 |
| Русская линия | Игорь Алексеев | 10.03.2006 |
«15, 16, 17, 18, 19, 20 — РЕВОЛЮЦИЯ. 21 — КРОВАВАЯ БАНЯ»
Что же на самом деле происходило в Казани в эти и последующие «постреволюционные» дни? На данный счёт существуют, по крайней мере, две основные точки зрения, присутствующие в советской и постсоветской историографии, а также в разного рода дореволюционной «литературе».
Первая из них хорошо известна. По мнению самих революционеров и их учёных апологетов, 15 — 17 октября 1905 г. в Казани началось заранее подготовленное вооружённое восстание, закончившееся установлением так называемой «Казанской республики». Однако в силу целого ряда объективных и субъективных причин уже 21 октября последняя была ликвидирована губернскими властями при поддержке полиции, воинских частей и спешно организованных ими же в ударную силу представителей реакционных дворянско-помещичьих, торгово-купеческих, мещанских кругов и местной люмпенизированной «черни», получивших название «чёрной сотни».
Данное идеологическое клише — либо целиком, либо в несколько «подправленном» виде — успешно перекочевало и в труды многих современных историков, а также в школьные и вузовские учебники по истории Татарстана. Вот что, к примеру, говорится о событиях революционной казанской «смуты» в учебном пособии «для основной школы», выпущенном в 2001 г. в Казани: «На накал и ход борьбы, — утверждается в нём, в частности, — огромное влияние оказали кровавые события 17 октября 1905 г. Тогда казаки применили оружие против митинговавших у Казанского университета рабочих, ремесленников, учащихся. Было убито и ранено около 40 человек.
Последовал взрыв возмущения. 19 октября при участии татар началось разоружение полиции, создание боевых дружин, отрядов народной милиции. Была создана городская коммуна. […] Революционеры захватили здание Казанской городской Думы.
Власти объявили в городе военное положение, привлекли в помощь солдат, юнкеров, черносотенцев и некоторых представителей православного духовенства. 21 октября по зданию городской Думы был открыт огонь из винтовок и пулемётов. К вечеру забаррикадировавшиеся в этом здании революционеры прекратили сопротивление. Они были арестованы и отправлены в тюрьму. На улицах происходило избиение лиц, подозреваемых в участии в революционных действиях. Общее число жертв расправы составило около 45 человек убитыми и ранеными. Целую неделю в городе продолжались погромы, направленные прежде всего против еврейского населения» [1]. Вместе с тем, из архивных документов становится очевидным, что в этом схематичном историческом «мазке» в равной мере присутствует как преднамеренная недоговорённость, так и явная ложь (в частности, о недельной продолжительности погромов).
Вторая точка зрения сводится к тому, что в октябре 1905 г. революционные партии и их боевые отряды, воспользовавшись благоприятными для них обстоятельствами, предприняли попытку насильственного захвата власти в городе, которая была пресечена русскими людьми, в едином патриотическом порыве вставшими на защиту исконных православно-самодержавных начал и ответившими на революционные злодейства всплеском спонтанного народного гнева. По мнению одного из современных авторов В.М.Острецова, это был «стихийный акт самообороны», к которому православные русские люди прибегли тогда, когда «власти растерялись, полиция исчезла с улиц, а губернаторы во многих местах сами приветствовали социалистов (Москва, Уфа, Казань, Иркутск)» [2]. «В Казани, — пишет он, в частности, — где губернатор вовсе растерялся и обещал восставшим разоружить полицию и вывести войска из города, только сам народ подавил смуту» [3]. По сути дела — это современное изложение дореволюционной право-монархической точки зрения. С той только разницей, что, к примеру, сами казанские черносотенцы (по крайней мере, открыто) на счёт действий тогдашнего Казанского губернатора П.Ф.Хомутова подобных резких заявлений никогда не делали.
В настоящее время наиболее обоснованной представляется вторая точка зрения, но и она не даёт полного представления о происходивших событиях. «Казанская смута» октября 1905 г., по сути дела, представляет собой уникальное стечение большого количества объективных, субъективных, случайных и попросту нелепых обстоятельств, без детального изучения которых невозможно проследить событийно-логическую цепочку, приведшую к появлению в Казани и Казанской губернии массового черносотенного, а также умеренно-монархического движений.
Причём, иногда, чтобы узнать правду о революционных событиях прошлого, полезно внимательно перечитать и по-новому оценить воспоминания тех, кто принимал в них непосредственное участие и, желая идеологически изничтожить своих поверженных противников, вспомнил и наговорил такого, о чём бы в иных условиях благоразумно промолчал. Одним из примеров этому являются воспоминания известного в прошлом большевистского функционера А.Я.Аросева, сгоревшего в пекле репрессий 1930-х гг., который подробно описал в своих книгах своё и близкого ему друга — «сталинского наркома» В.М.Молотова (Скрябина) — «славное» революционное отрочество, прошедшее на улицах Казани. Для установления истины нелишне также проанализировать полные — без «купюр» тексты уже использовавшихся ранее историками документов. Например, таких, как «Всеподданнейший отчёт Казанского Губернатора за 1905 год», подписанный М.В.Стрижевским [4]. Вот как описывается в последнем преддверие казанской «смуты»:
«Историческое прошлое Казани, — вводил губернатор в „курс дела“ Императора Николая II, — показывает, что город этот не был совершенно чужд политическому движению.
Проповедь социальных учений свила в Казани прочное гнездо с давнего времени. В зависимости от обстоятельств деятельность лиц, составляющих социалистические кружки, то замирала, то вновь разгоралась, но с Сентября месяца отчётного года деятели всех фракций социалистической группы, объединившись, проявили особенную силу и настойчивость в распространении своих учений, почувствовав ослабление сдерживающего начала в издании ВЫСОЧАЙШЕГО акта о даровании автономии высшим учебным заведениям.
Эти высшие в Казани учебные заведения явились и первыми аудиториями, откуда открыто и смело начали распространяться вредные идеи социального учения, публично подрывавшие всякое уважение к законности и порядку.
Первый митинг состоялся в Университете 16 сентября 1905 года при участии студентов, воспитанников средних мужских и женских учебных заведений, рабочих, мастеровых и других лиц, и затем эти митинги повторялись ежедневно при постоянном сокращении числа студентов и постепенном увеличении посторонней публики, в составе которой начали появляться люди интеллигентные, преимущественно лица свободных профессий, а также много евреев обоего пола.
Право собраний в Университете университетское начальство санкционировало 20 сентября, предоставив его лишь студентам, которые могли воспользоваться этим правом, с разрешения Ректора, в свободное от занятий время и под условием ненарушения порядка; причём доступ на студенческие собрания посторонней публике был воспрещён».
Вместе с тем, по сведениям М.В.Стрижевского, данные требования были проигнорированы при попустительстве Совета Императорского Казанского Университета (ИКУ), после чего он превратился в настоящее революционное собрание: «Происходившие в Университете митинги, — писал М.В.Стрижевский, — посвящались исключительно обсуждению государственных, политических и общеэкономических вопросов. Главными ораторами на них выступали преимущественно лица, принадлежащие к социал-демократической и социал-революционной партиям, произносившие зажигательные речи, направленные к самому резкому и беззастенчивому порицанию всего существующего строя Империи». Кроме того, на них собирались «денежные пожертвования» на «оружие и на бомбы», а также раздавались противоправительственные прокламации, в результате чего в городе создалось «приподнятое настроение». По словам М.В.Стрижевского, все попытки значительного большинства студентов, направленные к возобновлению в ИКУ «правильных учебных занятий», прерванных с декабря 1904 г., не привели «ни к каким благоприятным последствиям», а «крайние» начали искать «случаев вызвать столкновение с администрацией».
«В этих видах, — говорилось далее, — в Казани были устроены 18 и 22 Сентября 1905 года два демонстративных шествия с красными флагами и революционными песнями при похоронах дочери чиновника Марии Кузнецовой (обвинявшейся в государственном преступлении) и ученика Казанского реального училища Константина Малиновского, покончивших жизнь самоубийством. Оба этих случая, выдающиеся по необычайной внешней обстановке и полному пренебрежению к установленным православною церковью обрядам, привлекли массу публики, большая часть коей принадлежала однако к числу любопытствующих. Руководившие шествиями в надгробных речах старались привести присутствовавших к сознанию, что погибшие Кузнецова и Малиновский были жертвами бюрократического строя и произвола и пали в борьбе за свободу. В честь этой свободы демонстранты с пением революционных песен прошли по городу, требуя чтобы все присутствующие и встречающиеся обнажали головы при звуках марсельезы».
Мемуары революционера А.Я.Аросева лишь усиливают фантасмагорическое восприятие событий этих дней: «В сентябре 1905 года, — пишет он, — реалист седьмого класса Малиновский, получив у преподавателя Захарова по математике единицу, пришёл домой и застрелился. Отец его был городским архитектором и принадлежал к радикальствующей русской интеллигенции.
На другой день я увидел как по залу, сцепившись под руки, прошли рядами по шести, по пяти человек несколько старшеклассников, крича: „Товарищи, на митинг!“ Я немедленно примкнул к такому ряду».
По словам А.Я.Аросева, трагически погибший мальчик был тут же объявлен «жертвой школьного режима», который «есть часть общегосударственного режима, где царствует самодержавная палка». Отсюда делался и соответствующий вывод — «Долой самодержавие!» Два дня под впечатлением гибели «жертвы самодержавия» шли митинги, после чего состоялись его похороны. Причём, судя по рассказу А.Я.Аросева, проводы покойника на кладбище, действительно напоминали, что угодно, только не похоронную процессию. По толпе, вспоминает он, к примеру, с «двумя девушками» бегала старушка — «известная революционерка — анархистка [Л.Н.]Закржевская», спрашивавшая, кроме прочего, присутствовавшую публику: «Вы не знаете, неужели будут с иконами хоронить?» Однако, видимо, Богу места на этих странных «похоронах» уже действительно не досталось. В итоге шествие вылилось в митинг на Театральной площади под лозунгом «Долой самодержавие!», выступлением с крыши трамвая студента П.Л.Драверта — будущего лидера городской эсеровской организации, столкновением с «разъездами полиции» и сбрасывание в овраг «шпика» — «старика в солдатской шинели». И уж совсем оригинальным оказалось самое окончание «похорон», когда после погребения тела и митинга собравшиеся повернули обратно. «Так, — пишет А.Я.Аросев, — толпа дошла до Университета. Здесь Осипов (присяжный поверенный — И.А.) чётким, грудным голосом объявил, что это первая политическая, революционная демонстрация, благодаря энергии и находчивости самих участников, сошла очень удачно и что скоро на этих днях в Университете начнутся митинги, где будут выступать с.[оциалисты]-р.[еволюционеры] и с.[оциал]-д.[емократы]. На митинги эти приглашаются все желающие и особенно рабочие».
Следует признать, что столь откровенное революционно-либеральное буйство отнюдь не в последнюю очередь стало возможным благодаря слабости в Казанской губернии губернаторской власти, которая ощущалась практически во всём. Один из видных представителей местного земского движения, октябрист Н.А.Мельников так, в частности, оценивал в своих воспоминаниях деятельность в 1905 г. тогдашнего губернатора: «Губернатором в Казани был в то время Хомутов (не помню его имени и отчества). Это был очень благожелательный человек, любезный и мягкий в обращении. Он всегда старался содействовать всем, не прибегал к „усмотрению“, но и не искал популярности. Симпатичный был человек. Но как администратор он был довольно слаб и полицию распустил. Так, один из исправников, Ефимов, усиленно читал серьёзный, но радикального направления журнал „Право“ и открыто утверждал, что вмешиваться в беспорядки полиции не следует, что идёт „проявление нормального исторического процесса“ и, как только „народ добьётся наиболее либеральной конституции“, всё само собой придёт в порядок» [5].
Воспользовавшись благоприятной ситуацией, революционно настроенные элементы, почувствовавшие неспособность местных властей эффективно влиять на ход событий, начали проводить среди горожан открытую антиправительственную агитацию. В результате в Казани возобновились забастовки: по данным, доложенным Императору Николаю II М.В.Стрижевским, начиная с утра 20 сентября, три дня в городе бастовали «легковые извозчики», а с вечера 22 сентября сутки бастовали рабочие завода Крестовникова. Кроме того, 27 сентября Совет ИКУ закрыл университет до 6 октября, а попытки студентов собраться 28 сентября в городском Пассаже и на Театральной площади были «предупреждены своевременно принятыми полицейскими мерами». С 4 по 14 октября временно приостановил занятия в стенах своего вуза и Совет Казанского ветеринарного института, а с 15 октября они были и вовсе прекращены им «на неопределённое время».
Именно в конце сентября — начале октября 1905 г., по сообщению М.В.Стрижевского, «начало замечаться в среде простого городского люда недовольство евреями, которые по понятиям его «мутят народ», а перед открытием университета «по городу начали циркулировать слухи о заготовленных евреями бомбах, при помощи которых 6 октября предполагалось оказать успешное сопротивление полиции, войскам и казакам». Судя по воспоминаниям А.Я.Аросева, данные слухи имели под собой вполне осязаемую почву. Возобновившиеся уже 6 октября в ИКУ при негласном одобрении ректора сходки и митинги вновь накалили ситуацию в городе, что закономерно натолкнуло революционеров на мысль о необходимости осуществления вооружённого восстания. А.Я.Аросев упоминает, в частности, о том, как 16 октября 1905 г. повстречал на улице Казани своего знакомого — исключённого за «невзнос платы» реалиста Яковлева, с которым вместе входил в одну из «десяток» эсеровской боевой дружины. Тот откровенно поведал ему, что «на сегодня назначена демонстрация, а завтра вооружённое восстание».
