 |
| Русская линия | Владимир Мельник | 28.04.2006 |
В поэме Некрасова «Мороз, Красный нос» в сосуществовании и постоянном борении находятся, с одной стороны, Жизненно-реальные, логические, законные, а с другой — алогичные, фантастические и чудесные, мистические начала, — и эта их борьба и взаимопереплетенность многое проясняют. Художественная логика поэмы связана воедино темой судьбы человека перед лицом Божьего Промысла. Именно поэтому чудесному, запредельному, загробному отведено в поэме весьма существенное место. Следует обратить внимание на то, что «Мороз, Красный нос», несмотря на действительно присущую этому произведению эпичность, проникнут личной темой, личным настроением поэта, которое раскрывается во введении к поэме и в ее финале. Эти настроения — тревожное ожидание смерти.
Хотелось бы обратить внимание на то, что вступление к поэме и обращение к сестре, которой Некрасов посвящает свое произведение, вовсе не оптимистичны в жизненном плане. Наоборот, тон Некрасова весьма печален. В сущности, во введении он говорит о том, что, возможно, поэма станет его «последней песней»:
А теперь — мне пора умирать…
Не затем же пускаться в дорогу,
Чтобы в любящем сердце опять
Пробудить роковую тревогу…
Присмиревшую Музу мою
Я и сам неохотно ласкаю…
Я последнюю песню пою
Для тебя — и тебе посвящаю.
Но не будет она веселей,
Будет много печальнее прежней,
Потому что на сердце темней
И в грядущем еще безнадежней…
В финале поэмы Некрасов возвращается к личным мотивам:
И ежели жить нам довольно,
Нам слаще нигде не уснуть!
«Нам» — это тем, кто чувствует себя «у двери гроба». Говоря о том, как замерзает в лесу крестьянская вдова Дарья, Некрасов, несомненно, вносит в поэму и личные переживания. Между тем у Некрасова нет более оптимистичного произведения, чем «Мороз, Красный нос». Только здесь доминирует не социальный, не жизненный, а «вечный», собственно христианский оптимизм. Он не сводится к теме труда и картинам довольства крестьянской жизни. Это «временной» пласт поэмы, за которым раскрывается красота иной, «вечной» жизни, старательно подготовленной для человека Богом (что так умиляет Некрасова в период его личных переживаний)[4].
Смерть — одна из главных тем поэмы. Причем в ней показано целых три смерти: крестьянина, совершившего свой мужицкий жизненный подвиг, его вдовы, понесшей тяжкий подвиг русской женщины, наконец, схимницы в монастыре, отличившейся подвигом духовным. Говорится во введении и о близко ощущаемой смерти самого автора («А теперь мне пора умирать»), а также о смерти матери:
Буря воет в саду, буря ломится в дом,
Я боюсь, чтоб она не сломила
Старый дуб, что посажен отцом,
И ту иву, что мать посадила,
Эту иву, которую ты
С нашей участью странно связала,
На которой поблекли листы
В ночь, как бедная мать умирала…
Столь широко введенная в поэму тема смерти не только придает ей особенный драматизм, но и влияет на всю ее поэтику, на весь строй мышления автора, на необычное сочетание в ней бытового и мистического, реального и фантастического. Перед нами произведение, в котором сны теснейшим образом сплетены с явью, воспоминания и мечты — с реальностью. Некрасов глубоко проник в неповторимый образ духовного мышления народа, представил в ярких картинах и образах основы так называемого «двоеверия» и народного Православия. В поэме отразился духовный опыт народа, в котором привычным, обыденным образом сочетаются язычество и христианство.
Мистический, ирреальный пласт поэмы Некрасова занимает в ней едва ли не большее место, чем изображение реальности. Собственно, обряд похорон, изображение крестьянской тяжкой доли, судьбы крестьянской женщины — во многом традиционны для Некрасова, но включены в какую-то новую художественную систему, преображающую эти традиционные мотивы. На чем же строится эта система?
