 |
| Русская линия | Александр Пономарев | 21.02.2006 |
И дай нам Бог читать земли красу,
Как наставленья оптинского старца
Т.Шорохова
«Перестали понимать русские люди, что такое Русь! Она есть подножие Престола Господня. Русский человек должен понять это и благодарить Бога за то, что он русский»
Иоанн Кронштадтский
«Русский человек изначально воспринимал землю, на которой он произошел, на которой он живет и в которую он отыдет после смерти, землю, отображающую в себе все Небесные энергии — как святую икону. Именно поэтому практически все господствующие над пространством высоты по примеру апостола Андрея Первозванного, воздвигшего кресты еще в I веке на киевских горах, в Грузино под Новгородом Великим и на Валааме, русские люди освящали поклонными крестами или хотя бы крестовыми затесями на растущем дереве, крестами на каменных межах. Особо торжественно освящались и все родники, истоки рек и ручьев. К этой святыне и обращались: о, Русская земле!»
А.Буркин («Десятина», N4, 1998)
Невозможно опровергнуть тот факт, что Сергей Есенин[1] есть воистину народный русский поэт. И дело тут в первую очередь отнюдь не в его крестьянском происхождении, как многие думают. Ибо народность как таковая, а также «народность в искусстве» не обязательно напрямую связана с деревенским бытом (а часто именно так воспринимают «народ» и «народность»). Но что есть тогда русский народ? Какие идеалы он носит в своей душе? Думается, что творчество Сергея Есенина рассматриваемого времени (оно приблизительно совпадает со временем существования Российской империи, до 1917 года включительно, и, хотя оно и многообразно, магистральное свято-русское направление в нем очевидно), верно — по-есенински — понятое, способно указать нам на исконные идеалы русских людей как народа, идеалы, из которых складывается для многих загадочное до сих пор понятие Святая Русь.
Пахнет вербой и смолою,
Синь то дремлет, то вздыхает,
У лесного аналоя
Воробей псалтырь читает[2]
В этих словах скрыта вся Святая Русь, все русское царство. Странное дело: у Есенина птица проповедует миру Слово Божие! И это, между прочим, ответ просвещенного мира, просвещенной твари на проповедь Евангелия человеком — и надо сказать, что лирический герой умеет расслышать воробеево слово. Вот так: в России литургисают даже птицы небесные, надо лишь услышать… Это еще не Новая Земля[3], но земля, готовая к преображению, ждущая Спасителя мира и живущая предстоящей и единственно верной жизнью.
Прошлогодний лист в овраге
Средь кустов — как ворох меди.
Кто-то в солнечной сермяге
На осленке рыжем едет.
Прядь волос нежней кудели,
Но лицо его туманно.
Никнут сосны, никнут ели
И кричат ему: «Осанна»![4]
Тут очевидная аллюзия на евангельские события — ибо Иисус Христос въезжал в Иерусалим на осле: «Иисус же, найдя молодого осла, сел на него, как написано» (Ин.12; 14), а люди «взяли пальмовые ветви, вышли навстречу Ему и восклицали: осанна! благословен грядущий во имя Господне, Царь Израилев!» (Ин. 12; 13). И вместе с тем «сосны и ели» у поэта прозревают Христа грядущего.
Схимник-ветер шагом острожным
Мнет листву по выступам дорожным
И целует на рябиновом кусту
Язвы красные незримому Христу[5]
Эти строки при желании можно истолковать как пантеизм: Христос де разлит в природе и, к тому же, невидим. Однако, такой подход будет ошибочным, ибо, как будет показано ниже, данный отрывок следует воспринимать в контексте с другим («мне мерещится Исус»), так эти два стихотворения составляют цельный замысел.
Мир воспринимается как храм.
Край ты мой заброшенный,
Край ты мой, пустырь.
Сенокос некошеный,
Лес да монастырь[6]
Счастлив, кто в радости убогой,
Живя без друга и врага,
Пройдет проселочной дорогой
Молясь на копны и стога[7]
Почему счастлив? Разве стогу сена молятся? А вот почему:
Еду на баркасе,
Тычусь в берега.
Церквами у прясел
Рыжие стога[8]
Троицыно утро, утренний канон.
В роще по березкам белый перезвон[9]
Не на стог, а на церкву крестится лирический герой.
Опять я теплой грустью болен
От овсяного ветерка.
