Метафизика русского радикализма

Статья из сборника «Соблазн русского радикализма»

Завтра сожгу тебя!
Великий Инквизитор

Радикализм — одно из самых актуальных и вместе с тем неоднозначных философских понятий, выработанных человеческой мыслью. Наряду с консерватизмом[1] и либерализмом, радикализм включен в систему основных политологических категорий, однако смысл этого слова выходит далеко за границы политологии, вторгаясь в области этики, эстетики, религии и даже повседневной жизни. Коротко говоря, радикализм присутствует всюду, где возможен выбор между степенями осуществления принципа, вплоть до отрицания самого принципа под видом его полного воплощения. Радикализм — это крайность, превышение меры. Как показал ещё старик Гегель, мера выступает посредницей между качеством и количеством, и в таком плане радикализм есть нарушение (вольное или невольное, сознательное или бессознательное) истинной меры качества любой человеческой практики, ведущей к её самоотрицанию. Если к Вам подходит человек и требует у Вас кошелек — он просто разбойник. Но если он потребует у Вас жизнь — это радикал, во всяком случае по отношению к вашей единственной и неповторимой личности, и Вы имеете полное право спросить у него, ради чего он требует от Вас такой жертвы.

Итак, радикал не поступается принципами, он всегда смотрит в суть, в корень дела (лат. radix — «корень»). А поскольку понятия такой степени общности требуют для определения собственной противоположности, то можно сказать, что любой радикализм имеет в качестве своего антипода — половинчатость, беспринципность, соглашательство. Так что же, радикализм по существу прав, а на стороне его критиков только жалкая трусость или, хуже того, предательство? Попытаемся разобраться.

1. ХРИСТИАНСТВО: АБСОЛЮТНЫЙ РАДИКАЛИЗМ ИЛИ МЕРА ВСЕХ ВЕЩЕЙ?

По плодам их узнаете их.
Мф. 7:16.

Если начать с главного — с религии — то придется признать, что в метафизическом плане нет ничего радикальнее христианства. Оно настолько радикально, что показалось иудеям — соблазном, а эллинам — безумием. В самом деле, христианское вероучение утверждает, что абсолютно безгрешный и всемогущий Бог спускается на самое дно согрешившего своего творения и принимает на себя всю его смертную природу, кроме греха — есть от чего придти в смущение. Это нарушает сразу и греческую логику, и римское право, и иудейский закон. И тем не менее это так. «Неужели не знаете, что все мы, крестившиеся во Христа Иисуса, в смерть Его крестились?" — спрашивает апостол (Рим. 6:3). Христианство как бы разделяет мир надвое — вот тут святое, а тут профанное — и вместе с тем метафизически восстанавливает целостность этого падшего мира ещё в большей славе, чем до грехопадения. На небе кающемуся грешнику радуются больше, чем праведнику, не имеющему нужды в покаянии, и призывают молиться за врагов. «Блаженны нищие духом, блаженны плачущие, блаженны изгнанные за правду» — всё это самые что ни на есть радикальные, запредельные в своей категоричности положения, и, продумывая их до конца, поневоле соглашаешься с людьми, утверждающими, что последние истины бытия написаны на языке безумия. «Кто же может спастись?» — вопрошали изумленные ученики (будущие апостолы) своего Учителя, и по-человечески их изумление понятно: не могут земные плотские существа радоваться и веселиться, когда их поносят и гонят…

