 |
| Русская линия | Сергей Жаров, Игумен Евфимий (Моисеев) | 09.08.2006 |
«Слава Жарову-герою…»
Созданный в тяжелейших условиях военного лагеря Чилингир в Турции в 1921 году, ставший легендарным, хор за почти шестидесятилетнюю историю своего существования объехал весь мир, выступал на самых знаменитых концертных площадках, пел перед королями, императорами и президентами, и неизменно пользовался огромным и заслуженным успехом.
Высокую оценку исполнительскому мастерству хора давали не только русские эмигранты, для которых чудесное пение хора служило напоминанием о безвозвратно потерянной родине и было отдушиной в их нелегкой жизни, но и маститые музыкальные критики и корифеи хорового искусства. Выдающийся русский композитор С.В.Рахманинов очень любил хор и неоднократно поддерживал Жарова в его новаторских аранжировках и неожиданных прочтениях известных произведений. Ф.И.Шаляпин, будучи сам великолепным знатоком и исполнителем русской песни, отдавал должное певческому мастерству казаков. Специально для хора делали аранжировки и писали произведения такие корифеи музыкального искусства, как К.Н.Шведов и А.Т.Гречанинов и другие известные композиторы.
Сергей Алексеевич Жаров — выпускник Синодального училища хорового пения, учившийся у таких великих мастеров, как Кастальский, Чесноков, Данилин, Смоленский, сумел создать уникальный певческий коллектив, явившийся достойным продолжателем лучших традиций хорового пения дореволюционной России. Успех хора за рубежом был поистине ошеломляющим. Но почему, будучи столь знаменитым и признанным во всем мире, этот уникальный хор до сих пор так мало известен на своей родине? Может быть, слухи о его мастерстве и самобытной манере исполнения сильно преувеличены, а отдельные удачные выступления еще нельзя назвать подлинным вкладом в сокровищницу мирового музыкального искусства?
Причин этой безвестности хора в своем отечестве несколько. Первая из них состоит в том, что время создания и расцвета хора — 20-е и 30-е годы ХХ века — пришлось на период самой ожесточенной борьбы советской власти с традиционной русской культурой — в своей основе христианской. В те годы, когда в Советской России казачество истреблялось под корень, и даже принимались постановления, запрещавшие исполнять казачьи песни, выступления хора Донских казаков у себя на родине были просто немыслимы. Те, кто пытался хоть как-то сохранить дореволюционную культуру и национальные традиции рассматривались как первейшие враги новой власти.
Хор имел в своем репертуаре множество церковных песнопений, которые всегда исполнялись в первом отделении, чем Жаров подчеркивал духовную сущность национальной песенной традиции. Это отнюдь не было плюсом с точки зрения идеологов безбожной власти. В архиве Жарова сохранилась карикатура, на которой изображен Сталин, заткнувший уши, чтобы не слышать пение хора.
Наша мать Расеюшка супостатам отдана,
Супостатам отдана — провалиться им до дна…
Так пел Жаровский хор в самый разгар сталинских репрессий в середине 30-х годов. Конечно, после таких песен нечего было и думать о выступлении хора на родине. По тем же идеологическим причинам пластинки с записями хора никогда не издавались в Советском Союзе.
Только в 90-е годы первые записи хора Жарова появились в России. Петербургский протоиерей Андрей Дьяконов — обладатель крупнейший в России коллекции пластинок хора Жарова — выпустил несколько аудиокассет, благодаря которым любители хорового пения смогли узнать о существовании удивительного хора. Это были любительские записи невысокого качества, но они моментально расходились.
В 2003—2004 гг. усилиями того же отца Андрея, наконец, вышли первые два компакт-диска с записями хора, а в 2005 году в серии «Традиции православного пения», издаваемой Продюсерским центром Игоря Матвиенко, вышло сразу четыре диска хора. В 2006 году по благословению епископа Саратовского и Вольского Лонгина была издана Божественная литургия в исполнении хора. И все же тиражи этих изданий пока еще слишком малы, чтобы можно было сказать, что Донской казачий хор Жарова вернулся в Россию и получил, наконец, признание у себя на родине.
Мы предлагаем вниманию читателей «Русской линии» воспоминания основателя хора и его бессменного регента Сергея Алексеевича Жарова, записанные и изданные в начале 30-х годов прошедшего столетия большим поклонником хора, литератором Емельяном Клинским. Перед читателем предстает непростой жизненный путь Жарова, описывается удивительная история зарождения хора, его восхождение к вершинам мастерства и триумф на мировой сцене. Уже за первое десятилетие своего существования хор добился огромных успехов, но процесс творческого поиска не прекращался до последних дней его существования — а свой последний концерт хор дал в 1978 году!
Скончался Сергей Алексеевич Жаров в 1985 году в городе Лейквуде (штат Нью-Джерси). К сожалению, как это часто случается, ближайшие родственники Жарова не сумели оценить масштаб его таланта для русской и мировой музыкальной культуры и не сохранили его наследие. После смерти великого регента дом, в котором хранился его бесценный архив, долгое время пустовал. Спустя какое-то время он привлек к себе внимание охотников за легкой наживой и был ограблен. Некоторые личные вещи и документы Жарова попали в руки опытного антиквара, который понял, что они принадлежали всемирно известному музыканту и представляют собой большую культурную ценность. Наведя справки о доме и узнав, что он практически брошен и никак не охраняется, антиквар беспрепятственно вывез из него все, что представляло собой какую-либо ценность. Таким образом, архив Жарова оказался в частных руках и в настоящее время выставлен на торги.
Не только поклонники Жаровского хора, но и все, кому дорого культурное наследие русской эмиграции считают для себя делом чести спасение архива Жарова. Для этого создается общество, которое ставит своей целью возвращение уникального наследия Донского казачьего хора в Россию. Мы надеемся, что публикация воспоминаний Жарова станет первым шагом на этом пути, и верим, что это возвращение обязательно состоится, так как хотя слава Жаровского хора гремела по всему миру, нигде кроме России его творчество не может быть понято и оценено по достоинству.
В начале 30-х годов Емельян Клинский встретился с Жаровым, который в ту пору уже находился на вершине славы. «Вы пели в Метрополитене! Вы достигли наивысшего! Какая у Вас теперь цель?» — спросил он великого регента. В глазах его собеседника появилась грусть: «Самая высокая! Может быть, недостижимая!» — «Я смотрю на Жарова. Я понимаю его без слов. Мы оба молчим. Наши мысли далеко, и, поборов волнение, я крепко жму его руку: «Я желаю Вам, чтобы Вы достигли этой цели!.. Чтобы хор Ваш на нашей Родине, перед нашим народом, на русской сцене, забыв года изгнания спел «Верую!..»
Иеромонах Евфимий (Моисеев)
Когда я в памяти своей стараюсь восстановить свои первые переживания детства и пытаюсь проникнуть в пору самой ранней сознательной жизни, в моих ушах смутным отголоском как что-то потустороннее и вещее звучит:
«Отче наш, иже еси на небесех…» — в моем мозгу встает образ моей матери, любовно склонившейся надо мною. — «Пой, Сереженька», — я детским слабым голоском вторю за нею слова молитвы.
Материнскую ласку помню смутно, она растворилась в этой молитве ребенка, ожив позже в сознании взрослого человека. Мать моя умерла рано. Отец, всегда занятой, уделял моему воспитанию мало внимания, я был одинок. В раннем детстве много шалил. Любил лазить по крышам. Часами сидел у трубы соседнего дома, представляя ее себе прекрасной дачей. Брал с собой одеяло и часто высоко на крыше проводил ночь.
Однажды малышом влез на крышу маленького домика, увидел гнездо с только что вылупившимися птенцами. Испугался их «страшного» вида, приняв их за лягушат, и сорвавшись упал на панель, больно разбив ногу. Не жалуясь и не ища помощи дома, поборол боль, никому ничего не сказав.
Был болезненно горд и самолюбив. Семилетним ребенком, подвергнувшись несправедливому наказанию со стороны бабушки, в одной рубашенке холодной зимой влез на крышу дома, решив умереть. Долго меня напрасно искали с фонарями. Я упорно молчал, пока не услышал, как громко плакала и причитала бабушка. Не выдержал — дрогнуло жалостью детское сердце. Откликнулся на зов. Полузамерзшего сняли меня с крыши и на руках принесли домой.
Когда мне было девять лет, отец решил отдать меня в коммерческое училище в Нижнем Новгороде. Тогда четыре моих брата и одна сестра были совсем маленькие. Среди детей я был самый старший.
По дороге отец, добродушный балагур, встретил знакомых богатых купцов. За рюмкой водки и картами решил ехать с ними. Дорога купцов вела в Москву.
«Все одно, поеду и я с вами», — рассудил отец. Чтобы оправдать дальнюю поездку, решено было отдать меня в Московское Синодальное училище, к тому же мой крестный, регент церковного хора, давно советовал этот путь. Еще раньше он посылал меня петь в церковь, награждая меня за это алтыном или конфетами.
На пристани в Новгороде взрослые пили и оставили меня без надзора. Пошел бродить по улицам и в первый раз в своей жизни увидел трамвай. Долго не размышляя, взобрался на высокую скамейку и поехал. Поездка понравилась, на конечной станции не вылезал. Инстинктом понимал, что вагон поедет обратно. Вернувшись к пристани получил от отца несколько здоровых подзатыльников, но не заплакал. Слишком все было ново и увлекательно: чужой город, пристань и манящие в даль пронзительные гудки пароходов.
Потом ехали дальше — в Москву. Когда вылезли на Московском вокзале, компания была сильно навеселе. Меня взяли с собой в гостиницу «Бристоль». Веселые, с кружками пива в руках, забавлялись тем, что «экзаменовали» меня, задавая мне вопросы, якобы нужные на экзамене, а потом уехали, оставив меня одного.
«Ну, смотри, Сережа, веди себя здесь пристойно, сегодня не вернемся. Если тебе будет страшно одному ночью, звони половому — скажи, мол, что хочешь чаю», — отец мой, давно не бывший в Москве, решил покутить со знакомыми.
Всю ночь, мучимый одиночеством и страхом, я звонил и требовал чаю, и каждый раз, увидев полового, отказывался от него. Утром начались экзамены. Огромный зал, вмещавший восемьсот учеников. Ласковый экзаменатор, ставивший экзаменуемых спиной к комиссии.
— Читай «Отче наш», — обратился ко мне на экзамене законоучитель, известный протоиерей Кедров.
— Не могу читать, — ответил я, смущаясь, — разрешите спеть.
Вспоминаю другой случай с тем же Кедровым.
— Из чего сотворил Бог человека? — спросил он меня на год позже.
— Из глины.
— Как же?
— Взял Бог, слепил из глины фигурку и дунул на нее, а фигурка зашевелилась.
— Какого же размера была фигурка?
— Такого, — ответил я и показал руками ее размер. В классе поднялся смех.
— Пойди сюда! — приказал протоиерей Кедров. — Вот я тебе сейчас покажу размер этой фигурки. Он подвел меня к журналу и поставил против моей фамилии огромную единицу.
— Вот такой величины была фигурка.
Учился я отвратительно. Способностей никаких не проявлял. По-старому в свободное время лазил по крыше прилегавшей к училищу консерватории и по-прежнему мечтал о высоте и далях. Был чрезвычайно обидчив и оскорблений никому не прощал.
Однажды, когда мне было уже 16 лет, я был задет одним из профессоров. На это я в припадке внезапной злобы назвал его жабой. За этот поступок я был советом профессоров уволен из училища. Только благодаря заступничеству директора Синодального училища А.Д.Кастальского был потом вновь принят, но должен был пойти к профессору и просить извинения. Долго я боролся с собой, пока решился на это. Пошел к профессору на квартиру и встретил там его сестру. Разговорился с ней. А когда профессор вошел, тогда заговорило во мне мое «мужское» самолюбие, не позволило мне в присутствии женщины просить извинения.
— Что Вас привело сюда, Жаров?
— Меня прислал к Вам директор Кастальский.
— Зачем прислал вас ко мне директор?
— Не знаю.
Инцидент был, казалось, исчерпан, но до моего выпуска профессор гармонии со мной не разговаривал.
Родители мои умерли, не увидев меня регентом. Тогда началось для меня тяжелое время. Я поддерживал всю семью. Переписывал ноты. Дирижировал семинарским хором. Учил семинаристов. Потом даже, в старших классах сделался регентом в церкви.
Никогда не любил учиться. Любил сам учить, руководить и воспитывать.
С Синодальным хором, в котором я пел до четырнадцателетнего возраста, я побывал в Вене, Дрездене и на выставке искусства в Риме. Часто стоял на эстраде тех же концертных залов, в которых мне впоследствии суждено было управлять своим собственным хором.
Пребывание в Синодальном училище обязывало учеников младших классов петь в знаменитом Синодальном хоре. Ярко стоит в моей памяти один из его концертов.
С.В.Рахманинов только что полностью написал свою Божественную литургию, что тогда взволновало весь музыкальный мир. Исполнение литургии Синодальным хором произвело потрясающее впечатление не только на публику, но и на самого композитора.