Чудесное, мистическое и в то же время таинственно-поэтическое — вот основа художественной стилистики поэмы. Чудесное зачинается еще во введении к поэме. Некрасов напоминает сестре, что на иве, «что мать посадила», «поблекли листы // В ночь, как бедная мать умирала…». Это чисто личное и мистическое по духу событие придает поэме настроение авторской тревоги. Поэтическим описанием чудесного, таинственного и завершается поэма:
Ни звука! И видишь ты синий
Свод неба, да солнце, да лес,
В серебряно-матовый иней
Наряженный, полный чудес,
Влекущий неведомой тайной,
Глубоко-бесстрастный…
Алогичное, непонятное с житейской, земной точки зрения, продолжается и в разговоре обо всех смертях, изображенных в некрасовской поэме. Нелогична смерть крестьянина Прокла — человека в расцвете сил, который трудился и трудом рук своих содержал жену, детей, родителей. В крестьянском дому упала несущая опора. Алогизм ситуации прежде всех чувствуют родители Прокла. Вот отец Прокла копает ему могилу и думает:
Могила на славу готова, —
«Не мне б эту яму копать!
(У старого вырвалось слово.)
Не Проклу бы в ней почивать…»
Перед нами не просто «ошибка», странный трагический случай. Некрасов показывает, что для родителей теперь померк белый свет, разрушился космос жизни:
Нет солнца, луна не взошла…
Как будто весь мир умирает…
Смерть кормильца настолько трагическое для крестьянской семьи событие, что Дарья, которая отправилась в монастырь к чудотворной иконе выпросить у Пресвятой Богородицы жизнь для Прокла, уверена:
Нет, не попустит Царица Небесная!
Даст исцеленье икона чудесная!
Однако земная логика сталкивается с какой-то иной, более глубокой, но совершенно непонятной «логикой Духа». Умирает не только Прокл, но и, следом за ним, сама Дарья. С точки зрения земных обычных ценностей, совершенно «нелогична», противоестественна, странна смерть Дарьи, только что пришедшей с похорон мужа. Дети остаются сиротами, рушится второй «столп» крестьянской избы — «матка». Эти разрушения вопиющи. Встает вопрос о «справедливости» происходящего, о соблюдении хоть какой-то логики, правды и справедливости в этих смертях. Недаром Ф.Я.Прийма в статье «К характеристике фольклоризма Н.А.Некрасова» писал: «Не давая выходов «на поверхность», а тем самым и формальных поводов для придирок цензуры, бунтарский пафос «Мороза» достигал тем не менее огромной силы. И кончину Прокла, и смерть Дарьи Некрасов изображал как следствие общественной несправедливости«[5]. Вопрос о справедливости так или иначе звучит в произведении Некрасова — и обращен к небесам, к Самому Богу, хотя Некрасов ставит его не в тексте, а всем логическим ходом поэмы. Некрасов ведет эту тему настойчиво, акцентируя свою мысль введением в текст поэмы эпизода смерти схимонахини. Место этого эпизода в композиции поэмы объяснимо лишь одним: желанием автора подчеркнуть мысль о том, что земная логика и Божий Промысл часто не совпадают: то, что с земной точки зрения кажется благом, в духовном смысле гибельно, ничтожно — и наоборот. Кажется, что «несправедлива», «нелогична» смерть схимонахини, совсем еще молоденькой девушки («Спит молодая, спокойная… Всех ты моложе, нарядней, милей»). «Несправедливость» ее смерти автор подчеркивает словами Дарьи:
Ты меж сестер словно горлинка белая
Промежду сизых, простых голубей.
В поэме умирают, уходят к Богу самые лучшие, самые молодые, самые нужные другим: слабым и убогим. В поэме витает вопрос: где же справедливость? Однако вопрос этот задает не автор! Вопрос зреет прежде всего в душе Дарьи:
Слезы мои не жемчужны,
Слезы горюшки-вдовы,
Что же вы Господу нужны,
Чем Ему дороги вы?..
Сам же автор как раз согласен с трагичностью жизни, согласен с тем, что Бог печется о людях лучше, чем они сами, с их своевольными желаниями, планами, стремлениями. Недаром в финале поэмы «Тишина» звучат у Некрасова строки:
Его примером укрепись,
Сломившийся под игом горя!