Однако в Нагорной проповеди есть ещё одна, самая радикальная заповедь: «Будьте совершенны, как совершенен Отец ваш Небесный» (Мф. 5:48). Отец — при всем своем всемогуществе, всезнании и всесправедливости — есть любовь (1 Ин. 4:16), и это решительно меняет в христианстве всю систему онтологических, нравственных и даже юридических отношений между тварью и Творцом, с одной стороны, и внутри самого тварного космоса — с другой. Если Бог поистине есть любовь, то он изнутри знает место всякого существа в разветвленном хозяйстве жизни, и судит его по его собственной мере, совпадающей в последнем счете с божественным замыслом о творении. Всё, что происходит на земле во времени, уже давно произошло в вечности. Sub specie aeternitatis «нет ни эллина, ни иудея, ни обрезания, ни необрезания, варвара, скифа, раба, свободного» (Кол. 3:11). С философской точки зрения, это означает, что христианство не дуалистично, а монистично, что оно не распадается в «бинарных оппозициях», будучи выше их временного греховного противостояния; Более того, в Источнике смыслов все они совпадают (coincidentia oppositorum Николая Кузанского). Не распря между Богом и миром, правым и левым, истиной и ложью лежит в основе христианского послания людям — наоборот, Истина едина. «Я есмь путь и истина и жизнь» (Ин. 14:6) — таково, как известно, самоопределение Сына Человеческого. Всей античной мудрости не хватило цивилизованному скептику Пилату, чтобы увидеть истину как живую цельную Личность.

Из вышеизложенного вытекают два возможных отношения человека к себе и к другому — торжество совершенства и соблазн кары за несовершенство. Первое — это признание совершенства (в первую голову своего собственного, или той или иной своей мысли, поступка, присутствия) как заведомо совпадающего с начальной логикой миротворения, с «божественным семенем» его. Второе — это гнев праведника, «святая злоба» избранного перед профаном. Тогда христианин может сказать другому «Я святее тебя!», и тем самым нарушить первую заповедь любви — разумеется, если он при этом остается в христианском духовном поле. Как показывает история православия, это самое труднопреодолимое искушение для человеческой гордыни. Именно на этом пути посылают в огонь еретиков, сажают в яму староверов, заключают в монастыри ослушников. В любом случае, конечно, надо разбираться по существу (так, например, с осуждением кощунств позднего Льва Толстого Синод русской Церкви был вполне прав), но в метафизическом плане всякая анафема возвратной силой ударяет по самому анафематствующему: «Кто из вас без греха, первый брось на неё камень» (Ин. 8:7). Нет в падшем мире абсолютно правых, кроме Бога. Это не значит, что христианство исчерпывается всепрощением — есть церковный суд, есть слово святых, есть мнение пастырей и народа. «Прощайте врагам своим, уничтожайте врагов Отечества, гнушайтесь врагами Божьими» — призывал митрополит Московский Филарет (Дроздов). Крупнейший русский мыслитель первой половины ХХ века И.А.Ильин тщательно разработал учение о сопротивлении злу силою — однако в конечном счете Суд принадлежит только Господу, потому что только Он знает истину как целое, а не ту или иную грань её, за которую всегда держится ограниченный человеческий рассудок. Выражаясь языком диалектики, Господь видит несовершенство в любом человеческом совершенстве, и наоборот, принимает как родных и работников «одиннадцатого часа». Одного человека спросили, что он делает? «Несу камень» — ответил тот. Спросили другого. «Строю прекрасный собор» — ответил другой. Логически и юридичеси оба правы, однако ответ второго обладает ещё духовной глубиной, видной только верующему сердцу. Как раз её имел в виду митрополит Иларион в своём «Слове о законе и благодати» (ХI век): «Не чужим (курсив мой — А.К.) пишем, а наследникам небесного царства"[2]. Её подразумевал Н.А.Бердяев, полагая уже в ХХ веке, что доказательство истины унижает самое истину.

Подводя итог сказанному, отметим, что на стороне всяческого радикализма правота части, а на стороне христианской правды универсальность божественной полноты. В Евангелии от Иоанна есть поразительные слова: «Если кто услышит Мои слова и не поверит, Я не сужу его: ибо Я пришел не судить мир, но спасти мир» (Ин. 12:47). Такова последняя правда Спасителя. Христианин — в идеале — не бьет другого по щеке за apriori свойственное тому инакомыслие, но скорее готов подставить под удар свою щеку, ибо ближе всего знает собственную слабость и слепоту. Величайшие святые почитали себя великими грешниками. Христос молчал перед Пилатом, потому что пришел в мир в образе гонимой истины — и именно такой образ более всего достоин Первоначала, совершающего абсолютный кенозис. В конце истории, в непостижимый для человека День Восьмой придет Христос-в-Силах и разделит агнцев и козлищ, однако в тварном мире брать на себя такую миссию не волен никто.

