте собора назвал Московское государство Третьим Римом, тем самым официально признав и закрепив своим авторитетом новый вселенский центр! Вот Никон и двигал свою идею с полным сознанием исторической правоты и даже нужды. Для этого, по его мысли, необходимо было устранить разницу в обрядах между греками и русскими — и вот тут то произошел срыв.
Писал же ему другой патриарх из Константинополя-Стамбула в 1655 году, Паисий, что единство церквей не нарушается различием в обрядах, что главное — это единство веры. Но Никон уже поставил за цель обрядовое единство с греками для возвышения русского патриархата и был неукротим. Все понимали, что ошибки в богослужебных книгах были и привыкли к их исправлению. Но москвич того времени не мог понять того, что ошибки возникли в самой России. А тут объявляется, что не «отступники от веры» гречишки, а мы сами чего-то там напортили. Такого не могло быть — Русь приняла веру в чистоте, от самого апостола Андрея, и сохраняла ее неизменною. Если кто и напортил, так сами греки же. Доказательством служит их уния и падение царства. Следовательно, нам от греков ничего перенимать боле не нужно… Вот в этой обстановке при обращении с такой тонкой темой как вера, которая тогда мыслилась скорее как вера-обряд, нужен был особый такт, особое обхождение и глубокие исторические знания. Что правда, на соборе 1654 года договорились править книги по древним греческим пергаментам — новую бумажную книгу ни во что не ставили (и с основаниями: печаталась в Венеции, для униатов, от нее за версту несло латинством). И добро, если бы так! Кроме того, все новые книги вводились силою, однако и это не беда. Бедой было объявление старого обряда еретическим, а ведь он утвержден нерушимо на самом Стоглавом соборе в прошлом веке! Как быть?
Еще хуже стало, и уже необратимо, когда в 1666−67 годах соборы, уже без Никона, при посредстве восточных патриархов, лихо и одним махом осудили в лице старого обряда всю русскую старину — а этого простить и понять не могли. Не могла вся прежняя русская многовековая православная жизнь быть неправильной. Так вести себя православное государство не может — значит, Антихрист… И народ сорвался. Когда же правительство прибегло к казням, появились мученики раскола — и пошло, пошло… Симфония не сработала: несмотря на объявление формального равенства «властей», государство все же оказывалось «равнее».
Здесь я старался указать на собственно «русскую вину», однако Раскол имел и другую сторону медали. «Как Бог всевластен на небесах, так самодержец единовластен на земле», — утверждали восточные патриархи в грамоте Алексею Михайловичу. В той же грамоте говорилось, что «царь есть наместник Божий». Патриархи утверждали абсолютное превосходство царской власти, то есть навязывали России идею цезарепапизма. Очень знаменательно, что ее настойчиво (хотя, может быть, без злого умысла) «пробивали» православные восточные патриархи (которые были авторитетом на соборе 1666 года). Для думающего человека ясно, что данная уловка была в итоге нацелена на то, чтобы свалить русское соборное государство… Тем более, что один из гостей (митрополит Газский Паисий Лигарид) оказался тайным католиком и педерастом, запрещенным в служении у себя на родине. При тогдашних средствах связи правдивая информация не сразу дошла до Москвы, а когда дошла, дело уже было сделано. Собственно, патриархи если и кривили душой, то, так сказать, «ради дела»: Россия ведь была единственным мощным покровителем вселенской Церкви. Другое дело Паисий Лигарид — тот имел задание провести идею унии, а при случае и самому стать русским патриархом (эта тема мало исследована).
Ошибка была в том, что власти прямо вмешались в не свое дело, приказали поступить так-то и так-то, не разбираясь в вопросе. Куда уж там власти, если и Церковь имела, как кажется, смутные представления о том, что надо делать. Надо было дозволить существование двух обрядов, старого и нового параллельно, силою ничего не навязывать, и время все бы расставило на свои места. Служили бы по двум уставам, кому как милее — что с того? Все бы постепенно сгладилось. В Церкви не оказалось ясного ума, который бы поразился всему происходящему. На раскольников смотрели, как на смертельных врагов Церкви и государства, а те отвечали взаимностью. Историческая обида была нанесена им колоссальная. А потом мы удивляемся, почему старообрядческие миллионеры давали деньги товарищу Ленину для борьбы с самодержавием — и через 250 лет они помнили, что Романовы — их смертельные враги, которые их жгли и гнали, ограничивали в правах и постоянно подозревали.