За личным счастьем не гонись
И Богу уступай — не споря…
Некрасов принимает жизнь не только в ее земной ипостаси, но и в надмирно-духовной. Если на протяжении всей поэмы Дарья говорит о труде, о тяжело заработанной «крестьянской копейке» и т. п., то сам автор всем ходом внутренней идеи поэмы подтверждает, что жизнь человеческая к этому не сводится, что она поистине чудесна, управляема высшими силами. Вот почему в финальных строфах поэмы «Мороз, Красный нос» звучат слова: «Она улыбалась. // Жалеть мы не будем об ней». Некрасов говорит здесь о Божием Промысле, с которым не нужно спорить, ибо Он благ. Более того, смерти, представленные в поэме, выдают подлинную святость людей. Вот почему не нужно жалеть о Дарье. В житиях святых часты упоминания того, что на их похоронах люди чувствовали Пасху, т. е. неизбежность воскресения святого человека. Так ощущает Дарья успение схимонахини, так сам автор представляет успение Дарьи, распростившейся с земной тяжкой долей и теперь безболезненно, в чудном счастливом сне перешедшей к жизни Небесной. Перед нами не смерть, а успение:
Нам слаще нигде не уснуть!
…………………………….
А Дарья стояла и стыла
В своем заколдованном сне…
Точно так же об успении говорит Некрасов по отношению к Проклу, называя его «Уснувшим Проклом»:
Уснул, потрудившийся в поте!
Уснул, поработав земле!
Лежит, непричастный заботе,
На белом сосновом столе…
Смерть в поэме не только не безобразна, но даже поэтична: есть эпическая поэзия в описании лежащего на столе под иконами Прокла. В некрасовских строфах есть акцент на своеобразной красоте христианского успения:
Лежит неподвижный, суровый,
С горящей свечой в головах,
В широкой рубахе холщовой
И в липовых новых лаптях.
Большие, с мозолями, руки,
Подъявшие много труда,
Красивое, чуждое муки
Лицо — и до рук борода…
Эта красота — красота святости человека, преставившегося Богу. Отсюда образ Прокла у Некрасова охвачен евангельской метафорикой: автор сравнивает его с «голубем»:
Спускали родимого в пролубь,
Под куричий клали насест…
Всему покорялся, как голубь…
Образ голубя в данном случае восходит к евангельским словам Иисуса Христа: «Будьте… просты, как голуби» (Мф. 10, 16). Недаром с голубицей-горлинкой сравнивается и умершая в монастыре схимонахиня: «Ты меж сестер словно горлинка белая // Промежду сизых, простых голубей». Очевидна святость этой почившей схимонахини, которую Дарья не только называет «ангелом», но и обращается к ней, как к святой, за помощью в своем деле:
Этак-то ангелы кротки!
Молви, касатка моя,
Богу святыми устами,
Чтоб не осталася я
Горькой вдовой с сиротами!
Таким образом, перед нами проходят три необычные смерти: смерти святых людей. Несмотря на трагичность событий, мы ощущаем глубокую поэзию в описаниях Некрасова. Все дело в том, что в поэме вершит людские судьбы Божий Промысл. Он-то и является главным героем поэмы. Его-то и представляет Некрасов в поэтическом, сказочно-фольклорном образе Мороза-воеводы. Последнее описание чудесного, «влекущего неведомой тайной» леса — это поэтическое напоминание Некрасова о природе Божьего Промысла. Совсем не лес описывает поэт, называя его «глубоко-бесстрастным», а именно благую Божью волю, с «алогизмом» которой столкнулись в поэме умершие герои, по-земному страстно переживающие свершившиеся жизненные драмы.
Деревня еще не открылась,
А близко — мелькает огонь.
Старуха крестом осенилась,
Шарахнулся в сторону конь —
Без шапки, с ногами босыми,
С большим заостренным колом,
Внезапно предстал перед ними
Старинный знакомец Пахом.