Радикализм как нравственный принцип — это самозваный и потому кощунственный «страшный суд», вернее — пародия на него, чреватая чаще всего самыми серьёзными последствиями. С прагматической точки зрения, радикализм можно определить как неадекватную реакцию на вполне реальные вызовы, на уровне политики — это то, за что её считают «грязным делом» («революции в белых перчатках не делают»), однако в религиозном — то есть в сущностном — плане радикализм оказывается своего рода подделкой (симулякром) христианства, потому что лишает его главного — любви и милости. «Радикальный» Христос — это грозный Бог, из уст которого выходит обоюдоострый меч, но это не тот Христос, который принес себя в жертву за малое стадо. Не в землетрясении Господь, а в тихом дуновении ветра (3 Цар. 19:12). В радикализме часть восстает против Целого. Под видом осуществления христианства радикалы убивают его. Далеко вперед смотрел св. Сергий Радонежский, когда призывал воззрением на Пресвятую Троицу побеждать ненавистную рознь мира сего.

2. РАДИКАЛЬНАЯ РОССИЯ

Не размышляй много, пойди в огонь.
Протопоп Аввакум

Если христианство в целом включает в себя, несомненно, элемент радикализма, но не сводится к нему, то душа России — и в своих взлетах и в своих падениях — это едва ли не главное прибежище радикализма в истории. Наша национальная мысль достаточно прояснила естественные причины крайностей русского национального характера, начиная с колоссального разброса России в пространстве и времени (см. об этом, например, работы Ф.А.Степуна или евразийцев) и кончая отсутствием в нём того, что Ф.М.Достоевский называл «формой», «жестом» (благодаря чему русский человек чрезвычайно склонен ко всему фантастическому и беспорядочному). Однако применительно к нашей теме важно подчеркнуть, что корни отечественного радикализма не в меньшей мере религиозные — недаром ведь ещё князь Владимир отказался после Крещения казнить преступников, так как это показалось ему противоречащим христианской вере. Национальный русский радикализм ведет своё происхождение от отечественной рецепции христианства, принятого Русью действительно целиком, всей душой, как «tabula rasa».

Если Европа ко времени прихода Христа в мир уже имела за плечами развитую (и юридически отточенную) светскую цивилизацию, то славянская Русь такого культурного базиса не знала. Культура — это палка о двух концах: будучи мерой организации человеческой деятельности, она своими условными знаками способна не только приблизить человека к Богу, но и удалить от Него. На Западе доминировало второе, на Руси первое. Достаточно напомнить, что сама славянская азбука (кириллица) была выработана св. Кириллом и Мефодием именно как средство закрепления и передачи сакрального смысла, тогда как в Европе письменность (и языческая литература на её основе) функционировала задолго до христианства. Так или иначе, европейской культуре пришлось приспосабливаться к Благой Вести (в философии, искусстве, политике), в то время как на Руси люди стремились непосредственно жить по-христиански. В отличие от иудаизма или ислама, православие — религия не правила, а благодати: каждый отвечает зову Божьему, насколько способен его услышать. Именно по этой причине нигде не было столько юродивых и «калик перехожих», как на Святой Руси. Именно потому Иоанн Грозный звал беглеца Курбского вернуться в Москву, чтобы пострадать за правое дело. По этой дороге староверы уходили в леса или в огонь, чтобы не поддаться антихристу.