Однако, и сами раскольники-старообрядцы не были агнцами: не было дыма без огня. «Вот только некоторые староверческие (в советской историографии несправедливо получившие название «крестьянских» или «казацких») бунты и войны, в действительности направленные на свержение Династии Романовых (Царя Алексея Михайловича «ревнители благочестия» называли «рожком антихристовым», «новым жидовином»): Соловецкое восстание 1668−1676 гг., бунт Степана Разина 1670−1671 гг., стрелецкие 1682 и 1698 гг. мятежи, восстания на Дону 1687 и 1698 гг., в Саратове 1693 г., на Северном Кавказе 1695 г., Астраханский и Тарский бунты первой четверти XVIII в., Булавинское восстание на Дону 1708−1710 гг., Чумной бунт в Москве 1771 г. и Пугачевский бунт 1773−1774 гг. Все это сопровождалось убийствами архиереев и священников, ограблением храмов и монастырских ризниц. При этом характерно было использование феномена самозванчества, в котором староверы хорошо поднаторели (достаточно вспомнить самозванство многих их священников и архиереев)…
Война с Российским Самодержавием, между тем, продолжалась раскольниками и далее, постепенно принимая лишь иные формы (ибо основные силы бунтовщиков были поражены). Достаточно вспомнить участие казаков-некрасовцев в боевых действиях против Русской Армии на стороне Османской империи в русско-турецких войнах; признание старообрядцами Наполеона после того, как он занял Москву, своим государем. (При этом в старообрядческой молельне была вывешена картина, изображающая Императора Александра I, уверяющая зрителей в том, что Он — антихрист.)
Как справедливо пишет предпринявшая исследование антицарского феномена старообрядчества Н. Михайлова, «излагать историю «буржуазной» революции в России, не обращая внимания на конфессиональную принадлежность этой буржуазии, тогдашних «олигархов», значит сознательно или по неведению замалчивать наиболее существенное в побудительных причинах к свержению Царя и разрушению Монархии». Факты же свидетельствуют вот о чем: К 1825 г., «по меньшей мере, 1/3 жителей Первопрестольной столицы были раскольниками». «В начале ХХ века выходцы из раскольничьих скитов завладели уже не отдельными предприятиями, а целым рядом отраслей». «Из 25 купеческих родов Москвы почти половина были раскольническими». «При имущественном цензе в избирательном праве России они имели возможность захватить все выборные должности». «…Уже ко времени Екатерины II три четверти (75%) русского капитала и большая часть промышленности (Север, Урал) оказались в руках «вечно гонимых» раскольников». В начале ХХ в. в их руках было около 60% всего промышленного капитала России"[19]. То есть, силища была!
Любой раскол, тем не менее, есть отрыв от общего организма, и если ересь есть оскудение веры, то раскол — это оскудение любви. Все древние писатели Церкви, начиная с апостолов, предостерегали против раскольников. В данном случае, кто от кого оторвался? Сохранилась ли Церковь? Как верно отметил о. Георгий Флоровский, единственно последовательной линией Раскола были те, кто приняли «огненное крещение». Они прошли путь раскола до конца — дальше было некуда. Из остальных течений самые последовательные беспоповцы, отрицающие таинство священства, как они считают, по факту прекращения благодати. Поповцы же, принимая беглых священников, а позже заведя свою иерархию, наиболее непоследовательны в своих действиях, ибо признав церковную иерархию у себя, признали действие благодати вообще, а значит и в «никонианской» церкви (к тому же принимая беглых священников «нового» поставления). Старообрядцы образовали свой отдельный мир, уникальный, внутри которого живут. До революции они составляли своего рода государство в государстве.
Так существует ли Церковь? Где она: у старообрядцев или у никониан? И почему с ними не состоит в евхаристическом общении ни одна православная община в мире? Или, может, Церковь не у одних и других, а у третьих? Или, может быть, Церковь и там, и там? Чем, тогда, определяется Церковь? Задайте себе этот вопрос.
Никон, можно сказать, был прав в своем замысле, и не прав в его воплощении. Он верно определил исторический момент в вопросе о вселенском центре Православия. Им должна была стать Москва. Сейчас этот же вопрос по-новому стоит перед нами, в свете последних перипетий на Украйне и в Прибалтике. «Константинопольский папа», я думаю, удивляется тому, как легко и быстро русские сдают свои позиции — в конечном счете судьбы людей на этих территориях. Мы знаем, что Москва все еще Третий Рим, хотя ее поведение подчас не подпадает под это определение. Или просто наступает Антихрист?
Александр Александрович Пономарев, поэт, публицист (Винница)
СНОСКИ:
1. Кожинов В.В. История Руси. Современный взгляд. М., 1997, с. 455.
2. Н.В.Синицына «Третий Рим». М., 1998.
3. Там же, с. 341.
4. Там же, с. 226.
5. Там же.
6. Там же, с. 228.
7. Там же, с. 328.
8. Там же, с. 12.
9. Там же, с. 13.
10. Там же, с. 310.
11. Там же, с. 309.
12. Там же, с. 5.
13. Ключевский В.О. Неопубликованные произведения. М., 1983, с. 352−353.
14. Платонов О.А. Терновый венец России. Тайна беззакония. М., 1998, с. 217.
15. Шмеман, о. А. Исторический путь Православия. М., 1993, с. 189−194.
16. Флоровский, о. Г. Пути русского богословия. Вильнюс, 1991, с. 68−69.
17. Там же, с. 67.
18. Там же, с. 69.
19. Фомин С. По-соседски. Односторонние заметки // http://www.pravaya.ru/look/3222
http://rusk.ru/st.php?idar=104511
Страницы: | 1 | |