И на известку колоколен
Невольно крестится рука[10]
Рука крестится невольно, сама, как бы чувствуя святыню. Да и сам лирический герой говорит о себе:
Пойду в скуфье смиренным иноком[11]
Как захожий богомолец
Я смотрю в твои поля[12]
Почему богомолец, мы уже уяснили, ведь в мире, который есть храм, иначе как богомольцем быть нельзя. Поэтому мы должным образом воспринимаем слова:
Позабыв людское горе,
Сплю на вырублях сучья.
Я молюсь на алы зори,
Причащаюсь у ручья[13]
Мир — храм. И в нем все естественно:
Мелкий дождь своей молитвой ранней
Еще стучит по мутному стеклу[14]
…звенят родные степи
Молитвословным ковылем[15]
Запели тесаные дроги,
Бегут равнины и кусты.
Опять часовни по дороге
И поминальные кресты[16]
По меже, на переметке,
Резеда и риза кашки.
И вызванивают в четки
Ивы — кроткие монашки[17]
А вот какой дивный образ:
Чахнет старая церквушка,
В облака закинув крест[18]
Посмотрите — церквушка ветхая (символ земного непостоянства и тленности), а крест — в облаках! Это и есть Святая Русь. Это причастие Неба на земле («причащаюсь у ручья»). Поэтому лирический герой может сказать:
Если крикнет рать святая:
«Кинь ты Русь, живи в раю!»
Я скажу: «Не надо рая,
Дайте родину мою»[19]
Святая Русь выступает прообразом рая, где очень резко ощущается веяние благодати, где все славят Бога свободно — от человека до травинки («молитвословный ковыль»).
Тут даже
Степь под пологом зеленым
Кадит черемуховый дым[20]
Нощь, и поле, и крик петухов…
С златной кучки глядит Саваоф[21]
Что же сам лирический герой? Какие чувства он испытывает?
Между сосен, между елок,
Меж берез кудрявых бус,
Под венком, в кольце иголок,
Мне мерещится Исус.
Русский человек испытывает огромную жажду по Христу, которую никто, кроме Него, не может утолить. Русский человек живет постоянной мыслью о Спасителе, любовью к Господу — и этой любовью он как бы прорывает толщу времени — навстречу имеющему придти Мессии (как и выше упоминаемые «сосны и ели»). Таким образом, не только человек, но и вся тварь ждет второго пришествия Господа, весь космос так сильно жаждет обожения и совершенства[22], что Христос даже «мерещится». Нужно правильно понять это «мерещится»: не как галлюцинацию, а как духовную действительность — весь внутренний человек, все его желание уже там, за пределами чувственного мира. Недаром австрийский поэт Рильке сказал, что все народы граничат друг с другом, а Россия граничит с Богом.
Слово «Исус» употреблено для сохранения стихотворного размера в старообрядческом варианте и добавляет некоторый оттенок «старины». Россия находится под покровом Богородицы:
Льется пламя в бездну зренья,
В сердце радость детских снов,
Я поверил от рожденья
В богородицын покров[23]
Лирический герой чистым сердцем зрит следующее явление — и здесь он пророк:
Я вижу — в просиничном плате,
На легкокрылых облаках,
Идет возлюбленная Мати
С пречистым Сыном на руках[24]
Задымился вечер, дремлет кот на брусе,
Кто-то помолился: «Господи Исусе!».
Закадили дымом под росою рощи…
В сердце почивают тишина и мощи[25]
И, оглядев всю эту свято-русскую красоту, пройдя по этой земле, где «невольно крестится рука», он проговаривает заветные слова:
Курит облаком болото,
Гарь в небесном коромысле.
С тихой тайной для кого-то
Затаил я в сердце мысли.
Все встречаю, все приемлю,
Рад и счастлив душу вынуть.
Я пришел на эту землю,
Чтоб скорей ее покинуть[26]
Хотя Русь на рай менять порой и не хочет — такова его любовь к этой земле… Однако, почему лирический герой пришел покинуть эту землю?
Но и поняв, я не приемлю
Ни тихих ласк, ни глубины —
Глаза, увидевшие землю,
В иную землю влюблены[27]
Как тут не вспомнить апостола Павла: «Вечная сила Его и Божество от создания мира через рассматривание творений видимы» (Рим. 1; 20). Святая Русь неслышно возносит человека, перенося его желания ввысь.