Золотая, Киевско-Московская Русь, вознесла Крест превыше всего на свете — и не удержала его. В своей последующей, «серебряной» (петербургской) и «железной» (советской") истории Русь нередко обольщалась и принимала на свои плечи не Христово — чужое имя («невский парадиз», «коммунизм», «рыночное общество» и др.). Наряду с этим, вертикальным, напряжением в XVIII-XX столетиях нашей истории усилились и цивилизационные колебания России между Востоком и Западом, Азией и Европой (Петр — Алексей, Екатерина — Пугачев, Николай I — декабристы, славянофилы — западники, Александр II — народники, большевики — либералы, государственники — рыночники и т. д.) Во всяком случае у нас не образовалось нейтрального буферного пространства между Богом и сатаной, между правым и левым, куда удобно помещаются антропоцентрические (человекопоклоннические) технологии и где так приятно жить. Отсутствие в России духовной «буферной зоны» — ее главное отличие как от западной либеральной демократии с ее культом успеха, закрывающим от человека бытие, так и от восточной «роевой» традиции, для которой сохранение канона, ритуала является главной упорядочивающей заботой.

Если попытаться дать своего рода философскую модель русской культуры, то можно сказать, что это христианская в своей основе культура с радикальным противостоянием мистико-аскетического «верха» и бесовско-индивидуалистического «низа»; по цивилизованной горизонтали этот антиномизм проявляется в противоположении азиатского «ничто» и европейской «формы"[3]. В любом случае, наличие указанных противостояний делает из России как бы вселенское средоточие, где сходятся без маски главные мировые силы и одновременно область повышенного риска, где человек не защищен в буквальном смысле ни от чего. В России до сих пор не произошел процесс обмирщения (секуляризации) культуры. Вопреки всем колебаниям и смещениям русский народ до сих пор таит в своем сверхсознании образ России как правды, в отличие от образа страны как банковской корпорации (Америка), или хорошо налаженной машины (Германия), или изящного салона (Франция). «Христианский капитализм» — такая же фантасмагория для Руси, как и «христианская демократия». У русских именно православное, а не протестантское отношение к труду, к прибыли, ко времени: они рассматривают эти ценности не как собственность, а как дар. В отношении к собственности как Божьему дару («земля — Богова») издавна коренилась драма русского предпринимательства: отсюда и знаменитая купеческая гульба, и миллионы на монастыри или… на революцию. Нынешние «новые русские» в глубине души знают, что они «разбойники»: большинство из всех вовсе не собираются строить в России «открытое общество», а переводят деньги на Запад: от трудов праведных не наживешь палат каменных…

Нравится нам это или нет, Россия не испытала в полной мере Возрождения, Реформации и Просвещения, через которые прошла романо-германская цивилизация. Одним из существенных отличий православно-русского культурно-исторического типа является отсутствие соглашательства («теплохладности») между религиозными полюсами жизни: Россия как соборная душа хочет жить не от греха, а от святости. В отличие от Запада русская духовность делит мир не на три (рай — мир — ад), а на два (рай — ад), а все земное как бы растянуто между божественным и бесовским; особенно это касается богатства, власти и культуры. Духовная вертикаль, как, впрочем, и европейско-азиатская горизонталь русского сознания, по этой причине всегда имеет некоего «темного спутника» в виде мозаичной, невыстроенной, пренебрегаемой поверхности повседневного существования, служащего как бы гарантом земного неблагополучия России, ее нежелания и неспособности удобно устроиться на земле («странничество»). Даже образ самого счастья — вполне радикально — слит в русском сверхсознании с правдой его незаслуженности. В своей статье о стихотворении Н.А.Некрасова «Влас» Достоевский прямо говорит о том, что «самая главная, самая коренная потребность русского народа есть потребность страдания, всегдашнего и неутолимого, везде и во всем. Этою жаждою страдания он, кажется, заражен искони веков. Страдальческая струя проходит через всю его историю, не от внешних только несчастий и бедствий, а бьет ключом из самого сердца народного. У русского народа даже в счастье непременно есть часть страдания, иначе счастье его для него не полно"[4].