Сергей Васильевич был предметом бесконечных оваций со стороны присутствующих. Растроганный композитор горячо благодарил хор, а меня, случайно подвернувшегося мальчика, потрепал по бритой голове. Это выражение ласки было довольно чувствительно. Рука у великого пианиста была обратно пропорциональна моей маленькой голове, но все же приятное чувство от этой ласки осталось у меня до сегодняшнего дня. Регентом Донского хора двадцать лет спустя, за дружеской беседой я напомнил С.В.Рахманинову этот случай.
Из-за маленького роста меня все звали только по имени. Фамилию свою я в первый раз услышал, когда в марте 1917 года окончил школу.
Выпуск… Экзамены я сдал каким-то чудом. Возможно, что и здесь сыграл роль мой детский вид.
Вспоминаю главный экзамен — первое публичное управление оркестром.
Стою за пюпитром перед оркестром. Дирижирую сюиту Аренского. Увлекаюсь… Порывисто взмахиваю правой рукой и чувствую, что манжетка, не прикрепленная к рубашке, соскальзывает мне на руку. Задержать ее не могу — держу в руке дирижерскую палочку. Еще мгновение, и я вижу как она, соскользнув по палочке, дугой летит в оркестр… Смущение… Среди музыкантов — моих коллег, учеников школы — заглушенный смех.
У меня темнеет в глазах, хочу все бросить и выбежать из зала. Стараюсь найти потерянное место сюиты, нервно перелистываю партитуру. Не нахожу… И вот меня охватываете решимость отчаяния.
Безграничным усилием беру себя в руки и дирижирую наизусть, в эту минуту поставив все на карту. Моя воля побеждает. Оркестр — в моих руках, и я веду его с увлечением для меня до этого дня незнакомым.
Рукоплескания наполнили зал. Экзамен был сдан блестяще. Меня похвалили. Во мне открыли новый талант.
Этот момент никогда не изгладится в моей памяти. Он был для меня символическим. Моя жизнь и впоследствии изобиловала трагикомическими моментами, но я их научился побеждать. Самым страшным для меня было всегда — быть смешным.
На следующий день я уже был в Александровском военном училище. Но окончить его — мне тогда еще не пришлось. В это время Корнилов собирал добровольцев в свой ударный батальон. Уязвленный своим портупей-юнкером поляком, я записался добровольцем на фронт.
— Только инородцы идут спасать Россию, записываясь в ударные полки, — сказал он мне как-то. — Русские почему-то не идут, вот такой музыкант, как Вы, и подавно.
Мое самолюбие было задето.
— Я запишусь на фронт, а вот Вы останетесь в училище.
Я тотчас исполнил свое обещание и вскоре в составе ударной роты Александровского военного училища уехал на фронт. Училище мне было суждено кончить позже на месяц.
Гражданская война меня застала в казачьих частях. С ними я и эвакуировался в Константинополь. Помогли мне и здесь раз мой маленький рост и моложавый вид. Им я обязан своей жизнью. Донской казачий полк, в котором я служил, был в крымский период гражданской войны сильно потрепан. Я был захвачен красными в маленькой деревушке. Нам приказали снять одежду, и когда мы остались в одном белье, началось форменное истребление пленных.
Тщедушный, исхудалый, с бритой после перенесенной болезни головой, я упал на землю и, прикрыв руками затылок, ждал своей очереди. Уже красный всадник занес надо мной шашку, как другой его остановил: «Не тронь мальчишку!»
Красные ускакали. Какая-то старушка сжалилась надо мной, повела меня в хату и накормила. Гладя меня, офицера, по голове старческой рукой, она спрашивала: «Как это ты, сыночек, попал на войну?»
В лохмотьях я бежал за своей частью. Ее уже не было, а в казачьем разъезде, на который я на следующий день наткнулся, долго не хотели верить, что я казак, не говоря уже о моем офицерском чине.
Период моего пребывания в добровольческой армии я описывать не буду. Я начну с того момента, когда с отступающими казачьими частями я был эвакуирован в Турцию, очутившись в мрачном лагере голода и смерти — Чилингире.
Здесь среди страшных лишений, в атмосфере бесконечного отчаяния и беспросветной тоски по родине, вырос и оперился Донской Казачий хор, теперь известный всему культурному миру.
ЭВАКУАЦИЯ ДОНСКОГО КОРПУСА (ноябрь 1920 г.)
Черное море кипело и волновалось. Волнами заливало палубу. Сидели, теснясь в темных трюмах или на открытых палубах под дождем и холодным норд-остом. Страдали от голода и жажды.
Наш пароход, огромный «Екатеринодаръ» стонал, борясь с разыгравшейся бурей. Шел медленно с остановками и задержками. На тросах, часто рвавшихся, тащили за собой баржи, нагруженные воинами… Только на четвертый день стало известно, что плывем к берегам Турции. На пароходе понемногу иссякли запасы пресной воды и хлеба.
В какой-то воинской части нашли муку. Из смеси муки и морской воды некоторые — среди них и я — стали готовить себе тесто. На руках раскатывали пышки и подпекали их на пароходных трубах. Голод так донимал, что некогда было дожидаться… И теплое тесто, чуть подпеченное, разрывали на куски и отправляли в пустые желудки.
Восемь дней ничего не видели кроме пенящихся волн и тумана. Наконец вдали появились очертания берега. Мы приближались к Босфору. На мачтах, рядом с русским, подняли французский флаг. Франция приняла казаков под свое покровительство. Пароход ожил. Как саранча облепили казаки палубы, вышки и крыши, любуясь величественным зрелищем босфорской панорамы. Долго стояли у берега, не получая разрешения покинуть пароход. Транспорты разгружались медленно.
Вокруг парохода кишели лодки с продавцами съестных припасов. Изголодавшиеся казаки теснились около бортов, выменивая у алчных турецких продавцов последние ценности на хлеб, рыбу и воду.
Высадились мы на набережной Саркеджа. К берегу медленно подходили пароходы других казачьих частей. Не выдерживала свободная казачья натура тесноты. На ходу с высоких бортов соскакивали казаки со своим багажом на берег, часто падая при этом в ледяную воду.
Я видел, как с пароходов, давно спустивших на берег трапы, игнорируя их, нетерпеливо скакали люди, не имея в эту минуту других желаний и стремлений, как освободиться из заколдованного круга пароходной тесноты.
Мой полк был погружен в вагоны и направился на станцию «Хадем-Киой» (50 километров от Константинополя), а затем походным порядком по горным тропинкам в Чилингир. Там нам было суждено провести несколько тяжелых месяцев, быть может, самых тяжелых в моей жизни.
ЧИЛИНГИР — ЛАГЕРЬ СМЕРТИ
В 1912−13 годах во время Балканской войны, здесь были сосредоточены главные силы болгар. Страшная эпидемия холеры, потребовавшая почти тридцать тысяч жертв, развалила эту армию, сыграв немалую роль в исходе всей кампании.
Население деревни немногочисленно; оно состоит из турок, греков и цыган, занимающихся, главным образом, овцеводством. Мрачное впечатление производит унылая природа, похоронившая в себе несколько бедных домиков.
На окраине Чилингира расположены были с десяток длинных, загаженных овчарен, полуразвалившихся и сырых. Сюда в свое время загоняли овец в дождливую и морозную погоду.
Эти сараи, совершенно неприспособленные для жилья, должны были приютить утомленных казаков.
Застучали лопаты и кирки. Безмолвный край ожил. Появлялись землянки. Бараки приводились в порядок. Разбитые окна закладывались и заклеивались бумагой. Пол вычищался от навоза.
В один из таких бараков попал и я. Страшный холод и сырость не давали мне спать в первую ночь. Печи в бараке не было. В первое время прямо на полу разводили костер. Удушливый дым щипал глаза и наполнял помещение прежде, чем выходил в огромное отверстие в крыше, специально для этого сделанное еще во время пребывания здесь наших предшественников — овец. Помню, как грудами, тесно прижавшись друг к другу, лежали мы на твердом полу, поминутно просыпаясь, когда кому-нибудь нужно было выйти из барака. Ходили друг через друга по ногам и головам, спотыкаясь о чужие тела, часто падая по дороге.
Утром я пробуждался от гула голосов, дрожа от холода, проникавшего рез ветхие стены. Впоследствии из кирпичей и консервных банок сооружалось подобие печей. Но дым проходил через самодельные трубы, и печи эти мало согревали. В землянках было теплее и лучше; потому началось паломничество из бараков. Дупло огромного дерева было также приспособлено для жилья, и десять предприимчивых казаков чувствовали себя в нем дома.
Как долго должно было продолжаться наше изгнание, никто не знал. Вначале жили тупо, по-животному отдыхая от напряжений последних походов и эвакуации. Потом, как бы пробудившись к жизни, спрашивали себя, что будет. Каждый день, во всякую погоду — дождливую и снежную — ходили группами в сопровождении французских караульных, состоявших при лагере, за дровами. Шашкой рубили сухие деревья, топоров не было, и на спине, далеко в лагерь, несли нарубленное топливо.
Несмотря на сплоченную жизнь, очень скоро начали чувствовать одиночество и тоску по родным местам. В эти печальные дни я часто одиноко бродил между бараками и землянками, наблюдая жизнь казаков. Терпению этих людей не было, казалось, предела и, заражаясь этим терпением, я ждал наступления перемен. Тут часто встречался я с полковым священником отцом Михаилом. Мы вместе устраивали очаги, разводили костры среди обширной площади между сараями и вели беседы на разные темы.
Бездеятельность, голод и бесцельность такой жизни меня толкнули на крайность. Как-то французы, бывшие хозяевами в лагере, открыли для желающих казаков запись в иностранный легион. Одним из немногих желающих оказался я. Мое решение вызвало большое смущение среди офицеров-однополчан. Меня всячески отговаривали от этого шага. Больше всего против моего решения был наш полковой священник. «Зачем, — говорил он, — идти в иностранный легион, подвергать себя опасности… умереть, за что? — Только за то, что тебя приоденут и, может быть, лучше накормят? Снабдят какой-нибудь ничтожной суммой денег? Нет!»
Но мне надоело валяться в грязи, надоело голодать. Этому жалкому, недостойному существованию я предпочел легион. Я был глух ко всем просьбам друзей не покидать их. И я остался верен своему решению. Наутро я добрался до железнодорожной станции, откуда нашу партию добровольцев должны были отправить в Константинополь, а оттуда дальше, к конечной цели — Марокко. Я ждал состава поезда, назначенного на этот день. Но судьбе было угодно решить иначе — по неизвестной причине состав подан не был. Предостережение? Я задумался — значит, не судьба! На следующий день я уже не пошел больше на станцию.
Опять потекла беспросветная лагерная жизнь, без всякой личной инициативы. Продовольственный паек был чрезвычайно мал, и жили мы впроголодь. Не было горячей воды, чтобы хорошенько вымыться и выстирать белье. Насекомые нас форменным образом поедали. Весь лагерь находился в крайне антисанитарном состоянии. Из ручья, в котором стирали белье, несмотря на запрещение, часто пили воду, так как воды в Чилингире было мало.
Не было мыла. Один килограмм полагался на двадцать пять человек в месяц. Начались первые заболевания. И, как восемь лет тому назад, над нашим лагерем, станом лишений, голода и отчаяния вырос грозный призрак холеры. Лагерь был окружен постами французов. Был назначен продолжительный карантин. Дни проходили как в тюрьме, среди чужой, дикой природы. Дух начинал падать, и надежда на возвращение в Россию становилась слабее и слабее. Привыкший к свободе казак, любящей свою станицу, свой Дон, безнадежно затосковал.
Бесконечно медленно и тоскливо проходили дни. В 6 часов лагерь будила заря. В зловонных бараках пробуждалась жизнь. Свет — холодный и неприветливый — тускло вливался в маленькие окна. Поднимались медленно, нехотя. Гул голосов прерывался со всех сторон ужасным, режущим слух кашлем. Из-за недостатка тепла и солнца не было возможности согреться. Негде было повесить промокшую от дождей и тумана одежду. Мне было всегда холодно. Согревался я чаем, выпивая его в больших количествах.
Утром раздатчики шли за продуктами. К восьми часам утра начиналась дележка продуктов по сотням. Раздавали справедливо, отсчитывая каждое зернышко, каждую крошку. К разложенным в ряд порциям кто-нибудь из казаков становился спиною. Тогда другой казак по очереди дотрагивался до кучек.
— Кому? — звучал вопрос.
— Давыдову, Шляхтину, Баженову, — отвечал повернутый спиной казак.
— Кому? Кому? — неслось по всем баракам.
Несмотря на тяжелые жизненные условия, несмотря на безвыходность создавшегося положения, несмотря на одиночество и болезнь, дисциплина среди казаков не ослабевала.
В эти дни я научился «готовить», комбинируя фасоль, консервы и чечевицу. Но приятелям моим моя стряпня была не по душе, и очень скоро мне пришлось сложить с себя функцию добровольного повара. Способностей я ни к чему в жизни не проявлял, и здесь я тоже остался верен себе.