Вполне осмысленный насильственный характер грядущей акции, таким образом, был налицо. Нелогичным в плане организации открытого революционного выступления может показаться лишь то, что ему должна была предшествовать демонстрация, а не характерное для подобных случаев заговорщическое затишье. Хотя, судя по всему, именно на неё представители левых партий и возлагали особые надежды, как на своеобразный провоцирующий фактор и основной катализатор намеченного на 17 октября «народного восстания». Очень кстати здесь пришлась бы и кровь очередных невинных «жертв самодержавия», которую, следуя жёсткой логике революционной борьбы, должны были обязательно пролить власти.
Как и было заранее намечено, революционная демонстрация началась 16 октября. «В 12 часов дня от Университета, — писал А.Я.Аросев, — пошла огромная демонстрация. Полиция, которая до сей поры фактически бездействовала, вдруг с яростью и в хорошо организованном порядке бросилась на демонстрантов. В этот раз я на своей спине испытал, что такое нагайка. На моих глазах был убит гимназист, которому конный полицейский ударил сильно по виску». «Демонстрация была разогнана, — констатировал он, добавляя далее ключевую для понимания революционной тактики фразу, — но именно поэтому почва для завтрашнего вооружённого восстания была взрыхлена основательно». Таким образом, сознательно подставившись под полицейские нагайки, хорошо вооружённые революционеры провели, выражаясь современным языком, «пиар-акцию», которая в очередной раз позволила им предстать перед обывателями в образе жертв полицейского произвола и получить «моральное право» ответить на него 17 октября «адекватными» действиями. «Условленно было, — пишет А.Я.Аросев, — что сигналом к восстанию будет бомба, брошенная в казаков. Её должна была бросить по словам Яковлева, гимназистка Карабчевская».
Говоря при этом о подобных «кровопусканиях», как о необходимом прологе к началу «освободительного» восстания, он, тем не менее, не переставал возмущаться действиями полиции и казаков, которые чинили в отношении революционеров всяческие «беззакония». Именно такой «двойной стандарт», весьма характерный для представителей левых партий, долгое время господствовал в сочувствовавшей им «прогрессивной» прессе, что, естественно, не могло не создать в обществе определённый стереотип по отношению к поступкам властей. На первых порах «сработал» он и в Казани, так как в силу целого ряда обстоятельств каждый тогда наблюдал происходившее прежде всего «со своей колокольни»: одни — из окон занятых ими и превращённых в «огневые точки» городских учреждений, другие — с чердаков собственных домов, третьи — со страниц захлёбывавшихся от переизбытка «жареных» фактов газет. Что же касается тогдашнего Казанского губернатора П.Ф.Хомутова, то он, судя по всему, так сильно растерялся, что своими неадекватными действиями умудрился вначале сбить революционеров с толку, затем существенно облегчить захват ими власти и, в довершении ко всему, способствовать их насильственному отстранению от неё.
Первый из перечисленных эпизодов неоднократно приводил в своих воспоминаниях тот же А.Я.Аросев. Суть его сводилась к тому, что уже вечером 16 октября до революционного подполья доползли слухи, «будто [С.Ю.]Витте добился у царя какого-то манифеста», в связи с чем возник вопрос о необходимости переноса ранее намеченного срока восстания. Однако самого текста Высочайшего Манифеста 17 октября 1905 г. никто из представителей левых сил в Казани до 18 октября так и не увидел. «В самом деле, — писал А.Я.Аросев, — как потом оказалось, казанский губернатор [П.Ф.]Хомутов получил телеграмму — манифест 17 октября, но испугавшись необыкновенных слов, какие там содержались, спрятал манифест под сукно и стал сноситься с Питером на предмет проверки. Поэтому никто из политических руководителей об этом манифесте не знал, а выступление началось утром 17 октября 1905 года».
В отчёте М.В.Стрижевского те же события получили несколько иную окраску. По его сведениям, с двух часов дня 16 октября 1905 г. на Воскресенской улице Казани началось заметное «оживление», и вскоре революционная публика, «в составе коей находилось много евреев обоего пола», стала «группироваться около здания Университета, обнаруживая намерение проникнуть в последний». После того, как группе численностью «свыше 300 человек» удалось сделать это, собравшиеся начали петь революционные песни и «выкинули на Университетском здании красный флаг». Полиция блокировала все входы в ИКУ, а полицмейстер потребовал от них разойтись. После отказа подчиниться, «на место» были вызваны конно-полицейская стража и взвод уральских казаков, которых революционеры встретили камнями, швырявшимися с крыши здания. «Мерами вызванных конных отрядов, — заключал М.В.Стрижевский, — публика была рассеяна с улицы, без употребления холодного и огнестрельного оружия, но в некоторых случаях казаки и полицейские прибегали против неповинующихся к действию нагаек».
Что же касается самих революционеров, то по его сведениям, ими с университетского двора в конно-полицейский отряд было произведено «два револьверных выстрела, на которые полицейские ответили залпом». После этого собравшиеся разошлись, «не нарушая порядка», причём, как пишет М.В.Стрижевский, убитых и раненых за этот день не было, «ударами же камней нескольким городовым и казакам, а также лошадям их причинены лёгкие ушибы». Помимо этого, слухи о небывалых «зверствах» полиции, якобы имевших место в Казани 16 октября 1905 г., опровергались и в последующем представлении Прокуратуры Казанского окружного суда.
Ещё большим «туманом» оказались окутаны события следующего дня — 17 октября 1905 г., на который, согласно распространённым вечером 16 октября гектографированным листкам за подписью социал-демократов и социал-революционеров, было намечено вооружённое восстание. В указанный день Совет ИКУ постановил немедленно временно закрыть университет, но было уже поздно. Согласно данным из губернаторского отчёта, с 12 до 15 часов заметно усилилось «движение народа на Воскресенской улице», причём, публика «дефилировала, главным образом, около Университета». Затем группа в несколько десятков человек во главе со студентом П.Л.Дравертом разбила двери и насильственно проникла в ИКУ, где и находилась до утра следующего дня.
То, что это была не очередная студенческая «забава», каковой её хотели в дальнейшем представить отдельные «прогрессивные» деятели из числа гласных Казанской Городской Думы (КГД), а спланированная вооружённая акция, свидетельствуют следующая рекогносцировка, воспроизведённая А.Я.Аросевым. «Главные позиции повстанцев, — пишет он, — были следующие: Университет, наискось его — крыша дома Юшкова. Таким образом, всякая воинская часть, которая хотела бы обстреливать Университет, имела бы у себя в тылу бомбистов дома Юшкова. Далее, на той же улице, — пассаж. Там дружинники стояли в трёх входах пассажа, спрятавшись за колонны. Кроме того, был занят часовой магазин Климова и чердак этого магазина под угловым куполом пассажа, где были вделаны большие стенные часы, в[ы]ходящие на угол Воскресенской и Петропавловской улиц. Дружинники вынули часы и в образовавшееся таким образом окно выставили дула своих ружей. Опять-таки наискосок пассажа была духовная семинария. Семинаристы, вооружившись почти все, запаслись бомбами и просто огромным количеством камней и кирпича, готовы были бить в тыл тем, кто будет обстреливать пассаж.
На окраинах города были и другие позиции. Расположения их не знаю».
По его же данным, пешая и конная полиция уже с ночи 16 октября загородила поперёк все дороги, ведущие к центру Воскресенской улицы, и уже с утра 17 октября приступила к зачистке центра Казани от революционеров. По словам А.Я.Аросева, полицейские не церемонились и стреляли по всем, кто проходил без разрешения, в результате чего были убиты мальчик из «какой-то сапожной мастерской» и горничная. После этого — в 10 часов утра, — пишет он: «[…] недалеко от того места, где упала горничная, послышался оглушительный взрыв, за ним второй и третий. Дымом застлало всю пустынную улицу». В результате началась интенсивная перестрелка, в которой принял участие и сам А.Я.Аросев. Таким образом, по его свидетельству, всё соответствовало излюбленной «схеме» революционеров: «верные сатрапы» самодержавия в очередной раз пролили невинную кровь, за что им и начали «воздавать по заслугам» свободолюбивые повстанцы.
Однако рассказ А.Я.Аросева идёт вразрез свидетельствам другого очевидца этой драмы — казанского мещанина А.Д.Плотникова, который показывал вскоре после тех событий, что был свидетелем того, как 17 октября из здания городского Пассажа в конную полицию бросали бомбы, а из здания Казанской Духовной Семинарии (КДС) стреляли из револьверов, после чего полицмейстер вынужден был вызвать для подкрепления воинскую часть. Кроме того, он являлся очевидцем того, «как выстрелом из университета был убит мальчик лет 14-ти и какая-то девушка». Кто же в таком случае был нападавшей стороной, а кто оборонявшейся, кто защищал мирных обывателей и кто их расстреливал?
А.Я.Аросев вспомнил также, что после начала перестрелки городовые «оттащили двух-трёх раненых», а далее — не без гордости — упомянул о том, что дружинники «сняли» полицейский кордон с тыла Пассажа. По его словам, «очень крупную роль» в восстании сыграли семинаристы, которые первыми стали сбрасывать бомбы и тем самым «открыли сражение». Кроме того, они «оттянули» к центру полицию, которая безуспешно пыталась прорваться в здание КДС со стороны Петропавловской улицы, а затем взяла её в кольцо, благодаря чему дружинники прорвали полицейские позиции «на флангах» и заняли намеченные рубежи. «С занятием пассажа, — продолжал блистать военной фразой А.Я.Аросев, — образовался в центре восстания длинный трёхугольник с вершинами: семинария, пассаж, университет. Позиции были выбраны так удачно, что войскам, полицейским и жандармским частям было очень трудно действовать». «Целью дружинников, — поясняет он далее, — было занять городскую думу. Почему именно городскую думу, а не крепость, например, где сидел губернатор, — я не знаю».
События, которым революционер А.Я.Аросев придавал форму «романтических» мемуаров, в отчёте Казанского губернатора выглядели больше как сухая статистика. Согласно отчёту М.В.Стрижевского, около трёх часов дня отряд конно-полицейской стражи численностью восемь человек с помощью нагаек оттеснил от здания ИКУ к Воскресенской улице, а затем — к Пассажу группу «человек в 100», однако уже у здания Казанского окружного суда набрёл на новую толпу и «столкнулся с несколькими присяжными поверенными и их помощниками», вышедшими из последнего. После этого «на место» прибыл полицмейстер, распорядившийся для подкрепления «вызвать конно-полицейскую команду, взвод казаков и одну роту Свияжского резервного баталиона, прося командира роты очистить улицу от народа». Когда же означенная рота и следовавшие за ней казаки и конные полицейские, развернувшись фронтом, поравнялись со зданием городского Пассажа, в них оттуда была брошена бомба и началась пальба из револьверов. «Свияжцы» ответили огнём, после чего публика рассеялась и рота прошла по Воскресенской улице до «крепостных ворот кремля», а затем обратно — до здания ИКУ, где наткнулась на новую толпу. Во время «возвращения» войска и полиция были обстреляны из окон КДС, городского Пассажа, пассажа Черноярова, дома Алкина, шахматного клуба, «Волжско-Камских номеров», а также с крыши ИКУ и из самого университета, на что они по-прежнему отвечали огнём. С «правительственной» стороны был ранен «вольноопределяющийся Щербаков».
Ещё один революционный «романтик» — большевик Н.Н.Накоряков не без гордости вспоминал в дальнейшем об одном «оригинальном» приёме, с помощью которого 17 октября 1905 г. демонстранты провоцировали казаков на столкновение с толпой. «Я видел, — писал он, — как некоторые студенты привязывали красные платки к тростям и размахивали ими. Казаки летят галопом в толпу демонстрантов, а флажков уже нет, да и люди из этой группы рассеивались кто куда». Происходящее всё больше напоминало кровавую игру в «кошки-мышки»: как только войска и полиция подошли к ИКУ, толпа опять разбежалась и собралась на противоположном конце Воскресенской улицы, после чего для её рассеивания была вызвана «другая рота» Свияжского батальона. Попав под очередной обстрел и потеряв ранеными трёх «нижних чинов», обе роты «свияжцев» были отозваны в здание полицейской части. «Стрельба, — говорится в отчёте губернатора, — продолжавшаяся с перерывами 7 часов, прекратилась лишь в 10 часов вечера. При прекращении беспорядков 6 человек задержаны с оружием в руках». По официальным данным, из числа полицейских и военных пять человек было ранено. Что же касается противоположной стороны и гражданских лиц, то точных данных на этот счёт просто не существует. «Из публики, — докладывал Николаю II М.В.Стрижевский, — в перестрелке 6 человек убито. Из числа получивших поранения известны 28 человек, которые сами обратились за врачебной помощью или были доставлены в больницы. Сведений о других пострадавших не имеется, так как никто из них за помощью, ни с заявлениями не обращался».
«Только ночью затихли выстрелы. — Писал об этом А.Я.Аросев. — На наши ночные попытки завязать бой солдаты и полиция отвечали слабо. Они как будто отступали, давая арьергардные бои.
Ночью мы отдохнули и закусили».
ИСТОРИЯ О РАСТЕРЯВШИХСЯ ДУМЦАХ, ЗАБЫВЧИВОМ ГУБЕРНАТОРЕ И ХИТРЫХ РЕВОЛЮЦИОНЕРАХ
Трудно, однако, точно сказать, попал ли последний в руки губернатора уже в тот день, когда его подписал Император, или же — учитывая ожесточённые перестрелки в центре города — дошёл до него лишь на следующие сутки. И как тогда воспринимать следующее признание Казанского губернатора М.В.Стрижевского, сделанное им Николаю II в том же отчёте: «Утром 18 Октября, — отписывал он, — было получено телеграфное сообщение о содержании ВЫСОЧАЙШЕГО Манифеста ВАШЕГО ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА, обнародованного в Петербурге 17 октября»? Так или иначе, 18 октября 1905 г. в типографии ИКУ, которой руководил будущий председатель Совета Казанского отдела «Русского Собрания» (КОРС) А.Т.Соловьёв — «единственной типографии, не прекратившей ещё работ» [6], — были отпечатаны и распространены по городу «оттиски» Манифеста 17 октября. По признанию М.В.Стрижевского, общей забастовки «крайним» добиться так и не удалось, и «все заводы, линия городского трамвая, электрическая осветительная сеть и водопровод продолжали действовать обычным порядком». «Тем не менее, — писал он, — в городе господствовало весьма тревожное настроение, поддерживаемое вызывающим поведением крайних элементов, с утра 18 числа избравших здание Городской Думы местом своих собраний, и распускаемыми слухами о готовящихся беспорядках, соединённых с поджогами и грабежами, и о вооружённом восстании».