Прикрыты рубахою женской,
Звенели вериги на нем…
Перед нами классический юродивый. Зимою он ходит без одежды, без шапки. Возможно, Некрасов и имел опыт личной встречи с подобным деревенским юродивым. Скорее же всего — поэт составляет контаминированный образ, отсвечивающий сразу многими особенностями, взятыми из житийной литературы о блаженных. Ведь вряд ли «дурак деревенский» сумел соединить в себе одновременно такие особенности внешнего облика многих юродивых, как скитальничество (а именно о скитальничестве говорит его внезапное появление на дороге от кладбища), хождение босиком и без шапки, ношение железных вериг, хождение в женской одежде, мычанье вместо речи.
В житийной литературе все эти внешние признаки юродства «равномерно распределены» между различными типами юродивых (и это в очередной раз подтверждает, что Некрасов неплохо знал житийную литературу). Например, из жития «классического» юродивого святого блаженного Василия Московского известно, что он «не носил на теле своем одежды, а пребывал всегда без жилища и ходил нагим и летом и зимою, зимою замерзая от холода, а летом страдая от зноя"[6], почему и звали блаженного Василия «нагоходцем». Ничего, однако, не сказано о веригах, женской одежде. Вериги же носили многие блаженные. Таков был, например, московский юродивый Иоанн по прозвищу Большой Колпак (его изображает А.С.Пушкин в «Борисе Годунове», едва ли не впервые называя его колпак «железным»). Иоанн Большой Колпак переселился из Москвы в Ростов, построил себе келью возле церкви и так спасался, увешав свое тело железными тяжелыми кольцами и веригами. Гораздо реже встречаются юродивые, сменившие мужскую одежду на женскую. Не всегда юродивые молчат или, как у Некрасова, «мычат"[7].
Нужно сказать, что в период написания поэмы «Мороз, Красный нос» Некрасов был едва ли не единственным в русской литературе крупным литератором, который с абсолютным, истинно народным доверием (все то же «народное Православие»!) относился к подвигу юродства. Общая ситуация была такова, что в Синодальный период Русской Православной Церкви (XVIII — XIX вв.) юродивые раздражали и светские и духовные власти. Замечательный церковный писатель Георгий Федотов в своей известной книге «Святые Древней Руси» отмечает: «Юродство — как и монашеская святость — локализируется на севере, возвращаясь на свою новгородскую родину. Вологда, Тотьма, Каргополь, Архангельск, Вятка — города последних святых юродивых. На Москве власть — и государственная, и церковная — начинает подозрительно относиться к блаженным. Она замечает присутствие среди них лжеюродивых, натурально безумных или обманщиков. Происходит умаление и церковных празднеств уже канонизированным святым (Василию Блаженному). Синод вообще перестает канонизировать юродивых. Лишаясь духовной поддержки церковной интеллигенции, гонимое полицией, юродство спускается в народ и претерпевает процесс вырождения"[8]. Особенно обострилась ситуация именно к 60-м годам XIX века, когда и писалась поэма Некрасова. Ее прекрасно иллюстрирует литературная судьба самого известного в XIX веке юродивого — Ивана Яковлевича Корейши.