Один мой знакомый немец как-то заметил, что на Западе жизнь конечна и без тайны. На Руси — всё наоборот: именно потому в ней так интересно и трудно жить.

3. ВЫБОР

По тому узнают все, что вы Мои ученики,
если будете иметь любовь между собою
Ин. 13:35

Итак, две дороги предложены в нашем мире человеку, называющему себя христианином. Первая — и в определенном смысле наиболее простая — это путь отбрасывания «во тьму внешнюю» вероотступника, в чем бы его отступничество ни выражалось. Каждому из нас хочется — такова уж горделивая человеческая природа — быть судьей, а не подсудимым. Многим, например, нравится судить Россию — как в целом, так и в частностях. Ещё в ХVII веке её «отпели» старообрядцы. В ХIХ и ХХ веках Русь хоронили с Петром (и в наше время есть патриотические писатели, отвергающие не только Петра, но почти всю империю Романовых). Очень многие зачеркнули Россию после октября 1917 года. Всех превзошли современные «либерал-мудрецы», усмотревшие окончательную варваризацию русской души уже в ХIII веке, в эпоху монгольского нашествия. «Россия — тысячелетняя раба» — это формула Александра Герцена. Через сто пятьдесят лет мы услышали её из уст «прорабов перестройки» из ЦК КПСС.

Особенно печально, когда подобные обвинения звучат в адрес Русской Православной Церкви — как внутри России, так и за рубежом. Лично мне не раз приходилось слышать от православных (вроде бы) людей, что русская Церковь в параличе с Петра Великого. Фундаменталист Александр Дугин прямо пишет о конце полноценного Православия в России после раскола 1666 года[5]. Не было великого петербургского периода русской истории и культуры, и всё тут. Что касается положения Церкви в советской России, то в отрицании Декларации митрополита Сергия 1927 года едины безбожные западники-либералы и крайние почвенники-консерваторы, радикальные «катакомбники» и Александр Солженицын. Бывший священник Глеб Якунин называет Московский Патриархат не иначе как филиалом КГБ. Те же самые инвективы мы встречаем на страницах парижской «Русской мысли», нью-йоркского «Нового русского слова» и петербургской «Руси Православной» (в последнем случае речь идет преимущественно об иудо-масонском заговоре). Недавно в интернете была широко распространена статья некоего клирика Зарубежной Церкви из Австралии под названием «Синод РПЦЗ (Л) объединяется с номенклатурной Церковью», где представлен весь набор порочащих отечественную («сергианскую») иерархию обвинений, от якобы роскошных застолий митрополита Алексия (Симанского) в блокадном Ленинграде до стандартных определений «подсоветского» клира как состоящего из сексотов. Со своей стороны, некоторые отечественные ревнители «чистого православия» фактически предлагают вырвать страницу N 666 из всех книг на свете — настолько они мистифицирует эти цифры. Параллельно составляются учебники русской литературы и философии, где национальные классики «с точки зрения православия» зачисляются в еретики[6], а гениальные отечественные мыслители объявляются «философствующими Смердяковыми"[7]…