19 октября 1905 г. — в десятом часу утра — под председательством заступающего место городского головы Н.Ф.Грауэрта открылось чрезвычайное заседание КГД, на котором, согласно протоколу, присутствовало тридцать два гласных, то есть не менее половины всего её состава. Как отмечал затем сам председательствующий, созыв заседания был произведён «по настоянию гласных [С.Ш.]Алкина и [А.А.]Хохрякова и с письменного разрешения Губернатора».
В начале его, как и ожидалось, был прочитан Высочайший Манифест 17 октября, ставший своего рода сигналом для начала открытого выражения чувств, переполнявших большинство участников заседания. Некоторые из гласных, продолжавшие находиться под тяжёлым впечатлением от недавних кровавых стычек на улицах города, поспешили сделать об этом письменные и устные заявления. Но прежде чем дать им возможность перейти к их обсуждению, Н.Ф.Грауэрт, по поручению КГД обратился к губернатору с просьбой, «не найдёт ли он возможным прибыть в Думу для успокоения собравшейся публики и для объявления о тех мерах, какие приняты для предупреждения в будущем повторения событий 17 октября». Данное предложение, следует признать, выглядело в тех условиях вполне логичным, так как самоустранение губернатора от текущих дел уже начинало бросаться в глаза.
Однако П.Ф.Хомутов отказался предстать перед гласными, прислав в КГД специального чиновника с аналогичным ответным приглашением прибыть к нему с сообщением о сделанных заявлениях. Неуверенное поведение губернатора ещё больше подлило масла в огонь: почувствовав его растерянность и неспособность к принятию самостоятельных оперативных решений, к распалившимся гласным присоединились посторонние лица из числа наводнившей зал заседания публики. «Все видные представители революционной партии, — писал М.В.Стрижевский, — даже не принадлежащие к числу гласных, приняли живейшее участие в прениях, и скоро предмет занятий Думы свёлся исключительно к обсуждению законности действий высшей в губернии административной власти и полиции». После того как их ораторский пыл иссяк, к П.Ф.Хомутову была направлена представительная депутация во главе с Н.Ф.Грауэртом, в которую вошли все тридцать два присутствовавших на чрезвычайном заседании гласных. Осознав себя хозяевами положения, они предъявили губернатору следующие ходатайства: «а/ об устранении полициймейстера [П.Б.]Панфилова [7]; б/ об удалении из города казаков с прекращением отпуска им квартирного довольствия от города; в/ о разоружении коннополицейских чинов; г/ о необходимости учреждения для охраны города городской милиции под заведыванием Городского Общественного Управления и д/ об освобождении арестованных».
Трудно сказать, понимал ли П.Ф.Хомутов весь драматизм сложившейся ситуации и возможные последствия выполнения тех чрезвычайных мер, которые предлагали предпринять для наведения порядка в городе городские гласные и примкнувшие к ним «посторонние лица». Скорее всего, уйдя от личной ответственности, он попросту переложил её на КГД, сильно недооценив степень и скорость её революционизирования. Излагая суть и результаты своего общения с П.Ф.Хомутовым, члены депутации записали в протоколе чрезвычайного заседания следующие любопытные наблюдения: «В ответ на эти, — говорится в нём, — выраженные Думою, ходатайства г.[осподин] Губернатор заявил, что в общем он разделяет пожелания Думы, а именно: а/ относительно устранения полициймейстера [П.Б.]Панфилова он сообщил, что [П.Б.]Панфилов болен и в должность более уже не вступит, что в дальнейшем он, Губернатор, будет назначать полицейских чинов не иначе как по соглашению с Думою; б/ удаление казаков из города вне компетенции его, Губернатора, однако он обещает войти по этому предмету в сношения с воинским начальством; впредь же до вывода казаков из города начальник губернии даёт слово не вызывать их из казарм, где они расквартированы; довольствие, отпускаемое городом казакам, прекратить нельзя; в/ к мысли о замене полиции городской милицией он, г.[осподин] Губернатор, относится сочувственно, хотя решение этого вопроса зависит не от него; но он, Губернатор, сделает распоряжение о разоружении полиции и о передаче оружия в Управу. Наконец, в присутствии гласных начальник губернии отдал приказ чиновнику сообщить по телефону в полицейские части, чтобы гласные были допущены осмотреть арестантские помещения дабы убедиться, что при частях нет арестованных полицией; освободить же арестованных прокурорским надзором, если таковые есть, он, Губернатор, не вправе».
Мало того, подписывая протокол, гласный Ф.А.Брокмиллер сделал следующую приписку: «Помню, — заявил он, — что г.[осподин] Губернатор на просьбу обезоружить конно-полицейских ответил, что он уже „приказал“ полицейским разоружиться, но говорил ли, что приказал оружие сдать в Думу — не помню. Затем г.[осподин] Губернатор говорил, что приказал по телефону, чтобы гласные были допущены осмотреть арестантские помещения при частях, дабы успокоить публику, что нет там арестованных, раненных и убитых, о чём ходили тревожные слухи в публике». К этому заявлению присоединились ещё шесть человек, а гласный М.-Б.А.Апанаев дописал со своей стороны, что «соединяясь [с] заявлением г.[осподина] [Ф.А.]Брокмиллера, добавляю, что со слов г.[осподина] Губернатора я понял, что он уполномочил Гласных как выпустить арестованных, так и, если не обезоружена полиция, то обезоружить».
Весьма любопытно при этом, что присутствовавшие на указанном «историческом» разговоре с П.Ф.Хомутовым гласные, расходясь в частностях, подтвердили главную новость, ставшую своеобразной сенсацией не только в губернском, но и в общероссийском масштабе: Казанский губернатор, сам имеющий непосредственное отношение к Министерству внутренних дел, дал согласие на разоружение полиции и создание вместо неё городской милиции, в ряды которой впоследствии широким потоком хлынули революционно настроенные элементы.
Ставшая впоследствии «притчей во языцех» история о «красном губернаторе» и по сей день несёт на себе некий налёт таинственности, связанный с неадекватным поведением П.Ф.Хомутова, отказавшегося, несмотря на свидетельства большого количества уважаемых в обществе лиц, задним числом от многих своих слов. Разыгрывая своего рода «провалы в памяти», посетившие его 19 октября 1905 г., он в дальнейшем даже неоднократно в недоумённо-приказном тоне требовал от заступавшего место Казанского городского головы Н.Ф.Грауэрта и исполнявшего его обязанности А.П.Попрядухина объяснений на данный счёт, однако ничего кроме подтверждения их прежних слов так и не получил. Так, например, первый из них отписал 26 октября 1905 г. П.Ф.Хомутову с детской непосредственностью о том, что во время того приснопамятного разговора «Ваше Превосходительство ответили, что с этого времени ни одно замещение полицейских должностей, начиная с нижнего и кончая высшим чином, не будет сделано лично Вами, а будет производиться по соглашению с Думой; что полицейские посты Вы снимете, а вооружение прикажете сдать в Управу». Не менее однозначно высказался по этому поводу и принявший на себя исполнение обязанностей головы вечером 20 октября 1905 г. член Казанской Городской Управы (КГУ) А.П.Попрядухин, указавший П.Ф.Хомутову в ноябрьской «объяснительной записке» на те же обстоятельства: «По чьему распоряжению и по чьей инициативе состоялось распоряжение об отобрании оружия у полицейских чинов, — заметил он, в частности, — каким порядком учреждена городская охрана, — мне в точности неизвестно; о том же, что полиция будет разоружена, Вами сказано было 19-го октября 32 гласным, посетившим Вас по Вашей же просьбе».
Несмотря на эти «странности» в поведении П.Ф.Хомутова, причисление его к тайным поклонникам революционеров является довольно наивным занятием. Тем более, что, согласно свидетельству одного из очевидцев и участников подавления казанской «смуты» крестьянина М.Г.Сазанова, собравшиеся в КГД 19 октября 1905 г. революционные ораторы, «называя Губернатора убийцей, предлагали убить его, с чем согласились остальные». Скорее всего, роковую роль здесь сыграли некомпетентность и неосведомлённость Казанского губернатора о положении дел как в столице, так и в самой Казани. Тот же Н.Ф.Грауэрт, посетивший 19 октября в составе «думской делегации» П.Ф.Хомутова и, по сути дела, уже тогда расписавшийся в его и пристава А.И.Васильева [8] присутствии в бессилии перед занявшей здание КГД толпой, услышал, к примеру, от него следующее: «Созовите Думу на завтра, а теперь нужно что-нибудь сделать относительно охраны; в охранную милицию необходимо взять благонамеренных людей и дать им какие-либо значки». Одновременно губернатор обещал гласным удержать во дворе штаба казаков, а также просил их «в охранители не принимать только учащихся и постараться взять обратно от всех оружие». Однако вскоре после того, как заступающий место Казанского городского головы вернулся обратно, он, по его же словам, получил от П.Ф.Хомутова пакет с надписью «секретно», в котором губернатор предлагал Н.Ф.Грауэрту «не передавать на обсуждение Думы вопрос о милиции». Однако идти на попятную было уже поздно — в зале КГД шёл митинг, а в присутствии КГУ «посторонними лицами и некоторыми из гласных» производилась «организация охранников».
Так или иначе, хотелось вспоминать об этом в дальнейшем Казанскому губернатору или нет, решение о разоружении полиции, чему имелись многочисленные свидетели, он «благословил» лично, одновременно передав фактически все свои властные полномочия КГД. Однако последняя, непредусмотрительно впустив в свои стены пьянящий «воздух свободы», оказалась уже не в силах контролировать ситуацию и дальнейшее поведение «сочувствующих» думцам лиц из числа революционеров. По сути, дальнейшее развитие дел в Казани было пущено ею на самотёк, что в конце концов обернулось очередной большой трагедией.
Разоружение полицейских начало осуществляться явочным порядком уже 19 октября: в этот день публика, собравшаяся у здания КГД, насильно разоружила четырёх городовых (отобрала у них шашки), после чего — заручившись «поддержкой» П.Ф.Хомутова — «внушительные» толпы народа, «в составе коих было не мало лиц вооружённых револьверами», в сопровождении некоторых гласных, как свидетельствовал М.В.Стрижевский, «направились одновременно во все полицейские части, обезоруживая на пути встречаемых одиночных городовых именем бывшего Губернатора». «Дерзость революционеров, — по его словам, — достигла таких пределов, что на пути они пытались обезоружить даже воинский пост у здания Окружного Штаба, но стоявший на посту нижний чин в первого сделавшего такую попытку студента Университета Иосифа Брегеля дал выстрел и тяжело ранил его. Толпа потребовала выдачи виновного нижнего чина, и только благодаря вмешательству Начальника Окружного Штаба (на дворе Штаба находился взвод казаков), — дело не дошло здесь до большого кровопролития».
20 октября 1905 г. состоялись два чрезвычайных заседания КГД, ставшие своеобразным катализатором местной «смуты». Проходили они под аккорды очередной революционно-«похоронной» процессии [9], в которой, согласно данным, почерпнутым из отчёта М.В.Стрижевского, «участвовало до 10 тысяч человек, преимущественно учащихся, в числе коих было много евреев».
На первом из них, прошедшем под председательством Н.Ф.Грауэрта, было принято решение поручить КГУ при участии «гласных, принимавших 19-го октября участие в организации временной охраны города», немедленно приступить к «оборудованию городской милиции». Одновременно ей вменялось в обязанность производить расходы на «этот предмет из кредита, открытого на содержание полиции» и создать комиссию для выяснения обстоятельств произошедших в Казани уличных инцидентов. Что же касается заявлений о событиях 16 и 17 октября и действиях местной администрации, поступивших от гласных, учреждений и частных лиц, то их думцы сочли необходимым перепроводить, вместе с телеграфным сообщением, самому председателю Комитета министров С.Ю.Витте, которого они намеревались просить «о немедленном возбуждении уголовного преследования против всех указанных в заслушанных заявлениях лиц, с устранением виновных от должностей».
В соответствии с последним решением, в Санкт-Петербург была отправлена длинная телеграмма. Её основным содержательным компонентом стало заявление гласного Р.Ф.Николаи, по мнению его коллег, «сжато передающего верную картину события». Данное послание, до краёв насыщенное гневными эпитетами о «возмутительном, неслыханном побоище жителей города полицией и казаками» и действиях «дикой толпы, вооружённых опричников», в полное распоряжение которых всецело передан был город, по стилю написания скорее походило на какой-то политический манифест, чем на серьёзное, документально подтверждённое изложение произошедших событий. Вот как звучала начальная часть вышеозначенного заявления: «16 октября, — писал Р.Ф.Николаи, — орда пьяных казаков и конно-полицейской команды, выпущенная распоряжением местной администрации на улицы города, производила избиение нагайками мирных жителей, не разбирая ни пола, ни возраста. На другой день, 17 октября, эта же самая орда, вначале предводительствуемая полициеймейстером [П.Б.]Панфиловым, а потом всецело предоставленная самой себе производила уже не только избиение нагайками, но и расстреливание ружейными и револьверными пулями всех, попадавшихся на глаза граждан, не исключая малолеток, и даже расстреливала населённые помещения. Эта ужасная, кровавая бойня, начавшаяся около 3 часов пополудни, продолжалась за полночь, а после этого, когда население города, объятое ужасом, попряталось в дома, по возможности, более удалённые от главного центра побоища, на опустевшей Воскресенской улице герои кровавой расправы занялись разгромом и разграблением частных магазинов». Вполне соответствовала всем этим описаниям и обращённая к С.Ю.Витте просьба «о содействии городу против бесчинств и убийств администрации».