Иван Яковлевич Корейша (1783−1861) — московский юродивый, хорошо известный своим (да и нашим) современникам и попавший даже в некоторые художественные произведения Н.С.Лескова, Ф.М.Достоевского, Л.Н.Толстого, А.Н.Островского. Иван Яковлевич Корейша был весьма хорошо известен не только в православной Москве, но и в Петербурге, так как ехали к нему за советами и молитвой со всех концов России. Часто среди его посетителей можно было обнаружить и представителей высшего света. В «Новом энциклопедическом словаре», вышедшем в начале ХХ в., сказано: «Редкий день проходил без того, чтобы у Корейши не побывала сотня посетителей…Его посещали многие представители (особенно представительницы) высшего света…». Н.С.Лесков в рассказе «Маленькая ошибка» не ушел от соблазна нарисовать чересчур экзотическую и в чем-то карикатурную фигуру[9]. К сожалению, почти то же самое видим мы и в романе Ф.М.Достоевского «Бесы», где Иван Яковлевич изображен под именем Семена Яковлевича и не без оттенка карикатурности. Видимо, и Лесков, и Достоевский воспользовались одним и тем же источником сведений об этом юродивом: книгой И. Прыжова[10]. Л.Я.Лурье верно отметил в предисловии к переизданию книги Прыжова: «Юродивые, калики перехожие, кликуши для И. Аксакова… - нечто вроде пифий, народных праведников и прорицателей. Для Прыжова — их существование признак дикости, патологии или сознательного жульничества"[11]. В самом деле, Прыжов не имел цели объективно взглянуть на жизнь 26-ти московских юродивых, которых он взялся описывать в своей книге: ни за одним из них он не признает права именоваться юродивым Христа ради. Все они описаны как кликуши и проходимцы. После книги Прыжова имя Ивана Яковлевича стало нарицательным в демократической прессе 1860-х гг., а во многом и в литературной среде в целом. С.С.Шашков отправил для напечатания в «Искру» статью о журнале «Гражданин», в которой язвительно говорит о Ф. Достоевском, что он «дебютировал в роли преемника покойного Ивана Яковлевича Корейши, анафемствуя Белинского, доказывая нравственную спасительность каторги…"[12]. Известно также, что, отвечая на упрек Ф. Достоевского, С.С.Дудышкин назвал слова Достоевского «афоризмом», достойным «по своей смелости войти в сборник изречений Ивана Яковлевича"[13]. Таким образом, имя Ивана Яковлевича стало обозначением сумасшествия в литературной среде. Возможным это стало по той же причине, по которой на свет явилась книжка Прыжова: в 1860-е гг. в России наметился общий упадок веры, усилился скептицизм в отношении ко всему святому, тем паче мистическому[14]. Здесь официальная Синодальная настороженность по отношению к юродивым и ко всему чудесному (лишь в 1903 году по настоянию лично Николая II был прославлен в лике святых преподобный Серафим Саровский) драматически совпала по времени с воинствующим атеизмом нигилистов и революционеров.
Совершенно иное отношение к юродству мы видим у Некрасова. Прошедший через реторту народного Православия, вряд ли когда-либо он мог иронизировать над юродивыми. Напротив, в поэме «Мороз, Красный нос» юродивый Пахом выполняет важную художественную функцию. Именно ему дано озвучить Божью волю, подсказать, в чем же заключается собственно авторский взгляд на поднятую в поэме проблему справедливости:
Постукал дурак деревенской
В морозную землю колом,
Потом помычал сердобольно,
Вздохнул и сказал: «Не беда!
На вас он работал довольно!
И ваша пришла череда!
Мать сыну-то гроб покупала,
Отец ему яму копал,
Жена ему саван сшивала.
Всем разом работу вам дал!..»
Именно Пахом сказал, что все случившееся с Проклом — «не беда», ибо входит в Божий Промысл о человеческой душе — ему же во благо. При этом Пахом выражает участие как человек: он мычит «сердобольно». Несомненно, Пахом озвучивает авторскую концепцию случившегося, обозначает внутреннюю тему «нетенденциозной"[15] поэмы Некрасова. Со всякой иной точки зрения появление в поэме этой фигуры малозначаще и не совсем понятно. Поэма «Мороз, Красный нос» представила глубоко интимный духовный мир Некрасова, рассуждающего о смерти перед собственной, как ему кажется, могилой. В поэме очень много иррационального, интуитивного. Некрасов предстает в ней как человек глубочайшей внутренней веры, взращенной в среде народного Православия.
Любопытно дальнейшее описание юродивого Пахома, исполненное высочайшей художественности:
Опять помычал — и без цели
В пространство дурак побежал.
Вериги уныло звенели,
И голые икры блестели,
И посох по снегу черкал.