После обеда шла уборка бараков, постройка землянок, стирка белья. Потом варили чай и пили вплоть до вечера. В 7 часов звучала заря. Темнело. День клонился к концу. «На молитву, шапки долой!» Молились с верою, находя в молитве отраду. Вдохновенно, с глубоким чувством пели родной казачий гимн: «Всколыхнулся, взволновался православный тихий Дон…»
ЗАРОЖДЕНИЕ ХОРА
Хотя все и не осталось в прежнем виде, но не было средств, чтобы предотвратить эпидемию. Заболевания увеличились и еще больше упал дух томящегося в неволе гарнизона. Это было самое тяжелое время нашего изгнания. Оторванность от всего мира, голод, лишения и страх перед надвигающейся эпидемией отнимали всякую веру, всякую надежду на лучшие, более отрадные дни; и только другая вера, вера в справедливость Всевышнего, с каждым днем крепла среди казаков. Чувствовался необыкновенный религиозный подъем. Приближался праздник святителя Николая Чудотворца, Шли приготовления к торжественному молебну.
Тогда начальник дивизии отдал приказ, лучших певцов всех полковых хоров, уже тогда имевшихся, собрать в один хор. Хор этот должен был своим участием в богослужениях содействовать поднятию духа угнетенных войск. В этот хор был призван как специалист и я. Тогда еще никто не знал, что этому хору будет суждено петь на эстрадах всего света, что песни его, впервые прозвучавшие среди унылой природы лагеря смерти, будут поняты и оценены избалованной публикой концертных залов Европы, Америки и Австралии, давно забывшей войну, лишения и голод или даже вовсе не узнавшей их.
* * *
Я молод, совсем мальчик и играю в бабки. Подходит моя очередь. Ударил я в кон и выбил из него серебряные монеты. Опять на ходу я. Ударил в него второй раз — выбил золотые кольца и золотые часы.
Проснувшись, я отправился к моему соседу, полковому священнику. Рассказал ему этот необыкновенный сон. Просил истолковать его. «Не Соломон же я гадатель», — ответил мне тогда священник, — «но сон понимаю так: серебро — не особенно хорошо, говорят это к слезам. А вот золото, не робей, брат — это блеск и слава. А часы — конечно, время. Настанет оно, это время, и откроется перед тобой блестящее будущее. Еще пробьет твой час и изменится „кон“, то есть грань твоей жизни».
* * *
Командир Донского корпуса, генерал Абрамов, покровительствовал нам. Он часто интересовался нашей работой и нередко приглашал хор к себе в штаб, в деревушку Хадем-Киой, в десяти километрах от Чилингира. При одной из таких прогулок мы попали в страшную бурю. Промокшие до костей, мы добрались домой и долго не могли отогреться. Некоторые из хористов еще долго после этого кашляли и жаловались на боль в горле. Но делалось все это охотно в полном сознании своего долга.
Работа кипела. Шли регулярные спевки. Репертуар богател. А между тем по лагерю циркулировали слухи об отъезде частей на незнакомый, таинственный, остров Лемнос.
* * *
А когда через несколько дней протяжное «смирно» пронеслось по казачьим полкам и атаман в сопровождении командира корпуса проскакал перед строем, не было больше усталых и хмурых лиц. Радость и гордость светилась в глазах воинов. Могучее «ура» прокатилось по фронту. Казаки приветствовали своего атамана.
Атаман, генерал Африкан Богаевский, чрезвычайно популярный среди казаков, не захотел парада. Собрав вокруг себя казаков, говорил о перевозке частей на остров Лемнос. Призывал к терпению и сплоченности. Долго после отъезда атамана звучало это странное слово «Лемнос» среди казаков, понемногу превратившееся в более доступное, более русское слово: «Ломонос».
Меня сильно взволновала эта новость. Об острове Лемносе носились тогда страшные слухи. Говорили о диком песчаном острове без воды и продовольствия. Боялись самого слова «остров», являвшегося в представлении казаков символом отрезанности и одиночества.
Но важно было, что скажет атаман, Ему подчинялись безропотно. И опять потекли дни — монотонно и скучно.
НА ОСТРОВЕ ЛЕМНОС
Ждали, что он встанет перед нами пустынный и одинокий, как Сахара. На пароходе везли с собой все, что могли забрать, все что было необходимо для экспедиции в дикую пустыню. Беженцы — деды, наученные горьким опытом Чилингира, даже везли с собой сосуды, наполненные пресной водой.
И вот, наконец, он вынырнул из тумана, быстро приближаясь к нам, — унылый и песчаный Лемнос. Среди невысоких плоских гор, лишенных растительности, нас приветствовали стройные ряды казачьих палаток, вносившие нотку жизни в мертвую природу острова. Палатки — жилища донских и кубанских казаков, поселенных здесь раньше.
Уклад нашей жизни и на острове ни в чем не изменился. По-старому жили, не имея впереди никакой цели среди бесконечных предположений и слухов о будущем. По-прежнему голодали. Рано вставали. Ходили на занятия, усталые ложились спать и изнуренные нравственно тосковали по дому.
Город Мудрос, лежащий на острове, был закрыт для казаков. Но никакие кордоны французов, никакие запреты не могли удержать казаков от города. Сильно привлекала казаков старая мудросская церковь, которую греки отдали в распоряжение русского духовенства. В этой церкви на русском языке по русскому обряду совершалось богослужение — всегда с участием казачьего хора. Приближалась Пасха, самая грустная в моей жизни. В четверг на Страстной неделе в церкви пел соединенный хор — наш и лемносский. Хор имел большой успех у населения города.
Чтобы ответить культурным запросам лагеря, время от времени устраивались представления под открытым небом. На эти представления приглашались и англичане, имевшие на острове свою военную базу. Гвоздем программы являлось хоровое пение. Здесь пел и наш хор, приводя в восторг холодных англичан мелодиями русских песен. На спектакли являлись и французы, служившие нам на острове охраной, греки и чернокожие.
На Лемносе я много работал над репертуаром хора, готовясь к переезду в славянские страны, о котором внезапно заговорили на острове. Возможность этого отъезда зарождала во мне новые мысли. Я мечтал о выступлениях хора в больших соборах православных стран. К себе и хору я предъявлял все большие и большие требования и упорно продолжал начатую работу, аранжируя новый репертуар и постоянно устраивая спевки. Хор стал для меня целью жизни.
И вот, случилось нечто такое, чего никто из нас не ожидал, то, о чем мы только втайне мечтали. Приказом назначен был день отъезда казачьих частей с Лемноса.
Странно, что это известие меня как будто испугало… Оно явилось слишком неожиданно… Я боялся за хор. Я еще не был уверен в нем. Мои требования к нему превышали его умение. Но факт был фактом. С первым эшелоном должен был в Болгарию отправиться и хор, собранный в один взвод.
На острове все ликовало. Слышались смех и шутки. Мрачные дни были забыты. Всех охватило одно общее желание скорей покинуть этот отрезанный от всего света кусочек земли. Хотелось увидеть нормальную жизнь, смешаться с людьми, услышать вокруг себя понятный говор. Так хотелось сбросить эту ветхую, надоевшую будничную и изношенную одежду, заменить ее новой, чистой, опрятной. Как мало нам тогда было нужно!..
Части начали погружаться на пароход «Решид-Паша». Когда очередь дошла до нас, страх буквально сковал мои члены. Нет, это было безумием — хору, еще в такой мере сырому, несовершенному, ехать в Болгарию!.. И тогда во мне созрело решение — внезапное и упрямое: останусь на Лемносе, не поеду! Но случилось иначе. Хористы меня взяли силой, подхватили на руки и понесли на пароход. Я отбивался долго и упорно. Но ничего не помогло. До отхода парохода меня караулили на палубе, боясь моего бегства.
А когда пароход тронулся, бесконечная радость освобожденных казаков вылилась в одном нескончаемом крике «ура». Эта радость, стихийная, где-то долго дремавшая, захватила и меня. Я перестал проклинать моих похитителей.
Грозный призрак острова потонул в море, сохранив как память о казаках остатки покинутого лагеря и два грустных кладбища: не всем было суждено дожить до желанной свободы.
БОЛГАРИЯ
Соорудили огромные плакаты и сами разносили их по городу, зазывая публику к вечернему представлению. В маленьком портовом городе Бургасе имели первый серьезный успех, выручив за концерт 240 лев, то есть 8 германских марок или два доллара.
ЦЕРКОВЬ ПРИ РУССКОМ ПОСОЛЬСТВЕ В СОФИИ
Нам помогли начальник дивизии генерал Гусельщиков и бывший российский посланник А.М.Петряев, обещая всемерно поддерживать хор. Мои сотрудники уступили и только очень немногие покинули нас. Хор был спасен! Как я тогда уже любил этот хор! Как я дрожал за его существование!
В первое воскресенье мы пели в маленькой церкви при русском посольстве. После службы нам предложили остаться при ней в качестве постоянного церковного хора. Пришлось задуматься. Церковь нам не могла обеспечить существования. Приход был слишком мал и беден. Хор встал перед необходимостью зарабатывать себе на существование физической работой, так как части по мере устройства на работы постепенно лишались продовольственного пайка.
Предложение церкви было принято, но было решено параллельно зарабатывать на жизнь. Возможностей было много. Предложения поступали отовсюду. Члены хора разошлись по работам. Как офицеры они получали места более или менее приличные. Приспособлялись, трудились и достигли того, что вскоре выбрались из палаток в казармы, которые в виде особого расположения были предоставлены хору Болгарским Военным Министерством. Чтоб сэкономить, довольствовались по-прежнему из общего котла. По вечерам, несмотря на усталость после работы, хористы продолжали спевки, а по воскресным дням хор по-прежнему пел в посольской церкви. Отношение болгар было хорошее. Участие хора в богослужениях привлекало массу народа. Интерес к нему возрастал.
Если моим хористам везло на службе и на работе, то о себе я этого сказать не могу. Профессии свои я менял почти еженедельно и, по большей части, не по вине своих работодателей. Я уж как-то говорил, что способностей у меня решительно ни к чему не было. Все, за что я брался, было с места в карьер потерянным делом. Если я мыл бутылки на пивоваренном заводе, то меня увольняли за самостоятельность. Если я работал на картонажной фабрике, то меня рассчитывали за неспособность, а если я лепил коробки, то был самым медлительным. Я никогда раньше не знал, что при мытье бутылок можно проявить какую-то самостоятельность, за которую карают. И не знал, что для рабочего картонажной фабрики нужны какие-то таланты.
За учителя пения в гимназии я сошел сравнительно благополучно. Учил детей, как мог. Потом даже преподавателем гимнастики пожинал «заслуженные» лавры. Жизнь приучила ко всему. Все это, однако, делалось лишь потому, что этого требовал желудок. Главным содержанием моей жизни уже тогда был хор.
Летом хору поступило предложение, спеть духовный концерт в кафедральном Софийском соборе. Предложение это было, конечно, с радостью принято. Этот собор — подарок России в память освободительной войны — вместил почти пять тысяч молящихся в день нашего выступления.
Концерт прошел при гробовой тишине. В соборе были в большинстве русские, тоскующие по оставленной им родине. Во время богослужения было пролито много слез, много пережито. Успех концерта окончательно толкнул меня на решение освободить хор от физической работы и дать ему возможность зарабатывать концертами.
Первым значительным концертом этого рода было выступление хора в Софийском свободном театре. Кроме нас в этом концерте участвовали крупные русские артисты Запорожец и Князев.
Выступления наши проходили с большим художественным успехом, но в материальном отношении мы находились на прежнем уровне. Тем не менее, хор уже стоял на ногах. Начало было положено. По-прежнему находясь на службе при посольской церкви, мы устраивали различные концерты, которые нам давали возможность кое-как существовать.
ПЕРВЫЕ ШАГИ ХОРА
При содействии нашей покровительницы я впервые задумал покинуть пределы Болгарии, чтобы попытать с хором счастья в Западной Европе. Я не надеялся там сразу начать существовать одним пением. Одновременно мы решили заняться физическим трудом, чтобы как-нибудь впоследствии всецело перейти на заработок концертами. Хор уже насчитывал тогда 32 человека и был по-моему достаточно подготовлен, чтобы ответить требованиям большой концертной эстрады. Представитель Лиги Наций барон Ван-дер-Говен покровительствовал хору, но были все-таки большие затруднения с визой и деньгами. Сбережений хор не имел.
Начали поговаривать о Франции. И тогда я впервые услышал слово «Монтаржи», путеводной звездой ставшее над нами. Монтаржи было название маленького французского местечка. Там, на заводе, хору предложили работу. Завод уже имел хороший духовой оркестр и хотел обзавестись теперь хором. Начались переговоры. Велись они на русском языке, так как жена фабричного директора была русской. Имело ли смысл ехать на завод какого-то неведомого местечка? Я не задумывался над этим. Моей целью было покинуть Балканы, чтобы в Центральной Европе начать с хором новую жизнь. Быть может, Монтаржи был тогда только началом…
Благодаря содействию представителя Лиги Наций и французского посла, благодаря усиленным хлопотам Тамары Карсавиной, нам удалось получить визу во Францию сразу на всех. Таким образом, первое препятствие было удалено с предполагаемого нами пути. Главным препятствием все же оставалось полное отсутствие денег.