Не странно ли, что в нападениях на Россию, на русскую Церковь и культуру сходятся столь разные, казалось бы, люди и позиции? Сближает их не фактическая сторона дела. Сближает их тот самый радикализм (и даже экстремизм), когда момент истины сознательно или бессознательно выдается за её целокупность, благодаря чему доводится до абсурда — то есть до собственной противоположности — любая верная и даже святая мысль. Староверы уходили в леса — но покинули вместе с тем и Большое национальное время (главный путь) русской истории. Народовольцы «с мученическим нимбом вокруг головы» взорвали Царя-Освободителя накануне подписания конституции — и вошли в национальную летопись как варвары-террористы. Их братья (в буквальном смысле) большевики уничтожили в ипатьевском подвале всю Царскую Семью вместе с невинными детьми — но только умножили этой кровью сонм Новомучеников и Исповедников Российских. Национал-коммунисты предвоенной поры хотели построить рай на земле (не столько бедных сделать богатыми, сколько богатых опалить «мировым пожаром») — и построили сверхдержаву, оказавшуюся ГУЛАГом для миллионов людей. Либералы 1990-х годов «метили в коммунизм, а попали в Россию», разрушив своими реформами великую государственность, складывавшуюся почти тысячелетие. Сегодня у нас народ убывает со скоростью 1 000 000 человек в год — всё это плоды того дурного радикализма, когда отдельный человек (или группа людей) фактически представляет своё «малое я» как непогрешимую[8] делегацию Первопринципа, свое локальное место и время — как трансценденцию по отношению к живой человеческой жизни. Всё это полностью противоречит идее целостности (всеединства, диалектического синтеза) сущностных определений вселенского и национального бытия, в которой не без основания видят генеральную линию русской философии, начиная с И.В.Киреевского и А.С.Хомякова и кончая Л.П.Карсавиным и А.Ф.Лосевым.

Так или иначе, Россия превысила в ХХ веке свой лимит на кровь, революции и войны — войны веры, войны классовые и войны национальные. В определенном смысле Россия достигла экзистенциального предела, настолько радикально воплотив некоторые общественно-нравственные идеалы первохристианства, что это почти вывело её за границы земного притяжения (работа «без корысти», деторождение «без секса» и т. п.). В этом плане совершенно прав Н.А.Бердяев, утверждавший, что советский коммунизм был превращенной формой русской религиозной идеи[9]. Секулярно осуществив в трагической истории ХХ века великий онтологический отказ («не любите мiра и того, что в мiре»), Россия должна попытаться теперь пройти по жизни вослед тихому Христу, который никого не насилует, но всё освещает лучом нетварного света. Эта дорога не менее радикальна, чем путь суда и казни — но это радикализм любви, а не ненависти. «Всему радуйтесь, за всё благодарите» — призывал своих учеников Спаситель. В переводе на светский язык это означает призыв видеть лучшее, а не худшее в человеке или идее, и судить народ «не по тем мерзостям, которые он так часто делает, а по тем великим и святым вещам, по которым он и в самой мерзости своей постоянно воздыхает"[10].

Из всего сказанного вытекает, что либерализм западного типа в России является искусственным образованием и изначально обречен на неудачу. Подобную функциональную, машинообразную власть в России никто не будет уважать, люди не станут исполнять ее законов. Быть может, Россия вообще не способна к республиканскому строю: на протяжении всей своей истории она колебалась между самодержавием и самозванством (диктатурой); в настоящее время сильна власть организованной преступности. По-видимому, наилучшей общественной формацией для России является православная народная (соборная) монархия с открытым корпоративным устройством государства и широким народоправием земли (земщина). Только такое социальное устройство, в принципе, в состоянии справиться с радикальностью русского душевного строя, где истина, собственность, власть постоянно располагаются на рубеже света и тьмы, «правого» и «левого» и потому чреваты историческим оборотничеством (тем или иным видом «земного рая»). При этом было бы глубокой ошибкой трактовать подобные соблазны и подмены как сущностное отступление от богочеловеческой историко-культурной харизмы, как бесповоротное предательство Духа. Весь парадокс русской истории может быть выражен так: она представляет собой не отступничество безбожника, а испытание верующего человека. Господь попускает зло на Святой Руси, собирая свою жатву блаженных и исповедников. И раскол XVII века, и петровский «парадиз», и отречение от престола последнего миропомазанного царя — лишь вехи на этом пути. Петербургская монархия (несмотря на все усилия последних православных самодержцев) не смогла оградить русский народ от власти золота, после кратковременного торжества которого она была сметена вместе с остатками царской власти и культуры — этой, по слову митрополита Антония (Храповицкого), единственно дружественной народу власти и культуры. Во всяком случае в начале XX1 века ясно, что русская цивилизация требует иной формулы, чем европейская, китайская или американская, и потому нынешняя (уже вторая) попытка построить капитализм (банкократию) на православно-эсхатологической почве России может привести лишь к всеобщей цинизации ее жизни, что чревато серьезной опасностью для всего мира.[11].