Концовка эпизода с юродивым — это классическое изображение воплощенного юродства. В пяти строках перечислена вся основная «атрибутика» юродства: «мычание», внешняя «бесцельность» передвижения, вериги, телесная нагота. Но образ, созданный Некрасовым, очень глубок. Надо учесть, что вся нарисованная в последних строках картина направлена на акцентирование идеи «бесцельности», а потому и «дурости» юродивого. Однако за внешним планом поэт располагает план внутренний — глубоко содержательный. Несмотря на бесцельность, внешнюю хаотичность передвижения юродивого «в пространстве», он оказался в нужное время в нужном месте (так что лошадь шарахнулась в сторону!) — и возвестил людям Божью волю. Бесцельность передвижения поддержана его «мычанием» (бесцельным звукоизвержением): свой разговор с родителями Прокла он начал мычанием и закончил им же. Но между этими мычаниями — внятная, судьбоносная речь. В приводимых строках — истинная поэзия юродства, этого своеобразного духовного искусства, серьезно, без насмешки воспринимаемого Некрасовым. Вера поэта представлена в поэме совсем иначе, чем в тех произведениях Некрасова, в которых проявляется революционный пафос («Русские женщины», «Памяти Добролюбова» «Кому на Руси жить хорошо» и др.). Если в упомянутых произведениях поэт в христианскую форму вносит революционное содержание, то поэма «Мороз Красный нос» во всей полноте отразила неподдельную искренность, смиренность, глубину личной веры Некрасова, не книжное христианство, идущее от французских социалистов-утопистов, а глубинное народное Православие, которое автор поэмы впитал с молоком матери.
Владимир Иванович Мельник, доктор филологических наук, профессор, член Союза писателей России (Москва)
2. Прийма Ф.Я. К характеристике фольклоризма Н.А.Некрасова // Русская литература. 1981. N 2. С. 88.
3. История русской литературы. В 4-х томах. Т. 3. Л., 1982. С. 369 — 370.
4. Мы сознательно уходим от вопроса о датировке появления введения к поэме: по сути дела, введение лишь более рельефно обозначило смысловые грани произведения, но не явилось основой авторского замысла. Введение привнесло настроения момента и эмоционально ярко раскрыло их.
5. Прийма Ф.Я. К характеристике фольклоризма Н.А.Некрасова // Русская литература. 1981. N 2. С. 87 — 88. В советское время ошибкой тех, кто писал о фольклоризме Некрасова было то, что они оставляли в стороне вопрос об ориентации поэта на народное сознание в целом. Это сознание включалов себя не только фольклоризм, но и глубокий пласт народного Православия, мирно сосуществовавшего с фольклоризмом. Отсюда утрированность и в то же время недостаточность многих наших представлений о связях Некрасова с народным сознанием.
6. Жития святых святителя Димитрия Ростовского. Август. М., 1911. С. 39.
7. О «мычащем» юродивом св. бллж. Андрее Симбирском см.: Мельник В.И. Преподобный Серафим Саровский и симбирская интеллигенция (Религиозное воспитание И.А.Гончарова) // Преподобный Серафим Саровский и русская литература. М., 2004. С. 64.
8. Федотов Г. Святые Древней Руси. СПб., 2004. С. 258.
9. Совершенно иное отношение к типу деревенского «дурачка» выражает Лесков в рассказе 1891 г. «Дурачок». Но этот его персонаж в общем-то лишен черт юродивого: скорее это исключительный деревенский идеалист-правдолюбец, истинный последователь Евангелия в жизни.
10. Прыжов И.Г. Житие И.Я. Корейши. СПб., 1860; Его же: Очерки, статьи, письма. Academia. 1934; Иван Прыжов. 26 московских пророков, юродивых, дур и дураков. СПб.-М., 1996.
11. Иван Прыжов. 26 московских пророков, юродивых, дур и дураков. СПб. М., 1996. С. 6.
12. Цит по кн.: Летопись жизни и творчества Ф.М.Достоевского. Т. 2. СПб., 1994. С. 336.
13. Там же. Т. 1. СПб., 1993. С. 315.
14. Подробно см. об этом: Мельник В.И. Иван Яковлевич Корейша в русской литературе. Художественный образ и духоносная личность // Роман-журнал ХХI век. М., 2004. NN 11- 12. С. 102 — 107.
15. По словам П.Д.Боборыкина, Некрасов просил учесть своих слушателей, что «его новое произведение не имеет никакой тенденции» (Библиотека для чтения. 1864, N 2. С. 68).
http://rusk.ru/st.php?idar=104310
|
|