Судя по признаниям Н.Ф.Грауэрта, он уже с 19 октября не контролировал происходящее в помещениях КГД и КГУ, так как на него постоянно оказывали давление какие-то вооружённые люди, предъявлявшие бесконечные требования, как-то — «о выводе казаков, отпуске запасных нижних чинов, уступке для митингов манежа», и активно препятствовавшие его выходу за пределы здания. Выдворить их наружу из здания, по позднему признанию А.П.Попрядухина, было не в силах КГУ, так как в её распоряжении имелись «только 3 сторожа и 3 рассыльных». Не выдержав этого, Н.Ф.Грауэрт оставил своё место, передав последнему управление КГД. Таким образом, уже 20 октября 1905 г. последняя окончательно превратилась в место притяжения всех антиправительственных и недовольных действиями губернской администрации политических сил, которые поспешили сполна использовать благоприятную для них ситуацию.
А события тем временем продолжали развиваться по нарастающей. Как и было намечено, в 8 часов вечера 20 октября под председательством А.П.Попрядухина началось второе заседание КГД, на котором было принято окончательное решение о создании милиции. «Принимая во внимание, что настоящее дезорганизованное состояние полиции не только не обеспечивает безопасности населения и не даёт надлежащей охраны личной и имущественной неприкосновенности жителей, — говорится в „журнале“ заседания, — а, наоборот, вызывает возбуждение и может повести к осложнениям и беспорядкам, Городская Дума признаёт безусловно необходимым ныне же приступить к организации городской милиции, в убеждении, что эта мера вернее и успешнее обеспечит спокойствие и порядок в городе, и поручает Управе, при содействии уже избранной Думою на сей предмет Комиссии, привести эту меру, по возможности немедленно, в исполнение». Только при такой постановке охраны и при условии содействия милиционерам в экстренных случаях со стороны военных патрулей КГД сочла возможным «принять на себя, будучи вынуждена к тому, ответственность за спокойствие и порядок в городе».
Весьма показательно также, что в состав Комиссии по организации городской милиции при КГУ, избранной, как отмечалось, для создания «народной охраны», было решено пригласить профессоров Д.А.Гольдгамера, Н.Н.Фирсова и Г. Ф.Шершеневича, последний из которых являлся заметной фигурой в местном либеральном движении, а также «нескольких лиц из среды городских обывателей». В тот же день А.П.Попрядухин представил копию данного постановления Казанскому губернатору, сопроводив бумагу просьбой посредством срочной телеграммы «представить это постановление Господину Министру Внутренних Дел с благоприятным с Вашей стороны заключением, как это Вами обещано в предложении за N 7944».
Однако П.Ф.Хомутов торопиться не стал, предложив Казанскому городскому голове в «отпуске», датированным 21 октября, уведомить его «в самом непродолжительном времени» о том, «при каком участии гласных состоялось постановление Казанской Городской Думы в чрезвычайном заседании 20 сего октября и подписан ли ими подлинный журнал». Был ли этот документ отправлен в означенный день, или же дата на нём была проставлена задним числом, сказать трудно. Так или иначе, если верить самому А.П.Попрядухину, ответившему на распоряжение губернатора лишь через десять дней, то есть 31 октября 1905 г., «отпуск» с запросом он получил 27 числа названного месяца. Причём, в его памяти, судя по всему, также произошли заметные «провалы», так как он даже затруднился дать ответ на вопрос о том, сколько гласных присутствовало на чрезвычайном заседании, ибо «списка всех присутствовавших» найдено так и не было. Что же касается соответствующего протокола, то подписи под ним, по словам исполняющего обязанности Казанского городского головы, поставили 24 гласных.
ВАКУУМ ВЛАСТИ И ВЛАСТЬ ВАКУУМА
От кого намерены были оборонять мирных казанцев новоявленные милиционеры, стало ясно уже 19 октября. Методы их работы с населением в ряде случаев сильно напоминали экспроприации, чинимые впоследствии большевиками. Дознания, проведённые в дальнейшем по поводу событий 19 — 21 октября 1905 г., показали, что под угрозой разгрома или физической расправы были, в частности, изъяты оружие и патроны в магазинах Н.Н.Бойченко, М.В.Колбецкого, А.А.Молокова, Е.Н.Остермана и М.Я.Рама. Вот как описал «прелюдию» к подобной акции один из известных в Казани купцов Е.Н.Остерман: «Вечером 19-го сего месяца, — заявлял он, — гласный Думы г.[осподин] А.Ф.Кешнер, придя ко мне на квартиру, сообщил мне, что ко мне собираются придти милиционеры, организованные для охраны города, за револьверами и патронами к ним, и в случае, если мною им таковые не будут даны добровольно, ими будет разгромлен мой магазин».
По сути дела, началось бесконтрольное вооружение революционных элементов, к которым, как это обычно бывает, не преминули примкнуть разного рода «тёмные личности». «Полученное из магазинов оружие и патроны, — говорилось, к примеру, в следственном заключении по делу об имевшем затем место вооружённом инциденте, — немедленно раздавались лицам, заявившим желание быть милиционерами». При этом, как писал М.В.Стрижевский: «В число милиционеров вступали не только учащиеся в высших и средних учебных заведениях, но также несколько учащихся девиц и лица неоднократно судившиеся за кражи. Эти лица прежде всего воспользовались возможностью распродать доставшееся им имущество».
Положение осложнялось также уверенностью некоторых гласных КГД, не знавших ничего о «метаниях» своего губернатора, в том, что П.Ф.Хомутов всецело одобряет их действия. Так, согласно заявлению члена Комиссии по организации городской милиции при КГУ В.И.Кудрявцева, КГД была «вполне убеждена», что губернатор «лично весьма охотно согласился на организацию городской милиции» и знал, что она «с его разрешения сама организует милицию и без милиции город в опасности». «Кроме того, — давал в дальнейшем показания по этому же поводу студент Н.И.Косолапов, — […] в Думе имеется официальное отношение Губернатора, в котором он, соглашаясь на образование городской милиции (но не указывая при этом на постоянный или временный характер учреждения), предлагает даже в помощь милиционерам патрули солдат». Именно с помощью полученного по телефону «распоряжения» губернатора, по его словам, разоружились городовые 4-й полицейской части, которые до того момента отказывались сдавать оружие.
Как в сказочном социалистическом сне, окончательно сбитые с толку гласные КГД и полицейские практически без принуждения уступали своё место революционно настроенным элементам. Однако с оружием они расставались менее охотно. «Почти все участки, — вспоминает А.Я.Аросев, — были разоружены, за исключением Слободской 6-й части, где сидел [А.И.]Васильев, который заявил дружинникам, что у полиции никогда не было оружия. Городовые де носили при себе только пустые кобуры для страха населения. И в доказательство своих слов предложил сделать обыск в участке». По его же словам, на постах, «вместо городовых, стояли милиционеры: студенты, девицы, рабочие». «Разоружали не только городовых, — вспоминал по этому поводу большевик Н.Н.Накоряков, — но и офицеров. Даже отняли две — три никуда не годных шпаги у каких-то акцизных чиновников.
В толпе двигался воз, нагруженный отобранным оружием».
А вот как прозаично описывал проходившие в Казани 19 октября революционные экспроприации М.В.Стрижевский: «В 1-ю полицейскую часть толпа приблизилась в тот момент, когда воинская часть оттуда выбыла и там находилось лишь не более 8 городовых, которые, под влиянием дерзко настроенной толпы, сняли с себя вооружение и передали его в канцелярию Полицейского Управления, где оно и осталось.
В 2, 3, 4 и 5-й частях г.[орода] Казани прибывшая толпа насильно обезоружила городовых, и взятое у них оружие тут же было разобрано студентами и другими лицами, пожелавшими вступить в ряды милиции.
В помещении конно-полицейской стражи толпа народа, в сопровождении гласных Думы [М.-Б.А.]Апанаева, [А.]Азимова и [С.Ш.]Алкина, произвела открытое разграбление: сломала замки, разбила двери и схватила 8 уздечек, 1 тулуп, 66 шашек, 60 нагаек. 60 перевязей, 67 револьверов, 162 патрона, пару поперечников, 60 портупей, 3 конских щётки, 66 поясов и 1 башлык.
[…] Не была разоружена лишь одна шестая часть».
Придя в эйфорию от неожиданно свалившейся на них власти, «прогрессивные силы», не долго думая, объявили о победе революции. Уже 20 октября в городе появилась прокламация за подписью казанских комитетов Российской социал-демократической рабочей партии (РСДРП), Партии социалистов-революционеров, групп меньшинства РСДПР, «Крестьянского союза» и «гласных Казанской Городской Думы», в которой говорилось о том, что «власть перешла в руки народа». Однако, провозгласив традиционные лозунги «Да здравствует революция!» и «Да здравствует свобода!», они, судя по всему, плохо понимали, что им нужно делать дальше. Фантазируя на историко-революционные темы, А.Я.Аросев писал в дальнейшем по этому поводу: «Получалось своего рода Версаль и Парижская Коммуна. Произошло это потому, что когда губернатор [П.Ф.]Хомутов заперся в своём дворце, разрешившись манифестом, то власть над городом перешла, естественно, к городской думе, так как это была всё же некоторая организация. Партии соц.[иалистов]-рев.[олюционеров] и соц.[иал]-дем.[ократов], организовавшие блестящее восстание, не выдвинули в результате его никакой организации более или менее государственно-способной».
Полностью соглашаясь с последним утверждением, вряд ли можно признать состоятельным красивое, но пустое по содержанию, сравнение набитой революционерами КГД с Парижской Коммуной, на стороне которой, в отличие от её местного «аналога», были симпатии подавляющего большинства горожан. О том, что поддержка левых сил в Казани со стороны населения была, мягко говоря, недостаточной не только для победы революции, но и для простого удовлетворения ущемлённого политического самолюбия творцов последней, свидетельствуют, в частности, их многочисленные демонстрационные «рейды» по городу с целью побудить народ к решительным действиям, которые, как правило, лишь пугали простого обывателя и толкали его в «лагерь контрреволюции». Для сравнения стоит отметить, что последовавшее за ними аналогичное по тактике многодневное курсирование по городу «патриотических манифестаций» привело к более заметным результатам.
Вот как, к примеру, описывал уличные шествия революционеров, имевшие место 19 октября, прокурор Казанского окружного суда: «Пока в Думе происходило заседание, — свидетельствовал он, — по улицам города беспрепятственно проходили толпы демонстрантов с красными флагами и пением революционных песен». В дальнейшем, почувствовав, что КГД уже достаточно развязала им руки, революционеры осмелели и предприняли попытку «ворваться в помещение военного штаба с целью разоружения караула», а несколько позднее двинулись к фабрике Крестовниковых, чтобы «вызвать забастовку многочисленных рабочих последней и заставить их примкнуть к процессии». «Все эти насильственные действия, — сообщал тот же источник, — в связи с наступлением вечера, вызывали панику среди мирного населения города. Вследствие этого прокурор окружного суда, и.д. городского головы и и.д. полициймейстера сделали попытку приостановить дальнейшее шествие демонстрантов путём убеждения, что и увенчалось успехом». Весьма любопытно выглядит в этой связи также следующее сообщение М.В.Стрижевского: «Во время следования, — пишет он, — толпа революционеров, с красным флагом, подошла к заводу Крестовникова и потребовала прекращения работ и снятия национальных флагов. Рабочие не пожелали примкнуть к демонстрантам и последние, сорвав национальные флаги, направились в 5 полицейскую часть».
Ещё более плачевный результат возымела «агитация» представителями левых партий учащейся молодёжи, не разделявшей их революционных взглядов. Так, например, по сообщению архиепископа Казанского и Свияжского Димитрия (в миру — Д.И.Самбикина), утром 20 октября в Казанское епархиальное женское училище с шумом ворвалась толпа молодёжи численностью около пятидесяти человек, которые, заявив, что «теперь начальство мы», тут же начали требовать от учащихся прекратить занятия, «бросить книги» и идти за ними, а также — оскорблять педагогов. Кончилось всё это лишь доведением до слёз многих учениц, которые и без того были сильно напуганы событиями предыдущих дней. «Делегаты смутились, — вспоминал Димитрий, — когда учитель А. Смирнов заметил им: «Пред вами дети, видите, вы довели их до слёз. Зачем вы насилуете их совесть». В то же время ученицы, не потерявшие присутствия духа, кричали делегатам: об одном просим вас — уйдите от нас, всё равно мы с вами не пойдём на улицу».
Если революционеры действительно пользовались безусловной поддержкой горожан, к чему же тогда, спрашивается, им нужно было так интенсивно «революционизировать» народные массы? А если не пользовались, то о каком казанском «аналоге» Парижской Коммуны может идти речь? Возможно, им действительно хотелось, чтобы губернский город Казань образца 1905 г. походил на столицу Франции образца 1870 — 1871 гг., однако самим казанцам подобная метаморфоза по душе явно не пришлась. Организаторская несостоятельность и политическая некомпетентность новых «хозяев города» привели к тому, что, вместо перетягивания на свою сторону пассивно наблюдавшего до того за происходившими событиями большинства его обитателей, они лишь настроили его против себя.
Ещё дальше в своих оценках зашёл большевик-мемуарист Н.Н.Накоряков, назвавший эти дни эпохой «трёхдневной «Казанской республики» и заявлявший, что КГД покорно «уступила своё место» Казанскому комитету РСДРП. «Власть, «Богом поставленная», — вспоминал он, — словно «отошла к Богу», как будто сквозь землю провалилась. Около залитого светом здания городской думы кипела жизнь. Огромный вестибюль был полон рабочей и учащейся молодёжи, навесившей на себя отобранные у полицейских револьверы и сабли. Большие группы граждан непрерывно приходили и уходили. Всех интересовало, какие вопросы решает заседание комитета. […] Некоторые из комитета получали мандаты и торопливо с пятком — десятком дружинников скрывались в темноте осенней ночи. А через некоторое время они возвращались с чемоданами, полными оружия…».