На рубеже XXI века Русь снова разрывается между Духом, мечом и золотом. Уже само наличие такого выбора говорит о том, что наша национальная история еще не закончилась. Если Россия выберет золото, она (и вместе с ней мир) погибнет от цинизма: будет продано действительно всё. С другой стороны, если Русь выберет меч (все равно, красного или желтого оттенка), она рискует повторить судьбу германского оккультного рейха, мистифицировавшего силу и материализовавшего безблагодатную нордическую мистику…

В любом случае выбор между американизированным «мировым сообществом» и обветшавшим красным мавзолеем — это ложная альтернатива для России. В конечном счете есть основания надеяться, что она не выберет ни того, ни другого: она выберет Крест. Русская держава Креста — это Собор воцерковленного народа, единство Духа и царства. Вне рамок такого единства неразрешимы в России ни экономические, ни политические проблемы. Собственность или право не являются на Руси священными понятиями, а это значит, что власть денег не подготовлена у нас идейно. Православная этика святости и жертвы промыслительно определяет настоящее и будущее России в большей степени, чем это способен рассчитать любой компьютер. Формирование гражданского общества в таких условиях может быть реально ориентировано только на иерархическую организацию, в которой народ («земля») внутренне связан с православной верой и основанной на ней монархической державностью власти. Проще говоря, гражданские сословия, хозяйственные классы и политические партии необходимо объединить святой общенародной целью и уже отсюда выводить их права и обязанности по отношению друг к другу и целому. Всякое иное устроение русской жизни чревато цинизацией и загниванием всего общественного организма: утрату духовных источников не удастся восполнить никакой пропагандой. Человеку нужен хлеб, но не хлебом единым жив человек. Обществу нужны деньги, но нет ничего опаснее для России, чем власть денег. Мыслимое будущее для России заключается в выработке такого государственно-общественного и культурного устройства, которое включало бы в себя человеческую жизнь в качестве богоданной и богохранимой. Надо дать России возможность быть собой, т. е. тем, чем ее замыслил Бог. Нельзя угасить огонь ее любви и веры. Если это случится, никакие заморские рецепты не спасут Россию от гибели, а вместе с ней рухнет весь мир.

Мир делится не просто на богатых и бедных, а на богатых, бедных и христиан, для которых ни богатство, ни бедность не является определяющей детерминантой их бытия и сознания. Не пошлый «средний класс» (то есть сословие профессиональных мещан) спасет Россию, и не утопиям «социального партнерства» заменить в ней жажду истины на земле. Росси нужен класс (кадр, по слову И.А.Ильина) людей, способных на милость и на жертву, а не только на юридический или экономический обмен.

К счастью, за последние годы Россия постепенно стала проявлять первые, ещё робкие признаки возврата к самой себе. Традиционный духовно-культурный и социально-политический уклад России воспроизводит себя (в разных вариантах) уже почти тысячу лет. Так будет и впредь, пока в скрытом внутреннем ядре России жива энергетика Святой Руси. Русские патриоты и верховная власть должны найти друг друга — иного им не дано. Совершенно прав А.С.Панарин: «В русской истории действуют два тайных принципа — союз грозного царя с народом против изменников-бояр и союз пророчествующей Церкви с «нищими духом» против сильных и наглых"[12]. Идеальных людей, и особенно идеальных правителей, не бывает — тем более надо поддерживать органичные для русской цивилизации стороны их деятельности. Никто не может отрицать того факта, что после 2000 года мы имеем дело с первой после распада СССР попыткой выработки национальной геостратегии России. Среди наших правящих элит появились патриотически-мотивированные сегменты — вот что важно. Что касается ярости либералов — она вполне в стиле их «игры на понижение», будь то политика или культура: даже намек на восстановление вертикали русского бытия выводит их из себя.