Вопрос, откуда раздобыть на дорогу деньги, меня сильно беспокоил. Но нам повезло. Нам помог донской атаман, помогла Лига наций, помогла Церковь. К сожалению, собрано было слишком мало, и часть хора пришлось оставить в Болгарии. При благоприятном ходе дел оставшихся хористов обещали выписать впоследствии.
Я помню прощальную службу в посольской церкви. Помню горячую просьбу епископа Серафима не покидать церкви. Помню трогательное прощание с соратниками, съехавшимися из провинций. Помню последние колебания некоторых из нас. Но я был тверд. Я верил в успех нашего дела и заразил этой верой моих сотрудников. В это время я получил письмо от композитора А.А.Архангельского, в котором он мне предлагал быть его помощником в его хоре в Праге. Несмотря на хорошее вознаграждение, которое мне предстояло, я отказался. Уйти от собственного хора не было сил.
Поставив всех перед фактом нашего отъезда, мы внезапно начали получать концертные предложения. Поступали они на французском и английском языках, которые нам тогда еще были незнакомы. За переводами ходили к нашим друзьям, знавшим эти языки. Друзья эти, еще не веря в наш отъезд и опасаясь потерять нас, умышленно неправильно переводили нам эти предложения. Таким образом, распалась наша первая возможность концертировать в Америке. Интересно, что целых семь лет ожидания прошло с тех пор, пока нам впервые удалось осуществить план нашей первой американской поездки. Тогда, очевидно, нам это было не суждено.
Утром 23 июня 1923 года мы покинули Софию. Больно щемило сердце при виде провожавшей нас толпы. На перроне стояли оставшиеся друзья-хористы, печально глядя нам вслед. А впереди была чужая страна и неизвестность.
В СТРАНЕ БЫВШИХ ВРАГОВ
Добрались до Белграда, почти истощив свой денежный запас. Тогда представления о деньгах и об их ценности были у нас еще примитивные. На станции нас встретил представитель донского атамана. Морально нам эта встреча оказала большую поддержку.
От Белграда до Вены на проезд денег не хватило. Поехали дешевле — пароходом. На пароходе, пошептавшись, решили спеть. Побороли робость, начали. Публика охотно слушала русские песни. «Концерт» прошел с успехом. Хоровая касса вновь пополнилась деньгами.
В Лигу наций было послано извещение о нашем приезде и ее представитель, барон Ван-дер-Говен, явился на пароход… Если дорога и уготовляла нам много препятствий, то таможенный контроль мы прошли легко. Ехали мы налегке, не имея даже столь драгоценных вещей, как пальто. Чемоданов по большей части тоже не имели. Чуждо и непонятно звучал вокруг нас незнакомый язык. Неуверенно чувствуя себя, мы боялись потерять друг друга в огромном городе. По прибытии направились на место своего ночлега.
Пробыв почти с 1914 года на войне и не видевши долгое время большого европейского города, мы были потрясены Веной. Были еще на свете места, не кричавшие о войне, бедствиях и лагерной жизни! Мы шли по благоустроенным улицам. Дома, большие и красивые, так мало напоминающие то, что нам до сих пор служило жилищем, поражали нас.
Вокруг нас звучала немецкая речь, как что-то вполне понятное. Мы видели довольные лица хорошо одетых людей. Неужели все это было правдой? И казалось, что никогда не было войны, — так спокойно они проходили мимо нас, наши вчерашние враги, которые еще недавно в тех серых мундирах с оружием в руках, шли против нас. А мы, ненавистные им казаки, шли по их улицам, не боясь быть задетыми, как ни в чем не бывало, как будто никогда и не было иначе.
Вена — солнечная, жизнерадостная, с любезными, приветливыми людьми — дышала вокруг нас радостью бытия. Для них война уже давно была кончена. Это только мы еще жили под впечатлением ее гнета, не сумев еще вполне отделаться от гнилого запаха казармы, от лагерной жизни и военного котла. Жизнь, жизнь! Как она была прекрасна в этот солнечный день! Дыша полной грудью, высоко подняв голову, я всем существом своим ощущал ее радостный трепет.
Опять хотелось жить! Чувства далекие, долго дремавшие, рвались наружу. Неужели завтра мы должны будем покинуть этот город, чтобы ехать туда, где, сгрудившись в рабочих казармах, жили несчастные, как мы, люди? Неужели впереди опять прежняя беспросветная и бесцельная жизнь? И этот хор, за который я боролся, с которым я сросся, — неужели ему предстояла работа на заводе маленького французского городка? Но судьба наша ответила нет! Наступили события, в корне изменившие все наши предположения. Хор в Монтаржи не поехал.
РЕШЕНИЕ СУДЬБЫ
Изодранные, в разнообразных военных формах, предстали мы перед вершителем нашей судьбы. Почтительно ступали грубыми сапогами по гладкому паркету и коврам элегантных помещений. Все это было для нас неожиданно и ново. Покорно шли мы в залу концертной дирекции. Сознание, что здесь в этих помещениях уже не раз открывались таланты и что здесь, именно здесь, за сценой, зарождались большие карьеры, увеличило мое волнение. И вот, перед представителями прессы и театрального мира я представил свой хор. Впечатление, произведенное хором, далеко превзошло все ожидания. Французский фабричный город с заученным именем Монтаржи так и остался несбывшимся сном. 4 июля в роскошном зале «Гофбург» должно было под моим управлением состояться впервые выступление хора. Мы стояли у цели.
Приготовления к концерту, прошедшие в страшном волнении и мучительном ожидании, как-то расплылись в моей памяти. Они бледнеют перед тем знаменательным днем моей жизни, когда мне суждено было с хором предстать перед венской публикой, известной своим вкусом и врожденным пониманием музыки. Решающий момент приближался.
Взволнованным кольцом окружили мы в артистической директора, принимая от него всевозможные советы. В эту минуту не нужен был переводчик. Понимали друг друга. С нашим первым большим выступлением волновался и он. Его жена, такая же внимательная и заботливая, приняла в нас близкое участие. Она угощала нас чаем с ромом, больше отдававшим ромом, чем чаем. Она беседовала с нами, успокаивающе хлопала по плечу и всячески выражала нам свое расположение. Эти милые старики заменили нам — в новой, непривычной среде беспомощным детям — напутствующих, любящих родителей. Седой директор объяснял нам, что перед нами уже многие так же стояли перед этим опущенным занавесом, мучимые тем же жутким вопросом: удастся или не удастся? И как бы повторяя этот вопрос, я спросил по-немецки, как мог:
— Удастся, господин директор, или нет?
— Несомненно, удастся, дорогой мой, будьте смелы и терпеливы.
Мы еще не верили, что мечтам нашим суждено осуществиться, что через несколько минут мы должны стоять на первой большой европейской эстраде.
Я собрал хористов вокруг себя, отдавая им нужные инструкции. Как жалко они тогда выглядели в своих потертых, заштопанных гимнастерках различного цвета и покроя! Один в обмотках, другой в сапогах… Я выбрал самых опрятных из них, чтобы закрыть ими, насколько это разрешало разделение голосов, наиболее потрепанных и рваных. Рваных… Да мы все еще были оборванцами, выходцами из нищего, угрюмого чилингирского лагеря. Еще несколько слов. Несколько вопросов, оставшихся без ответа, и начало подошло. Каждый момент дверь на сцену должна была открыться. За стеной волновался зал.
И вот, эта дверь открылась. Один за другим хористы проходили на эстраду, многие из них осеняли себя крестным знамением. Залитые светом, встали они привычным полукругом. Очередь была за мной. Я остановился в дверях. Припадок страшной слабости сковал мои члены. Потеряв над собою власть, я не слышал, что аплодисменты, приветствовавшие хор, уже замолкли. Ждали меня. Я слышал, как взволнованный директор что-то приказывал мне. Но я не понимал его слов. Я не мог двинуться с места. И вдруг, как тогда перед нашим отъездом в Болгарию, мне хотелось убежать, убежать куда попало… Спрятаться от целого света. Забыть, что я Жаров, что хор мой стоит на сцене и ждет моего появления.
Я сделал движение, чтобы повернуться, но чьи-то руки меня насильно толкнули через порог, и, ослепленный ярким светом, я очутился на сцене. Глухой шум покатился мне навстречу. Я понял, что встречали меня. Как сквозь туман, увидел я перед собой переполненный зал и близко, почти у самой эстрады, лица нарядной публики первых рядов. Тогда вдруг дошло до моего сознания, как бедно я был одет, что через большую дыру моего ботинка, напоминая о жалком прошлом, виднелась белая, военная портянка. Болезненно сжалось от стыда сердце… Обрывки мыслей проносились в моей голове, обгоняя друг друга, и вдруг ясно, совсем ясно, я вспомнил этот зал и эту эстраду. Здесь, много лет тому назад, еще маленьким мальчиком, я стоял в рядах синодального хора. Поборов стыд, робость и воспоминания, я поднял руки. Хор замер. В зале наступила гробовая тишина.
«Тебе поем, Тебе благословим, Тебе благодарим и молимтися, Боже наш!» — хор звучал, как орган. Вся горесть предыдущей страдальческой жизни трепетала в его аккордах. Так хор еще никогда не пел! Так никогда еще не переживал… Последние звуки прекрасного церковного напева вдохновенной музыки Рахманинова еще звучали в застывшем зале, когда я опустил руки. Нарастающей шум аплодисментов и криков одобрения разбудил меня к действительности.
А действительность предстала передо мною в лице моих хористов, стоявших на эстраде огромного европейского зала в оглушительном шуме аплодисментов и в удовлетворенном сознании достигнутого. Я повернулся. Что-то сжало мне горло. В мутной пелене поплыл передо мной зал. Слезы радости и волнения окутали все туманом. Опять дирижировал. Опять заставлял замолкнуть все… Опять слышал аплодисменты. Кланялся, благодарил. Программу концерта провел, как во сне…
Толпы поздравлявших теснились после концерта в моей гардеробной. Счастливый и усталый, я принимал благодарность от знакомых и незнакомых. Пожимал руки. Отвечал на бесконечные вопросы. Давал себя обнимать и гладить. Раздавал автографы.
«Господин Жаров, Вы будете петь с Вашим хором не один раз, а тысячу раз!» — передо мной стоял сияющий директор. Потом я узнал, что хор был на два месяца ангажирован для Венеции провинциальных городов Австрии и Чехословакии. А впереди стояла перспектива швейцарского турне. Быстрее, чем мы предполагали, представилась возможность выписать из Болгарии наших оставшихся сотрудников. Физическая работа могла быть теперь забыта.
Я был так счастлив в эти минуты успеха, и если был на свете еще человек, кроме моих хористов, который меня понимал и со мной искренно делил мою радость, то это был старый, милый концертный директор Геллер, для которого моя радость была больше, чем материальный успех дела.
В моей продолжительной, теперь уже почти десятилетней, деятельности я встречал много людей. Многие из них никогда не исчезнут из моей памяти. К этим людям принадлежит этот мягкосердечный, во всех отношениях гуманный венец, к сожалению, уже ушедший из этой жизни…
Утомленный перенесенными волнениями, я глубоко заснул в своей комнате. А когда проснулся, вся комната и кровать были усеяны цветами. Они были подарком представителя Лиги наций. Эти цветы должны были олицетворить символ успеха и радости моей предстоящей работы…
* * *
— Смотри, Сергей, вот мы теперь уже свободные люди, едем в европейское турне, впереди, может быть, обеспеченность и слава. Мог ли это кто-нибудь из нас предположить в Чилингире или даже в Болгарии? — Нет. Никто этого не ждал… Только ты один.
Я насторожился.
— Помнишь, Сергей, как мы после великопостного богослужения вдвоем шли по шпалам. Это было в Болгарии. Разговаривая о хоре, мы вышли далеко за город. Ты говорил, говорил, перескакивая от одной темы к другой, волновался и жестикулировал. Идем, вдруг — шлагбаум! Я никогда не забуду этой сцены. Как пророк остановился ты перед неожиданным препятствием и сказал, почти закричав, — я помню прямо вещие слова: «С этим хором можно завоевать свет. Дайте мне его в руки! Хористы не верят — им можно привить эту веру! Они поверят — и успех и признание будут!» Я тогда тоже не верил в твои слова. Теперь я заражаюсь твоей верой. Теперь мы все верим в тебя и хор…
Перед нами колыхались зрелые поля. Яркими крышами пестрели среди них домики. Поезд куда-то заворачивал, и я увидел сначала паровоз, потом один вагон за другим стали появляться в повороте, вот я увидел целый поезд. Мы ехали в самом хвосте.
Мой друг смотрел на меня и, как бы угадывая мои мысли, улыбнувшись заметил:
— Ничего, Сережа, быть нам еще впереди.