Беспрерывные революционные уличные митинги, сопровождавшиеся экспроприацией оружия, и практически перманентные заседания КГД, превратившиеся к 21 октября в бесконечную пустую «говорильню», окончательно парализовали жизнь в городе. Напуганные обыватели перестали без острой на то надобности появляться на улицах. «Даже магазины, — вспоминал А.Я.Аросев, — были закрыты или забиты деревянными щитами». Наиболее заметные убытки несли мелкие и средней руки торговцы и особенно те их категории, которые занимались сбытом скоропортящейся продукции (в частности, мясники). Поэтому нет ничего удивительного в том, что именно они превратились вскоре в активный элемент патриотических манифестаций, положивших начало массовому черносотенному движению.
«Власть, — откровенничал в своих мемуарах А.Я.Аросев, — перешла к единственной в то время государственно-способной — хотя бы по видимости — организации, к городской думе. А в ней наиболее левым был Мандельштам. Он, естественно, стал во главе городской думы. А, сделавшись мэром города восставших, первым революционным мэром, он естественно становился в соответственную позу к крепости, где рядом с татарской башней Сумбеки обитал во дворце своём губернатор [П.Ф.]Хомутов».
Не сумев заполнить образовавшийся «вакуум власти» ничем, кроме нового «вакуума» и непонятных «поз», революционеры и сами теперь уже начали постепенно утрачивать контроль над ситуацией. Ораторы, выступавшие у здания КГД, порою несли такую околесицу, что придавали всему происходившему облик некоей социальной фантасмагории. «Подчас это были речи не то провокаторские, не то просто бессмысленные, — признавался А.Я.Аросев. — Помню, один призывал убить царя. Другой говорил о том, что манифест подложный. Третий, без ноги, возвратившийся из Порт-Артура, провозглашал смерть японцам и призывал снова под командою [А.Н.]Куропаткина ударить на защиту Порт-Артура. В то время мало прислушивались к существу произносимых речей. Все жаждали напитать своё боевое настроение».
В сложившихся условиях «кровавое подавление революции» превратилось для представителей левых партий в едва ли не единственную возможность спасения остатков своей политической репутации.
ТРИУМФАЛЬНОЕ ШЕСТВИЕ «ЧЁРНОЙ СОТНИ»
 |
| Патриотическая манифестация на улицах Казани |
Массовое черносотенное движение, инициирование которого в дальнейшем активно приписывалось реакционным «дворянско-помещичьим» кругам, действительно, возникло по большей части стихийно — как закономерный ответ традиционалистски ориентированной обывательской массы на попытки насильственной модернизации российского общества. В 1905 г. казанские революционеры и либералы, как и прочие их российские коллеги, хотели оставить страну без царя, или, по крайней мере, без самодержавного царя. А так как её монарх по своей исконной природе был, естественно, русский и православный, то, соответственно, страну пытались лишить именно русского и именно православного царя. Простой «среднестатистический» обыватель понимал тогда это куда лучше, чем все прочие революционные сентенции насчёт «свободы, равенства и братства», что и отражалось самым непосредственным образом на характере и главной — охранительной — цели его поведения.
Весьма показательным в данном отношении является рассказ казанского купца И.Ф.Бочарова, дающий представление об основном «механизме» формирования того российского общественно-политического феномена, за которым в дальнейшем — в широком смысле этого набившего оскомину советским идеологам словосочетания — закрепилось название «чёрная сотня». Давая показания по делу о «казанской смуте», он, в частности, заявил, что после состоявшегося 20 октября 1905 г. разговора с крестьянином П.А.Михеевым собеседники «дали между собою обет» — если «революционеры и их милиция» будут принуждать друзей перейти в свою «партию», то они «умрут за ЦАРЯ и Отечество, но не перейдут». На следующее утро при установке у своего дома — по случаю дня восшествия на престол Императора Николая II — государственных флагов И.Ф.Бочаров встретил казанского купца А.Е.Зурина, который разделил его опасения по поводу грядущих революционных бесчинств. По городу же тем временем ползли слухи, что власть полностью переменилась. Окончательно уверовавший в это И.Ф.Бочаров, вооружившись «для безопасности» кинжалом и револьвером, отправился в расположенный в Казанском Кремле Кафедральный Благовещенский собор, до которого, впрочем, так и не дошёл. Увидев у памятника Императору Александру II «торговый люд» (преимущественно мясников и торговок), служащий молебен, он присоединился к нему и, найдя в лице молившихся единомышленников, слился с толпой, которая некоторое время спустя превратилась в боевой костяк мощной патриотической манифестации.
Конечно, наивно было бы полагать, что при её формировании полностью отсутствовал элемент внешней организации, тем более, что, помимо голословных в своём большинстве заявлений на данный счёт самих революционеров, сохранились документальные подтверждения определённой подготовительной работы, проводившейся с населением некоторыми отстранёнными от должности полицейскими чинами и владельцами торговых заведений, а также — свидетельства о провокаторских выходках со стороны работников «мясного ряда». Однако возведение его в абсолют, как это делалось раньше, не отражает реального положения вещей. Скорее всего, здесь необходимо поставить вопрос по-другому: не о том, кто «собирал» и «подстрекал» людей, а о соотношении стихийного и сознательно-организационного начал в процессе её формирования. Как показывают документы, первое из них в октябре 1905 г. значительно возобладало над вторым. Казанские социалисты, окончательно перехватившие к 20 октября властную инициативу у либеральных гласных, вместо предполагавшейся всеобщей забастовки добились прямо противоположных результатов, а именно — резкой активизации и объединения всех контрреволюционных сил в городе.
Глухое недовольство действиями революционеров, проявившееся уже в конце сентября, к 20 октября 1905 г. обрело очертания открытого стихийного протеста. «При виде самозванных охранителей порядка, — писал в своём отчёте М.В.Стрижевский, — настроение большинства жителей города становилось всё более и более неспокойным и уже 20 числа выразилось разоружением пяти членов милиции».
Утром 21 октября 1905 г. — в день, как уже говорилось выше, восшествия на престол Императора Николая II — по инициативе торговцев «мясного ряда» [10] (а по другим сведениям — Кафедрального Благовещенского Собора и Казанского Богородицкого женского монастыря) [11] у памятника Царю Освободителю, находившегося прямо напротив непрерывно митингующей КГД [12], состоялся торжественный молебен с участием сравнительно небольшого круга лиц (главным образом, домовладельцев, «безработных» полицейских, купцов, приказчиков и представителей правой интеллигенции), который, «обрастая» всерьёз обеспокоившимися состоянием дел в городе обывателями, постепенно перерос в стихийный политический митинг.
Потребовав немедленного роспуска милиции и восстановления в правах прежней власти, собравшиеся несколько раз посылали к П.Ф.Хомутову свои депутации, сумевшие, наконец, добиться от начавшего приходить в себя губернатора разрешение на проведение в городе патриотической манифестации.
Вот что, к примеру, рассказывал в дальнейшем об обстоятельствах этих визитов один из участников митинга монархистов крестьянин М.Г.Сазанов. По его словам, будущие манифестанты решили в первую очередь раздобыть атрибутику, необходимую им для организации шествия. Однако, обратившись в КГУ с просьбой дать им портрет Императора Николая II, они получили отказ, вследствие чего «пришлось взять его из Сиротского Суда». После этого, как свидетельствовал другой участник патриотической манифестации — крестьянин П.А.Тихонов, он и его товарищи вместе с «молящейся публикой направились к Губернатору». По данным, приведённым М.Г.Сазановым, депутация монархистов, насчитывавшая 28 человек, попросила у П.Ф.Хомутова «музыку и разрешение идти с флагами для того, чтобы поднять патриотический дух народа». «Губернатор, — свидетельствовал он, — вначале не соглашался, а просил отложить шествие до 22-го числа, но мы настояли на разрешении и нам дали по распоряжению Губернатора один оркестр военной музыки, причём, Губернатор разрешил идти только по Воскресенской [улице] и дал портрет ГОСУДАРЯ. В юнкерском училище мы выпросили 2-й оркестр, с нами же пошёл и начальник училища с юнкерами». Слова М.Г.Сазанова подтверждаются и свидетельствами П.А.Тихонова. «Первоначально, — передают его рассказ материалы дознания, — Губернатор не соглашался, мотивируя [это тем], что их очень мало и их могут перебить революционеры, но потом согласился и позволил взять портрет и музыку; дойдя до Юнкерского училища, к ним присоединилась музыка Ветлужского баталиона».
После того, как толпа манифестантов достигла «несколько сот человек», она, по свидетельству М.Г.Сазанова, «возвратилась к Губернатору, который разрешил нам идти по городу». «Чем дальше мы шли, — свидетельствовал он, — тем более прибывал народ и, когда толпа возросла до нескольких тысяч, то Чиновник особых поручений предложил нам вновь идти к Губернатору, чтобы убедить его, что участвующих в патриотической манифестации много».
Сей факт подтверждается также в заключении по «Делу об открытии стрельбы милиционерами с крыльца (балкона) Казанской Городской Думы в национальную манифестацию», отражающие официально-следственную версию происходивших тогда событий. «21 октября 1905 года, в час дня, — говорилось в нём, — несколько десятков жителей г.[орода] Казани обратилось к Губернатору с просьбой разрешить им пройтись по улицам города с портретом ГОСУДАРЯ ИМПЕРАТОРА, хором военной музыки и пением народного гимна. Губернатор в разговоре с этими лицами советовал отложить манифестацию. Во время переговоров толпа стала увеличиваться и все настойчиво требовали разрешения. Уступив наконец этим требованиям, Губернатор дал разрешение и вынес портрет ГОСУДАРЯ, взяв с толпы обещание не делать во время шествия никакого беспорядка. […] Начальник юнкерского училища, полковник [Н.И.]Геништа, с разрешения Начальника Штаба Казанского военного округа, вывел оркестр юнкеров и сам вместе с другими офицерами училища пошёл с толпою. От здания юнкерского училища толпа, которая к этому времени увеличилась до нескольких сот человек, направилась с портретом Государя и оркестром юнкеров к дому Губернатора, чтобы поблагодарить его за данное разрешение».
В своём отчёте губернатор М.В.Стрижевский достаточно подробно описал дальнейший маршрут прохождения патриотической манифестации, начавшейся, как он докладывал Императору Николаю II, с Воскресенской улицы, на которую её участники вышли «с пением гимна и тропаря „Спаси Господи люди твоя“, с оркестром музыки, портретом ВАШЕГО ВЕЛИЧЕСТВА и множеством флагов». «При выходе из крепости, — продолжал он, — толпа стала быстро увеличиваться. Пред памятником Царю-Освободителю она остановилась, и оркестр юнкеров несколько раз исполнил народный гимн.
В это время из крепости вышел и присоединился к манифестации второй оркестр 230[-го] Ветлужского резервного баталиона. На пути шествия встречаемых членов милиции народ разоружал и, не нанося оскорблений действием, отпускал их.
Против магазина Сапожникова стояла большая толпа студентов, но когда манифестация стала приближаться, то все они быстро разошлись.
У городского Полицейского Управления манифестация остановилась, пропела гимн и со словами: „долой милицию, дайте нам нашу старую полицию“ потребовала выхода полицейских чиновников и встретила их криками „ура“. Когда же манифестация поравнялась с зданием Университета, из последнего был сделан выстрел; в толпе произошло некоторое замешательство, но оба оркестра тотчас же заиграли гимн и порядок быстро восстановился.
С Воскресенской улицы манифестация свернула на Рыбнорядскую улицы, где один из членов милиции сделал попытку произвести в толпу выстрел, но был обезоружен и избит. С Рыбнорядской манифестация направилась по Большой Проломной улице, а оттуда по Гостиннодворской улице вновь поднялась на Воскресенскую. Около толчка один из членов милиции, одетый в гимназическую форму, также пытался выстрелить в толпу, но был обезоружен и защищён от грозившей жестокой расправы офицерами юнкерского училища и Помощником Полициймейстера. В это время манифестация составляла толпу не менее 15 тысяч человек. На пути многие домовладельцы снимали с домов флаги и передавали манифестантам, почти во всех домах жители стояли у окон, крестились и благословляли толпу».
Повествование М.В.Стрижевского подтверждается пересказом показаний крестьянина П.А.Тихонова. Свидетельствуя об инциденте, произошедшем возле «толчка», он уточнял при этом, что «навстречу им попался студент с револьвером в руках», которым он «угрожал шубнику Степанову, шедшему с народом», после чего «народ бросился на студента и избил его, последнего едва живым отняли офицеры». Согласно же показаниям М.Г.Сазанова, означенный милиционер еврейской наружности намеревался выстрелить в портрет Императора Николая II, но ему вовремя ударили по руке, после чего начали бить, а спасло неудачливого «охранника порядка» лишь вмешательство пристава А.И.Васильева. Несколько отличаются от этих рассказов данные из следственного заключения по «Делу об открытии стрельбы…», однако существенно общую картину происходившего они не меняют. «На Воскресенской улице, — говорится, в частности, в нём, — манифестанты остановились подле здания городского полицейского управления, и толпа потребовала, чтобы её сопровождал и.д. Полициймейстера [А.И.]Васильев и другие чины полиции, что и было исполнено. Возле здания Университета кем-то произведён был выстрел, и бывшие в толпе лица, заподозрив, что выстрел сделан стоявшим на площади милиционером, стали его бить, но он был вскоре освобождён офицерами Ветлужского резервного баталиона. С Воскресенской улицы манифестанты, пройдя по Рыбнорядской, Проломной и Гостинодворской улицам, снова вышли на Воскресенскую. […] На Гостиннодворской улице толпа сильно избила ученика гимназии, он был отнят у неё полковником [Н.И.]Геништой и другими лицами».