Подводя итог своим размышлениям, замечу следующее. Если православно-патриотические силы не поддержат в нынешней сложной политической ситуации государственническую линию в законодательной и исполнительной власти, они сделают большую ошибку, и будут наказаны такой «цветной» революцией, на фоне которой переворот 1989 — 1993 годов покажется детской забавой. Со своей стороны, властвующая элита тоже должна пройти свою часть пути навстречу русскому народу. Американский конгресс уже выделил миллионы долларов на поддержку «гражданского общества» в России — это серьёзное предупреждение. Русскому человека нужна Верховная власть не потому, что он «раб», а потому, что в глубине души он хочет служить чему-то более высокому, чем польза, комфорт, плюрализм и т. п. Рай на земле — это выдумка идеологов новоевропейского прогресса, начиная с Реформации (возврат от христианства к иудейству) и Просвещения (философия либерального гедонизма). Запад поверил в эти сказки, по существу перестав быть христианской частью света (страна «happy end»). Нынешним «интердевочкам» и «интермальчикам» с утра до вечера внушают, что жизнь — это карнавал, на котором надо успеть повеселиться. Россия, со своей стороны, до сих пор живет мыслью, что власть и идеология в государстве должны исходить не от грешной «одинокой толпы», а от Бога. Вопреки потугам всевозможных инженеров и каменщиков человеческих душ, она до сих пор помнит, что «блаженны изгнанные за правду». В этом заключается её миссия.

Александр Леонидович Казин, доктор философских наук, профессор, член Союза писателей России (Санкт-Петербург)

СНОСКИ:
1. См. об этом: Казин А.Л. Тишина, в которой слышно Слово // Москва. 1998. N 9. Электронный вариант: www.kazin.org
2. Идейно-философское наследие Илариона Киевского. М., 1986. Ч.1. С. 46.
3. См. об этом обстоятельную работу немецкого философа В. Шубарта «Европа и душа Востока», где иоанновская душа России сопоставляется с прометеевско-фаустовским Западом (АУМ. Синтез мистических учений Запада и Востока. Нью-Йорк, 1990. N 4).
4. Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. В 30 т. Л., 1980. Т.21. С. 36.
5. См.: Дугин А. Метафизика благой вести (православный эзотеризм). М., 1996. С. 216. 6. См., напр.: Дунаев М.М. Православие и русская литература. В 6 т. М., 1997 — 2002.
7. См.: Ильин (Мальчевский) Н.П. Трагедия русской философии. СПб., 2003.
8. В этом плане наши «неистовые ревнители» даже превосходят Папу Римского, который считается непогрешимым только «на кафедре», а не все 24 часа в сутки.
9. См. об этом: Бердяев Н.А.Истоки и смысл русского коммунизма. СПб., 1996. См. также: Кожинов В.В. Россия — Век ХХ. М., 2002. Так или иначе, русский коммунизм не был просто экспортирован в Россию в пломбированном вагоне — в некотором смысле это был выбор самой России, осуществленный значительной частью её пассионариев.
10. Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. В 30 т. Л., 1981. Т.22. С. 43.
11. Этому парадоксально способствует и подвижность русского эмпирического характера. У русских как бы нет в крови «формы», «жеста» — на это постоянно жалуются герои Достоевского, да и сам писатель в своих письмах. Если англичанин, например, четко фиксирует в своем «сверх-Я» веками сложившийся имидж джентльмена, немец — крепкого бюргера, кавказец — победительного джигита, то у русского (именно в силу его натуры, способной как на полет, так и на падение) подобные жесткие социально-типологические структуры существуют на втором и третьем планах личности, что влечет за собой как иные возможности (путь к святости), так и иные недостатки (обвинения в женственности, излишней мягкости и даже холопстве русской души). Здесь также корень русского пьянства и неустойчивости быта.
12. Панарин А.С. Искушение глобализмом. М., 2002. С. 384.