Все мы всегда были друзьями в хоре. Мы остались ими и по сей день. Наша тесная дружба, возникшая еще в армии, выдержала все невзгоды, которым мы подвергались. Мы не разошлись и не рассыпались, когда мы голодали. Мы живем сплоченной семьей и теперь, когда годы нужды и бедствий минули. У нас одно общее прошлое. Одна общая цель впереди. У нас одна общая вера, один общий идеал.
* * *
Предшественников у меня в этом направлении еще не было. В России к этим новшествам относились скептически. Между тем, я давно заметил, что достигал особого эффекта, когда заставлял, например, одну половину хора петь с закрытым, другую половину с открытым ртом. Введение фальцетов значительно расширило диапазон хора, придав ему свежесть. Развивая партии первых теноров (фальцетистов) до предела ми второй октавы и опираясь на партии вторых басов (октавистов) удалось дать хору звучность смешанного хора.
В России были, главным образом, смешанные хоры, а потому интерес к однородному хору был мал. Естественно, что и композиторы в большинстве случаев писали для смешанных хоров. Работу по созданию нового репертуара я всецело взял на себя, аранжировки духовных вещей, исполняемых хором, принадлежали без исключения мне. Аранжировки светских вещей большей частью сделаны также мною, небольшая часть сделана А.Т.Гречаниновым и И.А.Добровейном.
Я опасался превращения хора в машину. Опасение это увеличилось позже, когда концерты стали почти ежедневными. Поэтому я всегда держал хор в некотором напряжении, меняя оттенки в одних и тех же вещах, изменяя ускорения и замедления. Благодаря этому я всегда держал хор в своих руках, не давая ему привыкнуть к определенному шаблону. При этом даже часто расходился с замыслами самого автора. Одновременно я научился применяться к акустике зала. С первого аккорд знаю, что лучше звучит, высокие или низкие голоса, скорый или замедленный темп.
ВРАГИ И ДРУЗЬЯ
— Австрийские жены и матери! Они убивали ваших мужей и сыновей, они разоряли вашу родину, покиньте же зал в знак демонстрации и протеста против этих варваров!..
Я только что вышел на сцену и стоял за шеренгой певцов слушая непонятные слова.
— Что он говорит? — спросил я октависта, который еще меньше меня понимал по-немецки.
— Дюже тебя хвалит, Сережа.
Я вышел на середину эстрады и глубоким поклоном поблагодарил оратора за похвалу.
В зале, сначала затихшем, бурей пронеслись аплодисменты. Публика ревела, рвалась на сцену. Зал гудел от оваций по отношению к хору. А профессора, ворвавшиеся к нему люди, попросили из ложи. Тогда было еще хорошо, не знать немецкого языка…
* * *
Концерт начался. Я видел, как после первого номера старый генерал одобрительно аплодировал. Мы только что кончили «Коль славен…». Кто-то подошел к сцене и попросил повторения. Просьба исходила от генерала. После концерта он поднялся и направился к эстраде. Все следили за ним.
Встав лицом к публике, генерал поднял руку. Все стихло. В наступившей тишине мы услышали его твердый, привыкший к команде голос:
— Я приветствую своих славных противников галицийских сражений. Казаки, здесь, в мирном концертном зале, я выражаю вам свое восхищение перед вашим искусством. Вы, эмигранты-офицеры, можете открыто и гордо смотреть в лицо всем, всем, всему свету.
Обращение генерала было покрыто громкими аплодисментами. Перед публикой стоял один из немецких героев последней войны генерал-фельдмаршал Макензен. Теперь каждый раз, когда представительный и любезный кавалерист присутствует на наших концертах, мы всегда поем для него «Коль славен…» и охотно повторяем эту вещь, когда он этого требует.
ПЕРВЫЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ
Холодной ночью достигли границы. Градусник показывал 24 градуса по Реомюру. От границы не было поезда и, боясь осложнений, хор нанял сани и на лошадях помчался к Понтарлье. В санях установили вещи, сами стояли на полозьях. Многие падали, не будучи в состоянии замерзшими руками удержаться за сани. С бесконечными приключениями прибыли на место.
Оказалось много простудившихся. Кому-то понадобилось для больного горла яйцо. Разговориться с отельным персоналом не могли. Кукарекали, били себя по бокам и в ладоши, рисовали на бумаге кружки. Требовали злополучное яйцо.
Куда теперь? — Возник перед нами неожиданный вопрос. На север или на юг? Стоило ли вообще продолжать поездку? Денег на проезд не было. Визу никуда кроме Франции не давали. И опять предстал перед хористами последним выходом далекий, уже забытый было город Монтаржи. Неужели туда? Много раздумывали. Долго колебались. Сообща решили наконец работать дальше. Поехали на юг искать тепла, солнца и успеха. Выбрали Ниццу.
Первый концерт спели в городском казино. Я помню шум от подаваемой посуды и гул разговора во время концерта. Я оборвал концерт, отказавшись петь. Тогда испуганная дирекция обратилась к публике, требуя тишины. Шум мгновенно прекратился.
После этого следовал целый ряд выступлений, прошедших с переменным материальным успехом. Успех художественный нас уже сопровождал всюду. Критики нам пророчили блестящее будущее.
В Антибах мы оборвали турне в ожидании новых предложений. Мечтали об Италии, усердно ведя по этому поводу переговоры через представителя Лиги наций.
И вот подошел день нашего отъезда в страну певцов, где предполагалось продолжительное турне. Один за другим следовали солнечные города: Женева, Милан, Турин.
Наши первые концерты еще не пользовались той популярностью, которую мы завоевали потом. Самое большое впечатление на итальянцев мы производили исполнением духовных песнопений. Поразили наши фальцеты…
Первая половина итальянского турне в материальном отношении прошла плачевно. К тому же еще долгое сидение без дела в Антибах дало себя почувствовать.
Тогда начались для нас странствования по маленьким итальянским городкам, где зарабатывали гроши. Постоянным жительством выбрали Арону около живописного Лаго-Маджоре. На концерты ходили пешком в окрестные города, проходя в день иногда, по двадцать километров. Несмотря на это хористы не смотрели на будущее пессимистически. Разрастающийся успех окрылил их надеждой.
Закусив макаронами, пускались в путь в соседние города, смеясь и перекидываясь шутками. А после концерта, проголодавшись, устраивали гонки домой.
Вторая половина турне принесла материальный успех. К этому времени нам удалось выхлопотать право на въезд обратно в Швейцарию, в чем нас немало поддержали швейцарские газеты, горячо протестовавшие против необоснованной высылки хора.
ПО ГЕРМАНИИ
Это было в Штутгарте, в мае 1924 года. Нервничали. Но концерт прошел благополучно. Немцы к нам отнеслись хорошо. Вражда давно была забыта. Нас расспрашивали, интервьюировали. Первый страх перед «страшной Германией» прошел. Пели во Франкфурте, Мюнхене и Бреславле, постоянно стремясь в огромный, требовательный Берлин. На следующий день после концерта в Штутгарте сидели в вестибюле отеля и переводили критики. Газета «Швебише Тагвахт» писала: «Состоящей из 35 человек хор обозначает сенсацию в области хорового пения. Мы также располагаем прекрасными мужскими хорами, но их умение даже отдаленно не напоминает то, что нам вчера было преподнесено Донским Казачьим хором».
Мы приободрились. В Германии, стране хорового пения, к нам отнеслись более чем благосклонно.
ВСТРЕЧА С С.В.РАХМАНИНОВЫМ
После одного из концертов в Дрездене дверь в артистическую отворилась, и высокого роста господин со строгим и умным лицом направился ко мне. Я узнал его сразу, я не мог не узнать его. Это был С.В.Рахманинов, которого я еще мальчиком знал в Москве.
Волнуясь и радуясь, я смотрел на Сергея Васильевича. Разговорились. Я спросил его о впечатлении, произведенном концертом. Он посмотрел на меня своими холодными серыми глазами. Улыбнулся.
— И на солнце есть пятна, и у Вас есть шероховатости. Надо работать, еще много работать.
Наши встречи стали чаще. Помню одну из них. Сидели вдвоем. С.В.Рахманинов говорил мне:
— Слишком мало еще в Вас веры в себя. Вы должны быть самоуверенней. Цените себя больше. Учитесь у больших музыкантов. Они были далеко не застенчивы. Возьмем хотя бы Рубинштейна. Получив приглашение от английского короля, он явился во дворец, но не был посажен в том зале, где обедал король. Приглашенный был оскорблен до глубины души. Поднявшись после обеда, он заплатил фунт и покинул зал. Не менее самолюбив был, судя по рассказам Рахманинова, и Лист.
Во время турне венгерского композитора по России, император Николай Первый пригласил его ко двору. Перед ним и зваными гостями Лист сел за рояль и начал играть. Император наклонился к своему соседу и что-то шепнул ему. Лист прервал игру и учтиво спросил: «Быть может, я помешал Вашему Императорскому Величеству?» — «Нет», — ответил государь. — «Продолжайте!» После концерта Лист получил гонорар за все концерты, предстоявшие ему в России с одновременным предписанием в продолжение 48 часов выехать за пределы государства.
При другой встрече мы долго говорили с Рахманиновым о Синодальном училище.
От него я получил указания, касающиеся дирижирования хором. «Не размахивайте руками», — говорил он, — «чем короче движения, тем у Вас больше возможностей усиливать звук, увеличивая постепенно движения. Только короткие движения производят впечатление на хор».
Указание Рахманинова я усвоил. Я сократил движения до минимума, придав им больше выразительности и помогая себе мимикой. В отношении репертуара и композиции мне Рахманинов также дал несколько ценных указаний, окончив их следующими словами: «Вы должны быть смелее в отношении аранжировки. Способности у Вас есть. Делайте все сами, специальных аранжировок для мужского хора нет».
Каждый раз, когда я бываю в городе, где находится С.В.Рахманинов, я неизменно посещаю его, чтобы пополнить мой опыт его указаниями и чтобы новые работы подвергнуть критике моего великого соотечественника.
ПЕРВЫЙ ОТДЫХ
Был июль 1924 года. Ночью приехали в город. Оттуда шли пешком лесом. На лодках переправились через озеро и с песнями приблизились к деревушке. Испуганные жители осторожно открывали ставни, чтобы в щелочку посмотреть на невиданное зрелище.
Когда мы на утро встали, в деревушке не было ни одной души. Жизнь как будто вымерла на ее улицах. Около двенадцати медленно начали открываться первые окна. Первый житель осторожно показался перед домом. Неуверенно и боязливо оглядываясь по сторонам, прошел он по кварталу.
Тогда мы поняли, что боялись нас. Лавки были закрыты. Очевидно, опасались грабежа. Детям и девушкам было запрещено показываться на улице. Боялись «страшных» казаков, о которых так много рассказывалось во время войны. Сближение с населением и курортными жителями шло туго. Все еще не верили в миролюбивость наших намерений. Но русская бесшабашность и веселость победили. Контакт установился. Наши спевки привлекали бесчисленное количество слушателей. Завелись первые знакомства. Заговорили на общем языке.
Нас снимали, нами интересовались, и постепенно мы сделались центром внимания маленького местечка. Днем ходили купаться. Часами лежали на пляже, томно отдыхая и наслаждаясь покоем. Все казалось невероятным, как во сне. Никто нас не гнал. Вставали не торопясь. Белье давали стирать, ели каждый день и были такими же людьми, как все другие. Больше того, были людьми, с которыми считались и которых уже знали. По вечерам танцевали. Русские рыцари в тяжелых высоких сапогах, беспощадно топтали белые туфли своих немецких дам. Но дамы не протестовали.
Быстро, очень быстро, промелькнули полтора месяца. Приблизился день отъезда. Большая часть жителей Ренндорфа толпилась на вокзале, когда хор покидал местечко. Цветы, прощальные речи и пожелания успеха. После отдыха поехали в Голландию, где в одной Гааге дали около 17-ти концертов, а 17-го сентября 1924-го года прибыли в Берлин.
Больше всего я, конечно, боялся этого большого, холодного Берлина. Здесь предстояло нам самое серьезное испытание. После всех до этих пор виденных городов Берлин произвел на меня самое яркое, самое могущественное впечатление.
Первый вечер пели перед представителями прессы и перед приглашенной публикой в маленьком концертном зале, вмещавшем лишь четыреста человек. Успех вечера дал нам возможность показать себя в Спорт-Паласе, вмещавшем семь тысяч зрителей.
Программа прошла с исключительным успехом. Так нас еще никогда не встречали! Семь тысяч человек кричали и требовали бесчисленных повторений. Мы бисировали десять раз. Администрация театра должна была со сцены официально заявить, что концерт окончен. Потушили огни. Мы давно покинули театр, а там все еще волновалась и кричала наиболее настойчивая часть публики.
За Берлином следовали концерты в других немецких городах. В Дрездене, Дюссельдорфе, Кельне, Эльберфельде, Дортмунде и т. д. Концерты эти уже были устроены при содействии концертной дирекции, с которой мы подписали наш первый контракт. Во второй половине 1925 года через Бельгию мы прибыли в Лондон.