Вероятнее всего, именно настойчивые обращения монархистов к П.Ф.Хомутову и их решительное поведение окончательно убедили его в необходимости скорейшего возвращения контроля над ситуацией в руки губернской администрации. При этом на первых порах губернатор, по-видимому, попытался осуществить его мирным путём, используя естественный испуг части гласных КГД перед начинавшемся в Казани общественным хаосом. Однако время на переговоры было уже безвозвратно потеряно. «Утром 21 Октября, — говорилось в заключении по вышеназванному делу, — в заседании комиссии по организации милиции было решено поручить приставам г.[орода] Казани [А.И.]Васильеву и Ремезову немедленно организовать городскую милицию из бывших полицейских чинов и лиц, известных означенным приставам своею благонадёжностью. Об этом решении члены комиссии тотчас же сообщили Губернатору, но в этот раз Губернатор заявил, что [А.И.]Васильев назначен полициймейстером города, что со следующего дня будет восстановлена прежняя полицейская служба, и что он, Губернатор, требует немедленного разоружения милиции и принятия соответствующих мер».
«Не успела ещё далеко отойти от Думы по направлению к университету манифестация, — свидетельствовал позднее член комиссии по организации городской милиции при КГУ В.И.Кудрявцев, — как приходят от Губернатора делегаты и заявляют, что г.[осподин] Губернатор не только ничего им не ответил на их заявление о плане организации милиции, а даже сказал, что все предыдущие постановления Думы он считает незаконными, и — стало быть — все распоряжения и действия комиссии, а потому и предлагает комиссии немедленно же разоружить милиционеров». Как утверждал тот же источник, произошло это примерно «часа в 2 — 3». Когда же гласные КГД объявили о столь неожиданном для них решении П.Ф.Хомутова находившимся в её здании милиционерам, те заявили, что «они согласны разоружиться, но для этого необходимо постановление Думы, которого они и будут ожидать». Однако немедленно созвать заседание КГД им так и не удалось, так как уже в четвёртом часу дня 21 октября 1905 г. между милиционерами и манифестантами произошло открытое столкновение.
Дефилируя по улицам с императорским портретом, пением «Боже, Царя храни!» и примкнувшими к ней оркестрами Казанского юнкерского училища и Ветлужского резервного батальона, толпа стремительно обрастала народом (военными, мещанами, священнослужителями, переодетыми агентами КГЖУ и просто зеваками) [13] и уже днём состояла, по разным оценкам, из 7 — 15 тысяч человек. При этом в равной пропорции увеличивалась и уверенность участников патриотической манифестации в правомочности своих действий, вылившаяся, в конце концов, в агрессивную решительность немедленно покончить с властью ненавистных «крамольников», которые, в свою очередь, также вели себя в ряде мест крайне вызывающе.
Закономерная трагическая развязка острого гражданского противостояния наступила в момент, когда патриотическая манифестация на обратном пути в Кремль вновь поравнялась со зданием КГД. Поводом для неё стал выстрел, истинная природа которого, судя по всему, так навсегда и останется большой загадкой.
В отчёте М.В.Стрижевского об этом трагическом эпизоде говорилось следующее: «От угла Гостиннодворской улицы манифестанты направились по Воскресенской обратно в кремль. В это время было замечено, что вся площадка Думы занята вооружёнными милиционерами и студентами, которые стояли с револьверами, направленными на толпу. Предвидя возможно[сть] столкновения, Полициймейстер просил выстроившихся на площадке милиционеров удалиться в Городскую Управу, а публику проходить мимо, не обращая внимания. Идущие впереди с флагами благополучно миновали подъезд Городской Управы, а когда самая густая масса народа, с оркестром юнкеров, приблизилась к зданию Общественного Управления, то со стороны стоявших на площадке, без всякого, по свидетельству очевидцев, повода, был открыт по народу частый огонь. Появились раненые и убитые».
О том, что первый — «сигнальный» — выстрел произвёл с балкона или из окна КГУ кто-то из революционеров, подтвердили, в частности, в своих показаниях крестьянин В.Т.Салмин и сторож КГД С.В.Агафонов, находившиеся тогда на дежурстве и слышавшие об этом на месте от других людей, начальник Казанского юнкерского училища полковник Н.И.Геништа, а также участники патриотической манифестации мещане В.А.Бочкарёв, С.В.Осипов, Т.С.Старостин, купец А.П.Иванов, цеховой И.Я.Дорофеев, крестьяне И.Ф.Исаев, С.Ф. и А.С. Садовниковы, М.Г.Сазанов, И.Ф.Сорокин и П.А.Тихонов [14]. А.Я.Аросев, находившийся по другую сторону «баррикады», также признал это: «[П.Л.]Драверт, кажется, — писал он, — вышел на балкон думы и дал два выстрела по черносотенцам».
Однако, согласно его версии, эти выстрелы стали ответом на избиение манифестантами вышедших из КГД революционеров во главе с эсером А.Е.Михайловым-Дивинским и попытку части из них проникнуть в помещение. Вот как описывал А.Я.Аросев (явно перевирая при этом некоторые фамилии и приводя достаточно спорные утверждения) тогдашние события: «Пройдя по Воскресенской, — свидетельствовал он, спустившись на Рыбнорядскую, выйдя в татарскую часть города, значительно увеличившись численно, „патриотическая манифестация“ повернула обратно на Воскресенскую и направилась к думе. К этому времени, т. е. к часам 12 дня, митинг у думы значительно поредел. Он всегда редел в это обеденное время. Впереди процессии шли уже татарские муллы, за ними русские попы, за ними купцы рыбнорядские, за ними монархические интеллигенты, за ними переодетые полицейские, жандармы и босяки, которых, как потом оказалось, пристав Тутышкин пригласил для погрома за специальное вознаграждение: рубль в сутки.
Поравнявшись с поредевшим митингом у думы, черносотенцы стали кричать всевозможные угрозы.
В это самое время [А.Е.]Михайлов-Двинский собирался уходить с крыльца, но увидев толпу и услышав дикие крики, он в пальто и шляпе вернулся на крыльцо и сказал: „Товарищи, не придавайте значения этой манифестации. Народ им не сочувствует. У них здесь жалкое меньшинство лавочников, а остальное — всё купленное. Сохраняйте революционную уверенность“. И сошёл с крыльца прямо в ряды черносотенцев, которые кольцом сжимались не только вокруг думы, но и вокруг всего этого квартала».
И вдруг, как вспоминал А.Я.Аросев, неожиданно, будто вихрь, «черносотенцы налетели на толпу митингующих» и с криками «Бей жидов!» начали избивать их всеми «подручными средствами» (камнями, брёвнами и обрезками рельс), после чего и были даны выстрелы с балкона КГД. При этом он ни разу не упомянул о применении манифестантами огнестрельного или холодного оружия, что довольно странно, если действительно поверить его же утверждениям о наличии среди них большого количества «переодетых полицейских» и жандармов. Мало того, довольно сомнительным представляется рассказ и о первопричине данного инцидента, а именно — об избиении присяжного поверенного А.Е.Михайлова-Дивинского, приведшем к его смерти. [15]
Менее определённо о «революционной» природе «первого выстрела» говорилось в материалах следственного заключения по делу о расследовании данного инцидента: «Толпа флагоносцев, — сообщалось в нём, — кричала „шапки долой“, „долой милицию“, а некоторые из них стали древками флагов тыкать и ударять милиционеров. Последовал выстрел, по-видимому, произведённый кем-то из стоявших на крыльце милиционеров, а затем милиционеры начали стрелять из револьверов; стреляли как с крыльца, так и с балкона. Толпа, оркестр и флагоносцы отхлынули, многие лица упали, но, поднявшись, бросились бежать».
Что же касается самих революционеров, то те из них, кто после указанных событий оказался в руках полиции, в большинстве своём отрицали свою причастность к «первому выстрелу». Арестованные, как правило, показывали, что он «послышался» из толпы манифестантов, после чего сами революционеры начали стрелять «в воздух». На данной версии настаивала и эсеро-эсдековская листовка «Бюллетень N 3», в которой, в частности, утверждалось, что милицейский «командир» дал распоряжение своим подчинённым «дать залп в воздух» лишь после того, как в них выстрелил один из манифестантов. О залпе «в воздух» писал и революционный татарский историк Г. Г.Ибрагимов [16].
Так или иначе, несмотря на свою загадочную природу, «первый выстрел» стал лишь поводом для начала кровавого столкновения. То, что произошло после этого, нашло отражение в источниках самого разного характера. Вот как, например, описывал реакцию участников «патриотической манифестации» на выстрелы со стороны здания КГД один из её участников крестьянин П.А.Тихонов: «Толпа народа, — рассказывал он, — бросилась назад. Но музыка около Музея стала играть „Боже ЦАРЯ Храни“, народ весь остановился. Вскоре вышли солдаты из Гостинного двора и сделали несколько выстрелов в стреляющих революционеров, последние сейчас же удалились с балкона в здание Думы; народ бросился к зданию и камнями побил оконные стёкла Думы […]» Несколько дополняют эту картину показания другого участника тех событий — казанского купца А.П.Иванова, свидетельствовавшего о том, что после звуков гимна разбегавшиеся люди не только остановились, но и стали «требовать для защиты войска» [17]. «Вскоре после требования, — добавлял А.П.Иванов, — явились на защиту народа юнкера и солдаты Ветлужского баталиона, которыми первый выстрел был сделан холостыми снарядами, собравшиеся в Думе […] продолжали давать […] залпы. Видя, что они не перестают стрелять, войско уже принуждено было давать залпы боевыми патронами».
А вот что вспоминал о событиях, последовавших за выстрелом, произведённым одним из революционеров в толпу монархистов, — А.Я.Аросев. «Я видел, — писал он, — как от этого выстрела свалился человек, державший портрет царя.
И мгновенно, как разнесённые вихрем, черносотенцы разбежались, очистив совершенно площадь, на которой лежал какой-то убитый брюнет, закрывшийся царским портретом.
Наступила мёртвая тишина. Она продолжалась десять минут. […]
Едва я успел вернуться во двор, как увидел на пустой площади перед думой трёх: нашего надзирателя реального училища Фёдора Гавриловича, трактирщика Максимова, содержавшего Панаевский сад, и торговца посудой и электрическими принадлежностями купца [Н.М.]Гутмана. Сии три отважных мужа одни вышли на опустевшую площадь и, делая вправо и влево пригласительные жесты, сзывали разбежавшихся черносотенцев снова собраться у думы. […]
В первых рядах перед думой были босяки. Вдруг они, словно по команде, расступились и за ними оказались солдаты, присланные из казарм, что были под Ивановской горой, т. е. как раз в тылу бушевавших черносотенцев.
Солдаты разбились в цепь и дали сильный залп по думе, потом второй, третий. Из думы отвечали разрозненные револьверные выстрелы».
В дальнейшем высказывалось множество различных «предположений» о том, откуда и при каких обстоятельствах на площади перед зданием КГД появились военные. При этом, сами революционеры, что достаточно характерно, часто преувеличивали их численность и пытались доказать чёткую спланированность всей «операции» по ликвидации местной «Парижской Коммуны». Между тем, архивные документы свидетельствуют несколько об ином. «Во время […] столкновения милиционеров с толпою, — говорилось, к примеру, в вышеупомянутом следственном заключении, — в городском ломбарде, помещающемся в гостинном дворе, напротив здания Городской Думы, находился военный караул из 21 солдата Ветлужского резервного баталиона, а в здании городского общественного управления, в помещении городского общественного банка,… был поставлен караул из 16 солдат 8 запасного пехотного баталиона. Услыхав выстрелы милиционеров, находившийся в городском ломбарде караул выбежал на площадь, выстроился против городской думы и произвёл по нему сначала несколько залпов, а затем одиночные выстрелы. После первых же выстрелов караула все бывшие на крыльце и балконе милиционеры и посторонние лица поспешно скрылись в здании думы […] Через некоторое время из крепости была выведена рота юнкеров, которые стали обстреливать здание думы со стороны крепости, после чего Царегородцев (унтер-офицер, начальник караула. — И.А.) со своим караулом вернулся в помещение городского ломбарда».
Более масштабную картину событий, происходивших у здания КГД после выстрелов революционеров в толпу монархистов, нарисовал Императору Николаю II М.В.Стрижевский: «В народе, — писал он, — произошла паника. Оркестр юнкеров был оттеснён. Начальник юнкерского училища, чтобы защитить безоружных юнкеров — музыкантов от дикой расправы, тотчас же распорядился вызвать на место дежурную роту юнкеров. Одновременно с этим Начальник караула, охранявшего находившийся напротив здания Городской Управы склад неприкосновенного запаса оружия, унтер-офицер 230[-го] Ветлужского резервного баталиона Царегородцев, по собственному почину, приказал караулу открыть ответный огонь по студентам и милиционерам, часть которых тотчас же бросилась в здание Городской Управы и, загородив подъезд, открыла огонь из окон и с верхнего балкона Управы, а другая часть старалась скрыться бегством. В числе последних находился и присяжный поверенный [А.Е.]Михайлов-Дивинский, который вначале пытался произнести противоправительственную речь, но оскорблённая и крайне озлобленная толпа тотчас же задержала его и трёх других лиц, из коих двое были убиты на месте, а двоим (в том числе и [А.Е.]Михайлову-Дивинскому) были нанесены столь тяжкие побои, что по доставлении в больницу они вскоре умерли.
Вызванная 4[-я] рота юнкеров быстро прибыла на помощь и начальствование над всеми войсковыми частями перешло к начальнику юнкерского училища, Полковнику [Н.И.]Гениште, распоряжавшемуся под огнём из Городской Управы. Один взвод юнкеров был направлен к заднему подъезду Городской Управы с приказанием никого не выпускать из здания. По этому взводу из окон Управы тотчас же был открыт огонь, вследствие чего командир взвода приказал обстрелять окна.