Не за песни весны над равниною
Дорога мне зеленая ширь —
Полюбил я тоской журавлиною
На высокой горе монастырь[28]
Пусть не я тот нежный отрок
В голубином крыльев плеске,
Сон мой радостен и кроток
О нездешнем перелеске[29]
О Русь — малиновое поле
И синь, упавшая в реку —
Люблю до радости и боли
Твою озерную тоску[30]
Сравните почти дословное совпадение образов Есенина и современного русского поэта Александра Вечерова, который, «просыпаясь», чувствует, «где русская сторона»:
Там, где улыбка скромна и сердечна,
Где небо упало в речку Русь.
У двух указанных поэтов одна любовь к своей земле, одно чувство русской судьбы — и единое и уникальное чувство требует уникального словесного выражения. О чем эта русская «озерная» тоска лирического героя?
С чьей-то ласковости вешней
Отгрустил я в синей мгле
О прекрасной, но нездешней
Неразгаданной земле[31]
Не гнетет немая млечность,
Не тревожит звездный страх.
Полюбил я мир и вечность
Как родительский очаг[32]
Там, где вечно дремлет тайна,
Есть нездешние поля.
Только гость я, гость случайный
На горах твоих, земля[33]
Эта «случайность» до смерти не покинет Есенина. Он прозревает будущее в библейском, новозаветном озарении:
Разошлись мы в даль и шири
Под лазоревым крылом.
Но сзовет нас из Псалтыри
Заревой заре псалом.
И придем мы по равнинам
К правде сошьего креста
Светом книги голубиной
Напоить свои уста[34]
Верю: завтра рано,
Чуть забрезжит свет,
Новый под туманом
Вспыхнет Назарет.
Новое восславят
Рождество поля…[35]
В этом стихотворении даже апокалиптическое предчувствие… И позже, в 1918, Есенин скажет о той, ушедшей Руси:
И мыслил, и читал я
По Библии ветров,
И пас со мной Исайя
Моих златых коров[36]
Смолкшим колоколом над прудом
Опрокинулся отчий дом[37]
Кончилось русское царство, отзвучал дом-колокол, нет более малинового звона…
О, верю, верю, счастье есть!
Еще и солнце не погасло.
Заря молитвенником красным
Пророчит благостную весть.
Звени, звени, златая Русь!
Волнуйся, неуемный ветер.
Блажен, кто радостью отметил
Твою пастушескую грусть[38]
Кто отмечает радостью грусть? Инок, богомолец. Святая Русь грустит о высшем мире и переносит взоры человеческие на него. И дальше — радость…
Звени, звени, златая Русь!
ПО СЛЕДАМ ЕСЕНИНА
Я последний поэт России,
Загрустивший навек о ней,
Распознавший её стихии
И носивший в груди своей.
Я последний в России русский,
Кто не курит и спирт не пьет,
Кто не жалует хлеб французский
И в Америке не живет.
Но я первый поэт в России —
Первый после великих тех,
Кто учуял её стихии
И приблизил её успех.
О, мои необъятные выси!
Кто укажет, куда лететь?
Я с энергией дикой рыси
Не пойду в цирковую клеть!
Да, я тратил себя — и много,
Плохо душу свою храня…
Ты, Россия, одна у Бога,
И, конечно же, у меня.
Ты какой-то нерусской стала
В темноте наступивших лет:
Неужели ты жить устала?
Где же правда? Всё нет и нет.
Мы ещё не слишком стары,
Чтобы жизнь без борьбы отдать!
Почему же тебя комиссары
Норовят побыстрей продать?
Комиссары — и их потомки —
До сих пор все картавят и врут;
Что же русские, взяв котомки,
Из России бегут и бегут?
От тебя не сбежишь, и верно,
Что беда под землёй найдет.
Мы в России еще наверно
Составляем русский народ!
И не всё мы ещё пропили,
Нас покуда не перечесть;
Нас ещё миллионы — или
Только кажется, что мы есть?
Ведь и Царь вот от нас отрёкся,
Благородный и Белый Царь!
И как будто наш путь пресёкся —
Уж не русский дух чую, а гарь…
Царь прославился нынче, только
Всем плевать на родную суть.
И скажите мне: можно сколько
Кол вбивать в молодую грудь?
Вот — Россия, широкие дали…
А ведь это почти успех!
Проморгали тебя, проморгали
Умирать на глазах у всех.
А меня после казни на плахе
За надежду на Благодать,
Отнесите в русской рубахе
В церковь Божию отпевать.
Александр Пономарев, Винница, 2005 г.
http://rusk.ru/st.php?idar=104122
|
|