АВСТРАЛИЙСКОЕ ТУРНЕ
Чемоданы наши медленно покрывались отельными этикетками, превратившись в пеструю выставку всевозможных отельных названий. От болгарского порта Бургас до Лондона было пройдено много…
Морских волков среди нас не было, а потому, вспоминая нашу единственную поездку по Черному морю, никто из нас не говорил о привычке ездить по воде. Разместились по двое на одну кабину и ждали отхода парохода. Ночью снялись с якоря. Спали плохо, испытывая смутное волнение и переживая в воспоминаниях первую морскую поездку.
Обрадовались утру. Хотели видеть море. Оно было тихо и кротко. Солнце заливало палубу. За завтраком оглядывали публику, прислушиваясь к непонятному английскому языку. Перелистывали словари. Зазубривали по самоучителям казавшиеся необходимыми фразы и искали их применения.
В Неаполе была первая стоянка. Англичане, вооружившись биноклями и кодаками, партиями отправлялись на развалины Помпеи. Туда же ехали многие из нас.
— Неужели вы еще не видели руин Помпеи? — спрашивали меня мои собеседники.
— Нет, — отвечал я скромно.
— Как Вам не стыдно! Каждый культурный человек должен побывать хоть раз в Помпее.
Но многие из этих культурных людей, уже побывавших раз в Помпее, говорили о Москве как о главном городе Сибири, разбираясь в элементарной географии только тогда, когда имелся под рукой соответствующий путеводитель. А впрочем, они были правы: зачем было перегружать голову ненужными вещами, когда каждое «бюро де вуаяж» в любое время могло ответить, где находится Неаполь — в Италии или в Испании.
Мы носили белые костюмы с тропическими шлемами, чувствуя себя настоящими европейцами, внешне мы уже не отличались от окружавших нас пассажиров.
Порт-Саид. Здесь пробыли целый день. Ориентальный характер города сильно напоминал собой Константинополь. Даже здесь, так далеко от России, встречались люди, говорившие по-русски.
Коломбо. Пестрая портовая жизнь. Бесчисленные рикши, на каждом шагу предлагавшие свои услуги.
Я удивился, что ничто меня не поражало — ни непривычная природа, ни пестрое население, ни факиры, сидевшие посреди улицы и демонстрирующие свои фокусы. Все это я как будто когда-то видел. Не знаю, когда. Это чувство, что ничто больше не ново для меня, преследовало меня всюду.
Я ушел в себя. Я думал о работе, о новых испытаниях и новых возможностях. Я вернулся на пароход. В городе я себя никогда не чувствовал хорошо. Люди меня утомляли. Я всегда мечтал о покое, о маленькой деревушке, о деревенской тишине.
Когда на палубе все сбегалось, чтобы полюбоваться прекрасными закатами солнца, я сидел, созерцая эту красоту один, сам с собою. Потребность одиночества меня никогда не покидала, даже когда меня окружало самое веселое общество.
Буря. Волны огромные, как горы, пенясь разбивались о борт парохода. Они подползали под него, поднимая его высоко на свой хребет. Они расступались под ним, повергая его в глубокую пропасть. Ночь выла и бесновалась. Мы лежали пластом на своих койках без сна, боясь сдвинуться с места. Вдруг что-то ударило громко и раскатисто… Колокол. Огромный колокол. Мы всполошились. Неужели это было сигналом? «Ребята», — раздался вдруг голос хорового танцора. — «Тревога! Готовиться акулам на ужин! Не слышите колокол?» А оторванный колокол с глухим звоном катался по палубе, наводя панику на пассажиров.
Аделаида. Представители местной концертной дирекции. Фотографы, журналисты. Через час после приезда пятнадцать автомобилей увезли казаков в город. Делали остановки, собирая вокруг себя толпы народа, задерживавшие уличное движение.
Для глаза не открывалось ничего нового. Город ничем не отличался от европейских городов, которых мы навидались так много. Англичане — корректные и молчаливые, как в Лондоне. Чего-то не хватало для казаков.
«Где же черные?» — спрашивали хористы. Но черных почти не было, они были на севере Австралии.
Первые концерты показали, что европейская программа была непригодна для здешней публики. Она любила легкую музыку — народные песни и марши. Приходили в восторг от танцев. После Аделаиды следовали концерты в живописном, как по линейке выстроенном Мельбурне. Потом пели в Тувумба, Брисбене и Ипсвиче, попав наконец в Сидней, о котором так много слышали раньше. На пристани нас встретили представители русской колонии, поднеся нам хлеб с солью. Здесь русские по внешнему виду ничуть не отличались от англичан и многие из них говорили с английским акцентом. Город поразил нас своей фундаментальностью, своими огромными площадями и улицами. Ездили по бухте в окрестности города. Близко сошлись с публикой, обзаведясь бесчисленными знакомыми. Двадцать два концерта прошли в Сиднее при полном сборе. Не хотелось уезжать — так тесно сжились со своими новыми знакомыми. Но день отъезда настал.
* * *
По дороге в Христчерч у Южной Зеландии разыгралась дикая буря. Укачало всех. Несколько человек из хористов буквально подумывали о самоубийстве, но прошло и это испытание. За три часа до концерта, с двадцатичетырехчасовым опозданием мы, как пьяные, вступили на берег. Стоило многих усилий, чтобы привести себя в порядок к предстоящему выступлению. Изводили одеколон, подкреплялись вином и с грехом пополам провели первый концерт. Буря настолько повлияла на казаков, что одна мысль о море вызывала в них испуг. Но ехать пришлось.
Несколько хористов осталось в Австралии, купив здесь на заработанные деньги фермы и навсегда променяв свою профессию певца на сельскохозяйственную работу. Казака тянуло к земле. Трудно было расстаться с дорогими друзьями, делившими с нами так долго все наши радости и невзгоды.
Ехали обратно в Европу, соскучившись по ней. Везли с собой первые накопленные деньги. На пароходе диктаторски забрали кухню в свои руки. Научили повара приготовлять борщ и русские котлеты. Теперь пищей были довольны, а с нами и все пассажиры. Вели себя уже свободнее. Ехали через Панамский канал, фотографировали шлюзы и тащившие наш пароход вагонетки. Пересекли Карибское море и остановились у острова Кюрассау. Попробовали знаменитое вино. Хоровым специалистам оно не понравилось. «Больно мудреное», — был общий диагноз. — «Попроще бы…» В конце апреля прибыли в Саутгемптон. С большим удовлетворением вступили на землю. В отель большинство шло пешком, чтобы «чувствовать под ногами почву».
ПАРИЖ
Находились скептики, не верившие, что мы казаки, говорили о профессиональных певцах, надевших казачьи шаровары. Но важно было то, что о нас говорили. В Париж мы приехали хорошо организованной единицей.
Первый концерт в Париже, назначенный в пользу казаков-инвалидов, прошел в зале «Гаво». Перед театром разместилась полиция, оттесняя толпу. Напор был чудовищный. Париж, центр русской эмиграции, давно ждал ставших известными казаков. Не буду описывать тех оваций, которыми нас встретили. Может быть, только в Риге, где наше появление было национальным праздником, мы пользовались таким успехом.
ВБЛИЗИ ОТ РОДИНЫ
Почему мы так радовались этой поездке? — У нас было на душе так, как будто мы ехали на родину. Бывшая частица России, которую многие из нас знали, стояла перед нами, как нечто заветное и дорогое.
Вот Литва. Вержболово. Вдали купола православной церкви, русские постройки…
Мерно стучат колеса поезда. Знакомый край. Русские вагоны, маленькие станционные здания с неизбежной русской водокачкой. У окон взволнованные хористы, оттесняя друг друга, чтобы лучше видеть. И в зимней природе как будто та же грусть наших снежных просторов. Тот же дух — только нам ощутительный и понятный. Отворились двери и в вагон вошла уборщица, по-русски попросив разрешения вымести в вагоне.
Первые русские слова, услышанные из уст простой русской женщины, потрясли нас. Мы обступили ее. Расспрашивали.
«Помилуйте», — говорила наша землячка, — «тут почти каждый человек знает по-русски».
Пришел кондуктор и по-русски спросил у нас билеты, начальник станции по-русски приветствовал нас, и нам казалось, что из этой страны, носившей имя Литва, вновь восстала далекая, недоступная для нас Россия. А колеса все стучали. Мы неслись к цели, проезжая родные места, слыша сквозь чужой говор родную русскую речь.
Ковно. Здесь многие из нас стояли во время войны. На станции прицепили вагон. В нем ехал латвийский министр иностранных дел, также направляясь в Ригу. Стояли недолго. Ехали дальше, нетерпеливо ожидая высадки,
6 часов вечера. Поезд медленно подходит к Либавскому вокзалу. Толпы народа стоят на перроне. Кого ожидают? Нас или латвийского министра? — Но лица не латвийские, лица русские. Ожидают нас!
«Где казаки? Где казаки?» — слышится отовсюду. И рванувшись вперед, людской поток опрокидывает фотографов и городских представителей, готовящихся к встрече латвийского министра.
«Где казаки? Почему не в форме?» Я открываю вагон. Меня узнают. Я вижу протянутые руки с букетом альпийских фиалок. Я вижу трехцветную русскую ленту и слышу «ура», как ураган, прокатившееся по вокзалу. Я хочу скрыться в вагоне, но меня силой вытаскивают на перрон, у меня вырывают чемоданы и поднимают на плечи.
«Выше! Выше! Не видим!» — кричат кругом, и меня несут к выходу. Я плачу от волнения, прошу спустить меня на землю. Но никто не слышит. Все стремятся куда-то и кричат. Меня не спускают и тогда, когда мы уже стоим у выхода вокзала и несут на плечах по улицам через густые ряды ожидающих такси. «Неси его дальше!» И меня несут до самой двери моей гостиницы.
В это время вся улица запружена народом. Фотографы и журналисты пробиваются в гостиницу, не давая мне прийти в себя. Я пожимаю десяток рук, стараясь отвечать на вопросы. Администрация гостиницы прекрасно владеет русским языком. И буфеты с холодными закусками и водкой заставляют забыть, что мы не в России.
На следующий день осматривали город и делали визиты. Посетили подвал под православным собором, где жил архиепископ Иоанн. Огромного роста стоял перед нами этот популярный защитник русских прав. Его появление произвело на нас большое впечатление. О необычайной силе архиепископа рассказывали разные интересные истории. Говорили, что он один вытащил завязший в грязи автомобиль, который два вола не были в состоянии сдвинуть с места, что в какой-то станице он сам поднял колокол на колокольню, совершив работу, которая была не под силу трем здоровым казакам,
Бывший викарий Донской области принял нас под свое благословение. А в то время как мы разговаривали с ним, шла форменная атака на наш отель. Несмотря на охрану полицейских, поклонники хора врывались в вестибюль, ища казаков и требуя от них фотографий и подписей.
Зима стояла холодная, русская. Но очередь перед театральной кассой образовывалась уже с трех часов ночи. Вместо предполагавшихся трех концертов пришлось объявить шесть. В отеле не было покоя. Телефон звонил беспрерывно. Люди заполняли фойе и коридоры, не давая пройти. Делегации из Двинска, Митавы, Либавы и Режицы звали к себе и предлагали концерты. Нас буквально рвали на части.
Не было отдыха, не было возможности собрать хор, чтобы поговорить с хористами. Их с утра расхватывали по домам, закармливая и осыпая разными подарками.
Полиция взволновалась. Начались уличные манифестации в честь хора. После концертов хор выпускали через секретные выходы, чтобы предотвратить скопление народа. Но ничего не помогало. Секретные выходы были очень скоро открыты, и русская учащаяся молодежь врывалась в них, поднимала казаков на плечи и развозила их по своим корпорациям. Залы были переполнены до отказа. А на улице перед театром толпились те, кому не удалось достать билета. Они все еще надеялись как-нибудь пробраться на концерт, и некоторым из них это тяжелой ценой удавалось.
В один из воскресных дней хор пел литургию в кафедральном соборе. Огромный собор не мог вместить и трети всех собравшихся на богослужение. После службы архиепископ Иоанн благословил хор иконой. «Пойте же всему миру», — закончил он свое обращение к нам. В службе также участвовал приехавший из Эстонии настоятель Печерского монастыря епископ Иоанн. От имени монастырской братии он приветствовал хор.
Возвратились в отель, но отдохнуть перед вечерним концертом не сумели. Здание, как улей, кишело людьми, вызывавшими и требовавшими нас. При отъезде хора из Риги полиция опасалась новых скоплений народа. Чтобы отвлечь внимание русского населения, не было объявлено, с какого вокзала уезжают казаки. Но перед отелем уже стояла огромная толпа, игнорируя запреты полиции. Загремело «ура», подхваченное со всех сторон. Где-то прозвучало мое имя, имя хора.
Мы с трудом пробрались через дорогу, направляясь к вокзалу. За нами устремилась толпа. Полиция была бессильна против напора. Поезд тронулся. Проезжая маленькую товарную станцию, недалеко от Риги, мы увидели бесчисленное количество людей, махавших нам на прощание и провожавших нас громкими криками… Станция давно пропала из виду, а в ушах у нас все еще звучал этот крик, восторженный и громкий.