Так как стрельба из окон продолжалась с переднего и бокового фасов, то Начальник юнкерского училища вывел остальных юнкеров, оставив в училище одну полуроту, занял все входы в крепость, окружил Городскую Управу, приказал одному взводу юнкеров поддержать огонь караула со стороны бокового фаса и, вместе с тем, отдал приказание привезти орудие, предназначенное для производства одного выстрела, чтобы побудить укрывшихся в Городской Управе к скорейшей сдаче. Кроме того, на место были вытребованы учебная команда, одна рота Ветлужского баталиона и две роты Лаишевского баталиона.
Осаждённым было предложено сдаться. Вскоре они приняли все условия и приостановили стрельбу из окон, а вслед за этим была остановлена стрельба и всеми войсковыми частями. Стрельба продолжалась около часа времени и закончилась в 6 часов вечера [18].По сигналу из здания Городской Управы вышел протоиерей [Т.]Андреевский, уверявший, что в Городской Управе укрылось не более 20 перепуганных человек. Между тем, по сдаче, в Городской Управе было арестовано 130 человек, принадлежащих преимущественно к учащейся молодёжи. Все эти лица под усиленным военным конвоем, в ограждении от натиска возмущённой толпы, были отведены в Казанскую пересыльную тюрьму, а отобранное у них оружие было арестовано прибывшим комендантом г.[орода] Казани — Казанским Уездным Воинским Начальником. Тотчас же приступлено было чинами судебного ведомства к производству предварительного следствия.
При осмотре здание Городской Управы производило впечатление вооружённого помещения: в комнатах везде были разбросаны револьверы, коробки с патронами, шашки, разная одежда; на одном присутственном столе лежало седло, а на другом уздечка; столы были сдвинуты и из них устроены заграждения; под столом в канцелярии Управы найдены изорванные протоколы заседаний и другие заметки революционеров, банка с заспиртованными частями человеческого тела, счёт из магазина [А.А.]Молокова об отпуске револьверов и патрон, заметка с отметками: „революции 15, 16, 17, 18, 19, 20 и кровавой бани 21“ и т. д.
Никто из юнкеров и других нижних чинов в перестрелке 21 Октября убит и ранен не был. Из обывателей же семь человек было убито и 9 ранено».
Несмотря на столь подробное и, судя по другим источникам, достаточно объективное описание происходивших событий, М.В.Стрижевский случайно или намеренно упустил из виду тот немаловажный момент, что в «штурме» означенного здания принимали активное участие и сами манифестанты. Причём, «крушили» революционеров и либералов они не столько в самом здании КГД, сколько у себя в «тылу», бросившись, согласно судебным материалам, «избивать тех лиц, которые не сочувствовали, по их мнению, национальной манифестации». В результате были сильно избиты и умерли от побоев четыре «крамольника», в том числе и упоминавшийся А.Е.Михайлов-Дивинский.
Что же касается потерь со стороны самих манифестантов, то в сохранившихся документах на этот счёт наблюдается определённый «разнобой». Возник он, видимо, потому, что в отличие от вышеуказанных «узконаправленных» избиений, в возникшей с самого начала сумятице трудно было разобрать, кто стал жертвой «революционных», а кто — «контрреволюционных» пуль. Вместе с тем, сами черносотенцы в дальнейшем вполне определённо говорили о двух убитых (приказчик Сайгин и сторож Ефимов [19]), а также более трёх раненых (сапожник М.Н.Степанов, горшечник Арбузов [20], купец В.И.Гудочкин и ещё «несколько человек») участниках патриотической манифестации. При этом они особо подчёркивали, что в перестрелке пострадал и портрет Государя Императора Николая II, у которого пулей была пробита «коронка» [21].
Таким образом, в результате стихийного штурма «отважные» революционеры, ещё недавно с пафосом заявлявшие о своей окончательной победе, без особого сопротивления сдались на милость военным и доведённой ими же до состояния «белого каления» толпы монархистов, что явилось ярким подтверждением несостоятельности как их претензий на власть, так и заявлений о всенародной поддержке «прогрессивных» инициатив казанского «аналога» Парижской Коммуны. При этом, сами «освободители», оказавшись в плену собственных идеологических иллюзий, судя по всему, так до конца и не осознали истинных причин своего быстрого поражения. Весьма показательным в данном отношении можно считать разговор А.Я.Аросева с одним из активных участников «смуты», состоявшийся сразу же после тех событий. «Поговорили, — вспоминал он в книге „Казанские очерки о революции 1905 г.“, — отчего это так внезапно повернулось движение против нас. Сетовали на то, что дружинники, оставшиеся в городе, не ударили в тыл громилам. Досадовали на наших осаждённых, которые вместо того, чтоб биться — хотя бы и ржавым оружием — до конца, вдруг сдались. Много было досад».
Что же касается монархистов, то столь блестящая победа над засевшими в КГД социалистами и либералами не только окончательно убедила их в особой важности и полной законности всех ранее предпринятых манифестантами действий, но и вдохновила на дальнейшие активные действия в борьбе с революционной крамолой. 22 октября 1905 г. — находясь уже под защитой законной полицейской власти [22] - они продолжили выполнение своей контрреволюционной миссии.
«По случаю чтимого в народе праздника — иконы Казанской Божией Матери, — сообщал в отчёте Николаю II М.В.Стрижевский, — 22 Октября с утра все храмы Казани наполнились молящимися, горячо ходатайствовавшими перед Царицей Небесной о заступничестве за исстрадавшийся в поисках тишины и мира русский народ.
В Казанский Богородицкий женский монастырь, где совершалось торжественное богослужение Высокопреосвященным Димитрием — Архиепископом Казанским и Свияжским, прибыло весьма значительное число народа с портретами ВАШЕГО ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА и национальными флагами и поместилось в ограде монастыря. По благословению Высокопреосвященного Димитрия, под открытым небом, тотчас же было совершено молебствие, и тёплые мольбы, сопровождаемые слезами умиления и восторга, понеслись к престолу Всевышнего. По окончании молебствия вся многотысячная толпа народа, с портретами и флагами, в преднесении высокочтимого образа, в молитвенном настроении, направилась на Ивановскую площадь к памятнику Царя — Освободителя, где был снова совершён молебен, по окончании которого Владыка сказал назидательное, глубоко прочувствованное слово, благословив собравшихся Св.[ятою] Иконою. С площади крестный ход, со всею массою народа, направился в крепость к Кафедральному Собору.
Вскоре к этой массе народа прибыла патриотическая мусульманская манифестация во главе с духовенством и, в братском единении, присоединилась к просьбе православных повергнуть к Престолу ВАШЕГО ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА их верноподданнические чувства горячей любви и преданности. Желание верных сынов России было тотчас же исполнено посылкою телеграмм Министру Внутренних Дел». После этого вся «патриотическая манифестация в составе более 50 тысяч человек, в полном порядке, направилась от Собора по улицам города».
А вот, что сообщалось об этом в представлении прокурора Казанского окружного суда: «Процессия, — говорилось в нём, — подойдя к памятнику АЛЕКСАНДРА II, остановилась и здесь снова был отслужен молебен архиепископом Димитрием в сослужении епископа Алексея и другого духовенства. Число манифестантов постоянно увеличивалось, а к концу молебна сюда на площадь прибыла процессия татар, в несколько тысяч человек, во главе с магометанским духовенством, с портретами Государя, национальными флагами и музыкой». После этого манифестанты направились к П.Ф.Хомутову, который произнёс перед ними приветственную речь. После этого татары разошлись уже «около 3 часов дня», а русские «в 5 часов».
Однако 22 октября 1905 г. одними народно-патриотическими гуляниями дело, к сожалению, не закончилось. Согласно сведениям, приведённым в представлении прокурора Казанского окружного суда, позднее на улице вновь собралась толпа, состоявшая, главным образом, из подростков, которая учинила погром принадлежавших евреям торговых учреждений и культовых зданий. Причём, как сообщалось в указанном документе, данные хулиганские действия продолжались и на следующий день, то есть 23 октября 1905 г. По «горячим следам» Русское Телеграфное Агентство распространило краткую информацию следующего содержания: «КАЗАНЬ, 23-го октября. Ночью разбита аптека Струзера, убит один служащий. Утром толпа приступила к разгрому еврейских ларей и лавок. Толпа удалена войсковой командой, квартиры евреев охраняются патрулём» [23].
Однако, несмотря на весь драматизм происходивших в эти дни погромных событий, обросших в дальнейшем, благодаря стараниям питавшихся слухами журналистов и заинтересованных в нагнетании антиправительственных «страстей» революционеров, леденящими кровь «подробностями», в Казани их масштаб, оказался, к счастью, не столь значительным. «В общем, — говорилось в том же прокурорском представлении, — лишь незначительная часть еврейского населения города Казани пострадала от погромов, и ущерб, причинённый ими […] не превышает 10 000 рублей. Насилий никому из евреев причинено не было».
«К сожалению, — писал о тех же событиях Императору Николаю II М.В.Стрижевский, — патриотическое настроение жителей Казани в этот день к вечеру омрачилось несколькими случаями насилий, проявленных преимущественно над евреями, учащимися и некоторыми городскими деятелями, принимавшими наиболее близкое участие в устройстве милиции. Насилия как над самими этими лицами, так и над имуществом их совершены были подонками городского населения, искавшими удобного случая воспользоваться чужою собственностью. Были разбиты стёкла в здании синагоги и уничтожена большая часть имущества её. То же самое произведено в магазине Кискачи и в квартире Роздольского. Выбиты стёкла в 35 квартирах, занимаемых преимущественно евреями. Нанесены побои еврею Ротенбергу, ученику промышленного училища Ольховскому и ученику реального училища Макарову. Пятеро громил задержаны и привлечены к ответственности».
Объясняя причину этих насильственных действий, Казанский губернатор отмечал, что их «нельзя считать особенно значительными в виду настроения, которое было вызвано оскорблением патриотического, национального и религиозного чувства благомыслящей части населения». Одним из подтверждений этого вывода может служить также упоминание А.Я.Аросева о том, как участники погромов идентифицировали, если так позволительно выразиться, «крамольников». По его словам, «в сомнительных случаях черносотенцы, прежде чем бить, освидетельствовали, православный или нет». «Часто, — констатировал А.Я.Аросев, — крест спасал от избиений на улице».
В дальнейшем некоторые из местных черносотенных лидеров отмежевались от совершённых преступлений. «Справедливость требует, — писал, к примеру, позднее профессор В.Ф.Залеский, — добавить, что знаменательные дни 21 и 22 октября […] 1905 года в Казани, когда под влиянием Манифеста 17 октября пробуждающееся народное самосознание впервые получило внешнее выражение и немедленно, с первых шагов, властно и твёрдо положило конец революционной смуте, были омрачены совершившимся кое-где разгромом еврейских лавок и жилищ некоторых членов казанского „временного правительства 19 — 21 октября“.
Но смешивать и отождествлять всенародное шествие с означенными погромами могут только слепые или злонамеренные люди.
Погром есть — в лучшем случае — стихийное, грубое, жестокое проявление народного гнева, от которого нередко страдают лица, ни в чём не повинные; народные же шествия с портретами Государя и национальными флагами представляют собою законное выражение настроения граждан, настроения мирного, отечестволюбивого, требующего закономерных реформ, а не насильственного ниспровержения государственного строя».
Более, чем через год, после этого — 3 ноября 1906 г. — в Казанском окружном суде с участием сословных представителей прошли слушания по делу о имевших место в Казани в период «казанской смуты» еврейских погромах. Из восемнадцати лиц, привлечённых к ответственности, перед судом предстали лишь девять (об остальных девяти «неявившихся» лицах «суждение по законным причинам было отложено»). Трое из них были оправданы, шестеро (четверо — из крестьян и двое — из мещан, в том числе воры-рецидивисты И.Д.Ламазин и Ф.Ф.Семёнов) получили от трёх до восьми месяцев тюрьмы [24].
По отдельному разбирательству об убийстве эсера А.Е.Михайлова-Дивинского 4 июня 1906 г. был осуждён на восемь месяцев тюрьмы, а затем Высочайше помилован Императором Николаем II до двух месяцев ареста [25], купец В.М.Швалёв. Согласно утверждению «Газеты «Правых», будучи несправедливо обвинённым в убийстве лишь «за одно слово: «вот он, держите его», В.М.Швалёв был по сути дела признан «политическим преступником» [26]. При этом, судя по признанию А.Я.Аросева, своей незавидной участи последний был обязан его матери — будущей активистке левоэсеровской организации.
Что же касается самих «милиционеров», то дело в отношении большинства из них — 92-х человек — вскоре было и вовсе прекращено довольно загадочным образом, так как, несмотря на показания многочисленных свидетелей и заключение экспертов об использовании в процессе перестрелки восьми револьверов, следствие так и не установило, кто же конкретно из них стрелял. Кроме того, что ещё более странно, предварительным следствием не было установлено, «чтобы обвиняемые собрались к зданию городской думы с какой-либо противоправительственной целью и чтобы ими было оказано какое-либо противодействие военной силе». Сегодня достаточно трудно сказать, чем было вызвано столь «благодушное» отношение судей к людям, которые в подавляющем большинстве и сами никогда не скрывали своих революционных намерений. Вполне возможно, что в данном случае ближе всех к истине оказался А.Я.Аросев, писавший в своих исторических мемуарах, что Казанский губернатор «вторично струсил» и «освободил из тюрьмы всех арестованных в думе» [27].
В дальнейшем обстоятельства «чудесного избавления» революционеров от тюрьмы, стали, кроме прочего, предметом затеянного черносотенцами отдельного разбирательства. 29 ноября 1906 г. на заседании общего собрания «Царско-Народного Русского Общества», КОРС, «Общества церковных старост и приходских попечителей города Казани» и местного отдела «Союза Русского Народа» профессор В.Ф.Залеский доложил «о положении дела по обвинению лиц, принимавших участие в избиении городских обывателей на Ивановской площади 21 октября 1905 года и о мерах к ускорению расследования по этому делу, а также о необходимости возбуждения ходатайства по поводу действий городского головы [А.П.]Попрядухина в октябрьские дни 1905 года». «За убийство [А.Е.]Михайлова-Дивинского, — утверждал он, в частности, — осуждён невинный [М.В.]Швалёв; за уличные беспорядки осуждены все, кого только можно было привлечь к ответственности, кончая калекой нищим и старухой кухаркой, которые польстились какими-то ничтожными предметами, выброшенными из разбитых магазинов.