Опять застучали колеса. Опять полетели поля, занесенные снегом, опять замелькали знакомые станции с маленькими башенками-водокачками. Резкий ветер резал лицо. Окна закрыли. Было холодно, но где-то внутри меня теплился огонек, согревающий и радостный.
ВЫСТУПЛЕНИЯ ХОРА ПЕРЕД КОРОНОВАННЫМИ ОСОБАМИ
Хор у Сербского короля Александра
Загреб. Разместились в отеле. Я пересматривал репертуар, готовясь к вечернему выступлению, как вдруг в моем номере резко зазвонил телефон:
— С Вами будет говорить Белград. У телефона придворный церемонеймейстер сербского короля Александра…
Я назвал свое имя.
— Его Величество, король Сербский выразил желание принять у себя хор. Будьте добры пожаловать ко мне 21 января утром, чтобы со мной выработать порядок выступления хора. Кроме того, мне нужны некоторые сведения о Вас и о хоре.
Я радовался возможности представиться королю, покровителю русской эмиграции. Королю, приютившему в своей стране столько бездомных и обездоленных русских сограждан. Сербский король, сам воспитанный в Петербургском Пажеском Корпусе, не перестал любить Россию.
У маршала двора я был принят с исключительной любезностью. Беседа длилась более часа.
— Завтра, ровно в пять часов Его Величество король будет в приемном дворцовом зале. Приходите немного раньше. Будет много приглашенных. Правительство, дипломатический корпус, русская колония. После выступления Его Величество просит Вас и хор пожаловать к столу.
21-го вечером мы стояли на эстраде королевского приемного зала. Дворцовый зал был переполнен. Блестящие мундиры генералов, черные рясы духовенства, фраки и парадные сюртуки дипломатического корпуса, в одном из первых рядов малиновая сутана папского нунция, дамы в дорогих и парадных туалетах. Ждали короля.
Я видел, как открылись двери, и король с королевой появились на пороге. Все присутствующие поднялись. Глубокий поклон мужчин и почтительный реверанс дам. Я ждал, когда король займет свое место. Он сел в первом ряду, совсем близко от эстрады, на которой мы стояли. Я начал концерт.
Звуками церковного напева мы благодарили короля за его любовь к нашей родине, за ласку и приют, оказанные стольким изгнанникам… Мы пели ему.
Первое отделение было пропето. «Король просить регента подойти к нему». — Я не успел вытереть лоб, на котором выступили капли пота. Сойдя с эстрады, я подошел к королю.
Живое, выразительное лицо короля прояснилось.
— Я много слышал о Донском казачьем хоре, — начал он на безукоризненном русском языке.
— Вытрите лицо. Вы очень устали. Ваша работа очень трудная… Пение хора произвело на меня и на королеву исключительно сильное впечатление. Королева уже раз слышала Вас во дворце своей матери в Бухаресте.
Он говорил со мной просто, и в каждом его слове сквозило обаяние человека доступного и сердечного. Я рассказал ему о первых шагах хора, о его борьбе, и король слушал внимательно, не перебивая.
— Ну, теперь дайте нам еще раз послушать Вас, а потом попрошу Вас и хор подкрепиться у меня.
Концерт был кончен. За столом, уставленным русскими закусками, мы делились впечатлениями. Придворный оркестр играл произведения русских композиторов, а в соседнем зале король принимал гостей.
Вошел маршал двора и от имени короля наградил членов хора сербскими знаками отличия. Через мгновение на черных казачьих гимнастерках красовались золотые ордена.
— Ваше Превосходительство, — обратился я тогда к маршалу. — Хор хочет поблагодарить Его Величество.
Маршал перешел в зал короля. Мы ждали недолго, через несколько минут к нам вошли король с королевой.
— Ваше Королевское Величество, Донской казачий хор приносит Вам свою глубокую, сердечную благодарность и просит разрешить ему спеть Вам и Ее Королевскому Величеству «Многая лета».
«Благоденственное и мирное житие… «- начал самый старший из хористов протодиаконским басом. «Многая лета» — и воодушевляясь, хор подхватил это «многая лета». Король поблагодарил. Он наградил меня орденом Св. Саввы четвертой степени и пожелал мне успеха. Мы покинули дворец короля-русофила, почувствовав, что мы не одиноки. Во всем мире были уголки, где помнили Россию, где любили русскую песню и русское прошлое.
Концерт во дворце королевы Румынской
Среди званых гостей, ожидавших нашего выступления, была греческая королевская чета и королева сербская с наследником. Когда присутствующие заняли места, мы начали концерт.
Сербский наследник, увлекаясь моими движениями во время концерта, подражал мне за моей спиной. Маленький румынский король Михаил не отставал от него. Во время всей первой концертной части я слышал в зале их детские голоса.
Духовные песни им были не по душе. Зато когда шла вторая, светская часть, дети насторожились. Лихой свист заключительных песен привел их в восторг. По желанию королевы и наследников мы закончили программу танцами.
После концерта члены хора были приглашены к чаю, на котором коронованные особы угощали казаков. Отметив культурные заслуги хора, королева Мария передала мне звезду Румынии, наградив каждого из хористов медалью.
У Императрицы Марии Феодоровны
Каждый раз, когда мы поем в Копенгагене, мы посещаем этот дворец, где нас встречают тепло и гостеприимно. В 1927 году мы были в нем впервые.
Нас пригласили во дворец. Два бородатых казака-телохранителя в форме, последовавших за своей повелительницей на ее первую родину, встретили нас на пороге. Тронутая императрица благодарно выслушала концерт и пригласила нас и в следующий раз во время нашего пребывания в Копенгагене.
В апреле того же года мы пели в Стокгольме.
В Осло в ложе появился король, заинтересованный казаками. Во время концерта нам преподнесли огромный венок. Из зала внезапно торжественно зазвучали фанфары, заигравшие туш.
В стране Альбиона
С длинной пикой, при шашке, с револьвером за поясом, с достоинством оглядывал он восторженно приветствующих его людей и спокойно и самоуверенно разглаживал свою окладистую бороду.
Наполеон отступил. Берлин был занят русскими войсками. Лауэнбург, тогда принадлежавший Англии, лихим налетом донских казаков был отбить от французов. Через весь мир широкой волной прокатилась слава казачьего героя — атамана графа Платова.
А по улицам Лондона ехал казак Землянухин с донесением к русскому послу, князю Ливену, о занятии английского города Лауэнбурга донскими казаками. Появление казака превратилось в огромную манифестацию, в честь русского воинства. Улицы кишели народом. Лондон хотел видеть русского казака.
Лорд-мэр города приглашает Землянухина в свой дворец и жмет его заскорузлую, твердую руку. Большая гильдия чествует казака, и запрудившая площадь толпа требует его появления на балконе. Лорд-мэр выводить Землянухина на балкон. Громкие крики восторга звучать кругом, а бородатый казак скромно и благодушно благодарит мэра.
Город собирает большую сумму денег, чтобы ее передать Землянухину, но простодушный воин денег не принимает.
«Непристойно казаку принимать денежные подарки, а кому угодно мне подарить что-нибудь — пускай дарит мне шашку, чтоб я ею мог сражаться с врагами России».
На белом коне, во всем вооружении он гарцует в Гайд-парке, собирая тысячи любопытных. Популярностью Землянухина пользуются устроители различных торжеств и гуляний, привлекая народ присутствием бородатого казака.
Даже английский парламент приглашает Землянухина как представителя победной русской армии. До сегодняшнего дня сохранились в Лондоне открытки, продававшиеся в свое время в сотнях тысяч экземпляров. На них — изображение могучего казака с пикой и многозначительная подпись: «Казак Землянухин, русский герой бесчисленных победных сражений». В этот же год другой русский казак посетил Лондон — покрытый бессмертной славой атаман, граф Матвей Платов.
Может быть, мы были первыми казаками, появившимися с тех пор в казачьей форме на улицах Лондона. Гигантский вокзал Виктория. Бесконечное движение автобусов и автомобилей у выхода. Люди с серьезными безучастными лицами. Серые здания. Серые костюмы и серая дождливая погода. Это было наше первое впечатление от Лондона.
Разместившись в отеле, мы боялись покинуть его, чтобы не заблудиться в этом гигантском городе. Стоя на ближайшем углу нашей улицы, мы минутами размышляли, как пройти к отелю, так однообразны были все здания, так трудно было по ним ориентироваться, так сильно было уличное движение.
В Лондоне дали ряд концертов. Наиболее ярким воспоминанием стоит передо мной наше выступление в Виндзорском дворце перед английским королем Георгом V.
Нам подали придворные кареты. У дворца нас встретил гофмейстер, проводивший нас в зал, где мы должны были петь. Король, несмотря на болезнь, в сопровождении королевы явился на концерт. Увидев короля, мы были потрясены — так велико было его сходство с покойным государем. Вспомнилось прежнее…
Пели два отделения, духовное и светское. Король молчаливо слушал. После концерта он направился к эстраде, на которой мы стояли. Увидев его приближение — я, не задумываясь, соскочил с двухметровой высоты, вызвав возгласы одобрения со стороны присутствующих и самого короля.
Король и королева подошли ко мне и милостиво пожали мне руку. Они спросили о происхождении хора, о его прошлом. Великая княгиня Ксения Александровна переводила их слова. По желанию короля мы исполнили русский гимн. Опустив голову, прослушал его король. Потом, внезапно встрепенувшись, поблагодарил и удалился во внутренние покои. После концерта нам показали дворец. Мы видели зал рыцарей, тронный зал и комнату, в которой, во время своего пребывания в Лондоне спал Император Николай II.
Потом был подан обед. За каждым хористом, прислуживая ему, стояло по лакею из гвардейцев. Прекрасно воспитанные и корректные, они молча смотрели на нас, пивших воду, приготовленную для мытья рук, и неизменно подливали нам свежую воду в опустевший хрустальный сосуд.
У вице-короля Индии. Встреча с Ф.И.Шаляпиным
Он прошел со мной в комнату, где находились хористы, и долго беседовал с ними. «Этот казак поет басом», — говорил он, указывая на октависта. — «Этот тоже», — и не ошибаясь, он перечислил всех басов, поющих в хоре.
Его мощную фигуру безукоризненно облегал фрак, украшенный ленточкой Почетного Легиона. Он был прекрасно расположен, шутил и смеялся. Мы открыли концерт. За нами следовало выступление Шаляпина. Нам разрешили остаться. Шаляпин пел. Я никогда не слышал его раньше за границей. Еще взволнованный своим выступлением, я забыл все на свете, слушая великого певца. Все пело в нем, каждое его движение, каждый взгляд. Вырастая в гигантскую фигуру бурлака, он пел «Эй, ухнем». И почти шепча, но шепотом своим наполняя весь огромный зал, он рассказывал о параде мертвецов перед великим полководцем. «В 12 часов по ночам из гроба встает император…»
Перед английскими аристократами русский гений, неисчерпаемый и ни с кем не сравнимый. Он ворожил звуками своего мягкого баса, он увлекал своей мимикой, своими движениями. Он играл, далеко превзойдя правду, которую тщетно искали многие. Он изысканно кланялся. А после концерта он говорил мне:
— Хорошо бы выпить теперь в маленьком трактирчике. Надоели хоромы и отели. Истосковалась душа по русской застольной песне.
У королевы Неаполитанской
Концерт уже шел, когда в одну из лож окруженная почтительными фигурами вошла высокая, стройная старуха. Головы присутствующих повернулись в ее сторону. «Королева Мария Неаполитанская», — объяснили нам потом за сценой. После концерта королева захотела познакомиться с хором. Я получил приглашение к обеду. Хор был приглашен к вечернему чаю.
На следующий день мы были в Мюнхенском дворце 84-летней королевы. Она вышла к нам вся в черном, с офицерским Георгиевским крестом на груди. Этот крест ей собственноручно вручил император Николай Первый за геройский бой ее неаполитанского гарнизона против превосходящих сил Гарибальди. В королеве, несмотря на большой возраст, было много достоинства и личного обаяния. Своей простотой она очаровала весь хор. Она слышала, что я якобы люблю чай. По ее приказанию мой стакан беспрерывно наполнялся. Не будучи в состоянии отказать королеве, я геройски выпил подряд семь больших чашек.
«Господину регенту еще чашку чаю»! Я морщился, но пил, в душе проклиная того человека, который рассказал королеве о моей несуществующей слабости. Но королева так мило предлагала, что я пил, пил и пил. Я сидел рядом с ней, слушая сбивчивый рассказ о ее молодости, о ее встречах и далеких переживаниях. Говорила она, не доканчивая фразы, часто теряя нить разговора. Случалось, что посреди повествования она тихо засыпала, но, внезапно проснувшись, вновь продолжала. И когда она засыпала, она походила на те фарфоровые фигурки, неподвижно стоявшие за стеклом и на этажерках ее комнат, напоминая старое, доброе прошлое, о котором только что говорила королева.