А о суде над убийцами мирных казанских жителей и не слыхать» [28].
Вместе с тем, по мнению юриста В.Ф.Залеского, деяния революционеров подходили под многие статьи Уголовного Уложения от 22 марта 1903 г., в том числе — за захват правительственной власти (статья 100), за надругательство над портретом Государя (статья 103), за сопротивление солдатам (статья 123), за разоружение полиции (статья 142), за самовольное присвоение права полицейской власти (статья 151), не говоря уже о фактах совершения убийств и причинения ранений. Относительно мотива, сообразуясь с которым прокурор, по дошедшим до него слухам [29], освободил милиционеров — «потому, что нельзя было установить, кто именно убил, поранил потерпевших и кто пулей сбил коронку с портрета Государя» — В.Ф.Залеский заявил, что это «или детская оговорка или преступная уловка». [30]
Последним днём «казанской смуты», а точнее — датой её окончательного подавления, стало 23 октября 1905 г., когда к патриотической манифестации присоединилась ещё и процессия рабочих заводов Алафузова, Крестовниковых и пороховых, сопровождавшаяся крестным ходом.
С этого момента жизнь в городе постепенно начала приобретать привычный ритм. «Магазины, торговавшие 18, 19, 20 и 21 […] при заколоченных ставнях и окнах, урывками, всего по несколько часов в день, — вспоминал профессор В.Ф.Залеский, — с 23 октября начали открываться, в городе наступило спокойствие и жизнь быстро вошла в нормальную колею. Единственное исключение (если оставить в стороне сложный и трудный вопрос об учебных занятиях) составляли газеты, выход которых — вследствие совершенно законной, мирной, забастовки на экономической почве, возобновился лишь в начале ноября». Вместе с тем, как отмечал в отчёте Императору Николаю II М.В.Стрижевский, «население города не могло так скоро совершенно успокоиться», тем более, что неизвестными лицами вновь начали распространяться слухи «о замышляемых на 29 и 30 Октября крупных беспорядках и разгромах». И хотя «никаких решительно данных» о их подготовке властям не поступало, «по всему городу были поставлены усиленные военные и полицейские патрули». Революционная «казанская смута» закончилась.
В значительной степени пророческой стала оценка её тем же В.Ф.Залеским, данная в 1910 г. в помещённой в газете «Казанский Телеграф» статье «Любопытный исторический документ». Анализируя текст ходившей по рукам в ИКУ 20 октября 1905 г. революционной листовки, он, в частности, заметил: «Казанская милиция 19 — 20 — 21 октября 1905 г. — это были, что называется, «цветочки», которые имели принести кровавые «ягодки». Через несколько дней «мальчишки и девчонки» должны были быть заменены настоящими головорезами; предположено было зажечь город с разных концов, захватить деньги в казначействе, государственном банке и начать резню «реакционеров» (черносотенцами нас тогда ещё не называли). Всё это с полной откровенностью рассказывали подсудимые (ныне уже повешенные) и прибавляли — «ну, что же делать, не удалось с первого разу, во второй будем умнее».
И если бы русский народ не смёл стихийным порывом всех этих «реформаторов», то кто знает, что делалось бы теперь на Руси.
Но справимся ли мы с этими господами, когда они станут действовать «умнее»?» [31]
Тем не менее, нельзя не признать, что повинны в трагических событиях 16 — 23 октября 1905 г. в той или иной мере оказались все их участники: и революционеры, затеявшие кровавую авантюру со сменой власти, а затем подставившие под огонь юнкеров одурманенную велеречивыми ораторами учащуюся молодёжь, и губернатор, быстро утративший контроль над ситуацией и метавшийся из стороны в сторону в надежде вновь обрести своё потерянное «лицо» [32], и растерявшиеся думцы, позволившие революционерам перехватить у себя властную инициативу и превратить себя в заложников в своём же «доме», и сами монархисты, вольно или невольно вверившие «дело восстановления мира и порядка» в руки разъярённой толпы.
При этом, роль «охранки» в деле организации «чёрной сотни», которую многие историки до сих пор склонны сильно преувеличивать, была, по моему мнению, весьма незначительной. Во всяком случае, она не шла ни в какое сравнение с тем стихийным проявлением недовольства действиями революционеров, которое уже давно зрело в умах значительной части горожан и лишь ждало удобного момента для того, чтобы вырваться наружу. В связи с этим обстоятельством представителям тогдашних «спецслужб» пришлось взять на себя не столько организаторскую, сколько координирующую функцию, ибо толпа уже не нуждалась в особом «подогреве» своей ненависти к социалистам, либералам и евреям. Весьма показательно также, что, как явствует из того же отчёта М.В.Стрижевского Императору Николаю II, «благомыслящая» часть населения отнеслась «совершенно равнодушно к происходившим разгромам» и не оказывала содействия ни полиции, ни войскам при прекращении возникших беспорядков. Что же касается самих монархистов, то они после указанных событий утвердились в Казани как реальная и влиятельная общественно-политическая сила, заставившая считаться с собой и представителей власти, и непримиримых врагов «слева».
Игорь Алексеев, кандидат исторических наук (Казань)
ИСТОЧНИКИ И ЛИТЕРАТУРА:
НА РТ. Ф. 1. Оп. 4. Д.д. 2240, 7359., Оп. 6. Д. 278.; Ф. 51. Оп. 10. Д. 33;
Алексеев И.Е. Чёрная сотня в Казанской губернии. — Казань: Издательство «ДАС», 2001;
Аросев А. Казанские очерки о революции 1905 г. — Казань, 1925.; Он же. Как мы вступали в революционную работу. — Москва-Ленинград: «Московский рабочий», 1926;
Залеский В.Ф. Торжественное всенародное шествие (патриотическая манифестация) 22 октября 1905 года в Казани. — Казань: Типо-литография Императорского Университета, 1906;
Накоряков Н.Н. Три дня «Казанской республики» // Первый штурм самодержавия, 1905 — 1907 годы / Ин-т марксизма-ленинизма при ЦК КПСС. — Москва: Политиздат, 1989.
1 — История Татарстана: Учеб. пособ. для основной школы / Рук. проекта и науч. ред. Б.Ф.Султанбеков. — Казань: ТаРИХ, 2001. — С. 285.
2 — См.: Острецов В. Чёрная сотня и красная сотня. — Москва: Воениздат (библиотечка КЛИО), 1991. — С. 7.
3 — Там же. — С. 12.
4 — Известно, что М.В.Стрижевский приступил к исполнению обязанностей Казанского губернатора лишь в январе 1906 г., а значит не мог быть непосредственным свидетелем упомянутых событий. Однако, судя по сохранившимся архивным документам, он скрупулёзно проанализировал все имевшиеся свидетельства и, не являясь лично заинтересованным в искажении фактов лицом, вынес на данный счёт достаточно объективные суждения. — И.А.
5 — Мельников Н.А. 19 лет на земской службе (1898 — 1916) // Звезда. — 2002. — N 7. / http://magazines.russ.ru/zvezda/2002/7/me1-pr.htm1
6 — Частные типографии перестали бастовать только 7 ноября 1905 г. — И.А.
7 — Помимо прочего, казанский полицмейстер П.Б.Панфилов одно время состоял членом Комитета «Казанского Общества Трезвости» (на базе которого в 1905 г. был создан КОРС) и товарищем (заместителем) его председателя А.Т.Соловьёва. — И.А.
8 — Пристав 6-й полицейской части города Казани А.И.Васильев во время революционной «смуты» был назначен П.Ф.Хомутовым исполняющим дела Казанского полициймейстера, а с весны 1906 г. был утверждён в указанной должности уже без приставки «и.д.». — И.А.
9 — Хоронили трёх человек, убитых в Казани 17 октября 1905 г. — И.А.
10 — Об этом, в частности, свидетельствовал в дальнейшем один из его участников крестьянин М.Г.Сазанов: «21 […, — заявлял он, — по инициативе торговцев мясного ряда был назначен утром молебен у памятника ЦАРЯ Освободителя, на молебне был и я». — И.А.
11 — См.: Людмилин А.С. Контрреволюция в рясах и чалмах в 1905 г. в Казанской губернии. — Казань: Татиздат, 1932 (на титульном листе — 1931 г.). — С. 33.
12 — Здание Казанского городского общественного управления, в котором тогда размещались КГД и КГУ, находилось в непосредственной близости от Казанского Кремля. — И.А.
13 — После завершения «казанской смуты» был проведён целый ряд расследований, касавшихся её отдельных трагических эпизодов. В ходе одного из них проводился опрос 56-и «лиц, бывших в народной манифестации 21-го октября в гор.[оде] Казани». Упоминания о роде их занятий — с определённой натяжкой — дают представление об основных участниках патриотической манифестации. Итак, среди них присутствовали: домовладельцы, работники мясного и посудного «рядов», купцы, маляр, плотник-подрядчик, присяжный поверенный, агент губернского земского страхования, профессор, бывший смотритель Казанского гостиного двора и т. д., относившиеся практически ко всем тогдашним сословиям — от крестьян до дворян. — И.А.
14 — При этом, С.Ф. и А.С. Садовниковы, а также И.Ф.Сорокин утверждали, что стрелявшие в участников патриотической манифестации сопровождали свои действия криками «Да здравствует революция!» — И.А.
15 — В Фонде Казанской Судебной Палаты Национального архива Республики Татарстан (НА РТ), к примеру, сохранился документ, обосновывающий выделение расследования по делу об убийстве означенного лица в отдельное делопроизводство, в котором говорится что: «Судебный Следователь Казанского Окружного Суда 3-го участка гор.[ода] Казани, рассмотрев обстоятельства дела о вооружённом скопище, собравшемся 21 октября 1905 г. в здании Казанской Городской Думы, нашёл, что во время шествия манифестантов толпа хулиганов учинила зверское убийство Присяжного Поверенного Округа Казанской Судебной Палаты Александра Евгеньевича Михайлова-Дивинского, что преступление это совершено в районе 1-й полицейской части и ничего общего с вышеозначенным делом о вооружённом скопище не имеет […]» — И.А.
16 — См.: Ибрагимов Г. Татары в революции 1905 года / Пер. с татарского Г. Мухамедовой, под ред. Г. Ф.Линсцера. — Казань: Издание Государственного Издательства ТССР, 1926. — С. 74.
17 — Об этом же говорил на дознании и крестьянин А. Степанов, вспоминавший, в частности, что манифестанты не стреляли в революционеров, а лишь «криками требовали войска». — И.А.
18 — Согласно данным, содержавшимся в «Деле об открытии стрельбы…», обстрел здания прекратился после того, как находившийся в нём священник — протоиерей Тихон Андреевский и «другие лица» «обратились по телефону к Губернатору с просьбой прекратить стрельбу». — И.А.
19 — Факт убийства Ефимова выстрелами, произведёнными со стороны здания Казанской Городской Думы, находит также своё подтверждение в материалах следствия, в том числе и в показаниях шедшего рядом с ним крестьянина И.Ф.Исаева. — И.А.
20 — Факт ранения крестьянина Арбузова, бывшего среди манифестантов, находит также подтверждение в «Деле об открытии стрельбы…». — И.А.
21 — См.: Заседание общего собрания членов Царско-Народного Общества, Русского Собрания, Общества церковных старост и Союза Русского Народа 29 ноября 1906 года / Черносотенец. — 1906. — N 3 (14 декабря). — С. 3.
22 — Согласно официальной информации, исходившей от того же М.В.Стрижевского, в ночь с 21 на 22 октября 1905 г. с артиллерийского склада было доставлено «необходимое вооружение для нижних полицейских чинов, и большинство из них с раннего утра 22 Октября уже находились на своих местах». — И.А.
23 — Казанские Губернские Ведомости. — 1905. — 3 ноября.
24 — Самый большой срок получил мещанин И.Д.Ламазин (8 месяцев тюрьмы), 4 месяца тюрьмы «заработал» крестьянин Дьячков, а, к примеру, мещанка Васильева, крестьяне Ф.Ф.Семёнов, а также крестьянки Дьячкова и Чернячкина отделались тремя месяцами заключения. — И.А.
25 — Казанские черносотенцы, считавшие В.М.Швалёва невиновным, относили данную заслугу на свой счёт, заявляя позднее, что Государь, вняв ходатайству «соединённых патриотических обществ города Казани», повелел «заменить определённое Казанскому купцу Василию Михайловичу Швалёву приговором Казанского окружного суда 4 июня 1906 года по закону наказание — арестом на гауптвахте на два месяца». (См.: Черносотенец. — 1906. — N 3 /14 декабря/.)
26 — См.: Газета «Правых». — 1906. — N 5.
27 — При этом он явно имел в виду П.Ф.Хомутова, но в то же время, согласно общей логике повествования, говорил о декабре 1905 г., то есть о месяце, к которому тот уже распрощался с должностью Казанского губернатора. — И.А.
28 — Черносотенец. — 1906. — N 3 (14 декабря).
29 — По-видимому, черносотенцы действительно не знали об этом. — И.А.
30 — Черносотенец. — 1906. — N 3 (14 декабря).
31 — Залеский В.Ф. Любопытный исторический документ // Казанский Телеграф. — 1910. — 10 сентября. — С. 3.
32 — Уже 1 ноября 1905 г. Казанский губернатор П.Ф.Хомутов «по случаю болезни» сдал управление губернией Казанскому вице-губернатору Д.Д.Кобеко, а через несколько дней — Именным Высочайшим указом, данным Правительствующему Сенату — и вовсе был «Всемилостивейши уволен, согласно прошению, от занимаемой им должности, с причислением к Министерству Внутренних Дел». — И.А.
http://rusk.ru/st.php?idar=104183
Страницы: | 1 | |