АДМИНИСТРАЦИЯ ХОРА
Ввиду частых переездов хор назначил своего «министра путей сообщения», составляющего по расписанию концертов точный маршрут. На его обязанности лежало своевременно заказывать билеты для хора, добиваться на них скидок и заготовлять вагоны для больших переездов.
Не обошлось и без квартирмейстера, приготовляющего для хора отели и распределяющего между хористами комнаты. Работа постепенно развернулась и потребовала второго администратора. Переписка с концертной дирекцией разрослась. Переговоры по составлению турне ввиду беспрерывных концертов осложнились. Своевременная замена и получение паспортов и визы — все это не могло быть исполнено одним лицом. В 1930 году был избран второй хоровой администратор.
Устройство визы принадлежит к самым трудным и ответственным пунктам хоровой администрации. Нередко случалось, что приходилось менять целое концертное расписание из-за невозможности получить визу в то или иное государство. Однажды, получив принципиальное согласие на въезд в одну из стран, хор спокойно продолжал работу, надеясь к моменту въезда в эту страну, получить визу. Но случилось так, что хор в последний момент получил отказ и впущен в страну не был.
Возникли большие материальные убытки. Залы, в которых должен был выступить хор, должны были быть оплачены, расходы по рекламе должны были быть возмещены, и хор был вынужден на скорую руку составить новое турне, давая концерты в городах, расположенных крайне неудобно. Однажды даже случилось, что одна половина хора была пропущена через границу, а другая застряла в пути. Выгодный концерт должен был быть отменен.
Имея постоянное соприкосновение, с прессой, хор выбрал своего представителя, на обязанности которого лежало давать интервью и сведения о хоре. Кроме того, он собирал критики и газетные заметки. Впоследствии из них была составлена и издана книга, постоянно пополняемая новыми рецензиями и время от времени переиздаваемая.
Наконец, хор назначил своего юрисконсульта.
В настоящее время хор имеет около двадцати должностных лиц, добровольно исполняющих свои обязанности и не получающих за это никакого вознаграждения.
Этот аппарат, построенный на добровольных началах, является моей твердой опорой. Он дает мне возможность спокойно и сосредоточенно исполнять обязанности регента и директора хора, не отвлекаясь на техническо-хозяйственные вопросы. Мне достаточно только контролировать общие решения хора.
ТЫСЯЧНЫЙ КОНЦЕРТ ХОРА
На банкете после концерта собрались все друзья хора. Со всех концов Европы съехались наши поклонники, отовсюду летели поздравительные телеграммы и письма. Нас помнили, нас любили. Мы больше не тот блуждающий бездомный хор, как раньше. Венки с трехцветными лентами, букеты и подарки покрывали ту же эстраду, на которой мы четыре года тому назад стояли жалкими и незнакомыми. За банкетом, среди званых гостей, среди представителей прессы и артистического мира прошел вечер, прошла ночь.
На празднестве присутствовал Донской атаман, сидевший на председательском месте. Рядом с ним посадили меня. Я не умею говорить. затрудняюсь отвечать на приветственные речи, поэтому я просто вставал и кланялся. Говорили другие. Торжественный банкет прошел. На следующий день я перечитывал присланные хору поздравления. Их было очень много. Среди писем и телеграмм, полученных ко дню тысячного выступления хора, я помню телеграмму Ф.И.Шаляпина, особенно ярко выражающую его расположение к хору: «Шлю Вам к вашему тысячному концерту как доказательство моего восхищения Вашим большим искусством, мои сердечные пожелания».
ОЖИДАНИЕ
В зале примитивного отеля на окраине городка шли спевки. Через раскрытые окна далеко разносилось пение, привлекая множество любопытных. Чешские крестьяне, проезжая по шоссе, останавливали свои возы, маленькие детишки толпились у входа, а в соседнем зале, носившем название кафе, уже за час перед спевкой все столики были заняты. Проходя по улицам города или гуляя по пляжу озера, я слышал, как незнакомые люди насвистывали и пели песни нашего репертуара, схваченные и заученные на ежедневных спевках.
Я выбрал этот тихий уголок, чтобы дать возможность отдохнуть хору. Здесь не было соблазнов городской жизни. После одиннадцати часов в городке было тихо и сонно. Тушились огни и улицы вымирали. Рестораны и кафе спускали на окна и двери железные решетки, и город погружался в сон. Когда все стихало, я подолгу сидел на балконе своей комнаты, мысленно возвращаясь к предстоящей поездке в сказочную, далекую Америку. В один из вечеров я был особенно пессимистически настроен.
Поймет ли Америка мягкий мотив русской песни? Согласится ли с ее темпом, таким устаревшим для американских понятий? И как бы отвечая на мой вопрос где-то из освещенного окна отдаленной виллы, нарушая вечернюю тишину, зазвучал граммофон. Фокстрот, веселый и легкий, как-то мгновенно давший иное направление моим мыслям. За этой музыкой, несложной и примитивной, зародившейся в той же Америке, лежало мировоззрение такое же легкое и такое же проходящее, как и сам этот фокстрот. Быть может, завтра уже не будет этих фокстротов, будут новые мелодии, будут новые песни и танцы. А наша русская песнь, пережившая столько лет и эпох, так глубоко проникшая во все страны Европы, — она не пройдет так незаметно!
Но я сомневался. Сомневались даже люди, знавшие Америку. Мне говорили о попытках других русских хоров, окончившихся неудачей. Говорили о необходимости небывалой сенсации, чтобы добиться успеха. Советовали на конях в полном вооружении, с длинными пиками предстать перед американской публикой: «Умение там не играет ровно никакой роли. Какой-нибудь рекламный трюк, бутафория, сенсация — вот, что нужно для Америки».
Я так мало знал эту страну, что проверить этих суждений не мог. Единственный человек из нас, который в это время не волновался, был наш американский менеджер. Он как американец знал Америку лучше других, он писал спокойные деловые письма и верил в успех хора и без оседланных коней.
Шли беспрерывные дожди, тяжело действовавшие на настроение. Целыми днями хористы сидели дома. Время тянулось бесконечно медленно и монотонно. На фоне серой жизни ярким пятном выделяется наш летний концерт, который мы дали по просьбе курортной администрации и представителей города. Отказать им мы не могли.
На программу я поставил песни американского репертуара, считая наше выступление пробным концертом для предстоящего турне. Концерт прошел на шаткой импровизированной сцене, пахнувшей смолой и свежей краской. Места на сцене было так мало, что мы еле разместились. Дирижируя я стоял на ящике из-под яиц и в духе переживал то старое доброе время, когда семь лет тому назад мы за несколько марок пели в болгарском порту Бургас.
Маленький зал, увешанный гирляндами из свежей зелени, был так переполнен, что, казалось, тонкие дощатые стены должны были каждую минуту поддаться напору собравшейся толпы. Паузу между первым и вторым отделением мы провели где-то на задворках между курами и гусями, а потом опять пели, сотрясая стены «концертного зала», никогда не видавшего такого скопления народа.
После концерта ко мне подошел старый господин, быть может, всю свою жизнь не видавший другого города, кроме своего заброшенного курорта. Он был сильно взволнован. «У нас есть тоже свой городской хор, но он, я должен сознаться, гораздо слабее Вашего. Вы можете смело попытаться выступить где-нибудь в другом месте, в каком-нибудь другом городе, побольше нашего».
— Как Вы думаете, — спросил его я, — можем ли мы попытать счастья, скажем в Нью-Йорке?
Спрошенный задумался.
— Так далеко я бы Вам не советовал, а вот в Габлонце, там несколько тысяч населения, это недалеко отсюда, там бы я Вам рекомендовал добиться концерта.
Отдых прошел. После короткого турне по Чехии, мы приехали в Германию. Там дали несколько прощальных концертов, а через несколько недель, погрузившись на огромный трансатлантический пароход «Колумбус», из Саутгемптона взяли курс на долгожданную, незнакомую Америку.
В СТРАНЕ БОГАТСТВА И НЕБОСКРЕБОВ
Мы молчаливо переживали торжественный момент. Ведь это была Америка — последний пункт наших достижений! Проходили часы. Пароход стоял лишь в нескольких километрах от пристани, освещенной, как днем, ярким светом. Наконец мы подошли к берегу. Нас встретили представители русской колонии, и наш американский импрессарио. Нас приветствовали речами, фотографировали и бегло интервьюировали.
В центре делового Нью-Йорка огромный двадцатиэтажный отель приютил хор, и мы пропали в нем, как ничтожные маленькие пешки, покорно подчиняясь указаниям нашего импрессарио. В этом лабиринте этажей, коридоров и комнат я почувствовал себя до ужаса маленьким и беспомощным. Я был рад, когда за мною закрылась дверь номера и я остался один. Повинуясь инстинкту, я отворил окно и выглянул на улицу. Узкой полоской беспрерывных огней проходила подо мной улица. Где-то бесконечно далеко бился пульс городской жизни.
На следующий день я считал этажи домов, постоянно путаясь в числах и начиная сначала. Все действовало непривычно и странно: густой поток людей и автомобилей, громкая речь и бешеный темп американской жизни. Никогда я не чувствовал себя таким чужим, как здесь, среди этих людей, деловито и безучастно пробегавших мимо меня, среди этих великанов-домов, среди этой техники — изощренной и бездушной. Я не представлял себе, что кого-нибудь из этих, увлеченных общим движением людей, может заинтересовать выступление хора. Я не представлял себе, что кому-нибудь из них вообще оставалось время на внутренние переживания.
6 ноября. Льет как из ведра. Огни улицы расплываются в дожде. Мы стоим в вестибюле отеля и дожидаемся отъезда. Через час концерт в Карнеги-холл. Эффектными черными пятнами глядят в зеркала формы хористов. Кругом любопытство, удивление и вопросы. Лавируем между публикой, проходя к выходу.
Каменная мостовая вокруг театра блестит, как пролитые чернила. Еще далеко до начала, но толпа с зонтами уже облегает входы к театру. Автомобили беспрерывной лентой, подобно чудовищной гусенице, подползают к ярко освещенному зданию. Хлопают дверцы, голосят гудки. Проталкиваемся через толпу. Входим. Среди американского говора обрывками слышим русскую речь.
Много лет тому назад Петр Ильич Чайковский присутствовал на открытии этого зала искусства. Я узнаю это на ходу от своего провожатого. Я не слышу — скорее, понимаю его слова. Я волнуюсь. Я жду начала концерта как избавления от этого неприятного волнения. Ожидание — как оно было тогда тягостно!
Наконец хор на сцене. Я выхожу быстрыми шагами. Яркий свет прожекторов неприятно режет глаза. Передо мной переполненный зал. Аплодисменты будят во мне уверенность. Я начинаю концерт. «Верую…» Хор замолк. И в ответ на это молчание огромный зал ожил гулом одобрения. Успех! Слава Богу, успех!
Артистическая комната полна народу. Поздравления, бесконечные рукопожатия. Мимо меня проходят люди, чужие, но в этот миг странно близкие. Не вижу отдельных лиц — их слишком много. Каждому отвечаю на рукопожатие.
Вдруг кто-то крепко берет меня за плечи. Высокий красивый старик с орлиным носом. Его слова доходят до меня отчетливо и резко.
— Такой маленький, щупленький, а сколько силы!..
Я узнал Александра Зилоти, нашего знаменитого русского пианиста. Ученик Листа, он бурно продолжал:
— Вы должны побывать у меня! Я завтра за Вами приеду!
Он сдержал свое слово. Я был у него и пережил несколько незабываемых минут в его доме. Он поздравил меня с успехом, а потом на каждом из нью-йоркских концертов был моим неизменным слушателем.
За свое шестинедельное пребывание в Америке хор пропел при полном сборе 41 концерт, посетив 32 города, добравшись до центра Соединенных Штатов и поднявшись на север до Канады.
14 ночных переездов утомили меня и хористов. Огромные расстояния были нам непривычны. Пели почти каждый вечер. Свободных дней у нас было всего несколько. В один из таких дней мы всем хором посетили Нью-Йоркскую оперу Метрополитен. Мною, как всегда, когда я бываю зрителем в театре, овладело странное чувство. Я почти не знаю театра из зрительного зала. Мое место 250 раз в году — на сцене. А потому, когда наследник Карузо — Джильи, запел на сцене, являвшейся для меня частицей моей жизни, я почувствовал себя рядом с ним, волнуясь, как будто бы я сам стоял перед этой нарядной требовательной толпой.
Опера Метрополитен — конечная ступень всех артистических достижений! Конечная цель всех театральных" карьер! Я сижу в Метрополитене и смотрю на сцену, на заветную сцену для лучших из лучших, для первых артистов мира сего. Карузо, Шаляпин, Баттистини, Джильи… Фантастические гонорары, небывалые сборы!
В каждой ложе король — король капитала, и в каждой ложе всегда тот же король. Я читаю их имена в программе — они под номером ложи…
Я ослеплен блеском богатства и роскоши. А на сцене поет Джильи. Но я почти не слушаю его, потому что нервное волнение овладевает мною. Я не могу сидеть в публике. Мое место на сцене!..
* * *
http://rusk.ru/st.php?idar=104450
Страницы: | 1 | |
